— Оставь там немного на тост, — говорит Майки. — Карина, вино есть? Правой рукой она берет свой бокал, а в левой продолжает держать шприц, наполненный пивом и подсоединенный к желудку Ричарда. — Готова. Томми с Майки поднимают банки с «Будвайзером». Эмили с Кариной — бокалы с вином. Брендан — кока-колу. — За Уолта Эванса! — объявляет Майки. — Да покоится он с миром! Покойся с миром, папа. Глава 25 На часах 20:28. С тех пор как он смотрел на них в последний раз, прошло четыре минуты. За три минувших дня время обратилось в жирного увальня, посапывающего в тени на камушке. Карина в Новом Орлеане. Она присоединилась к Элис и ее студентам в ежегодном паломничестве на священную родину джаза. Сидя перед своим компьютером, Ричард водит носом, словно дирижерской палочкой, передвигая курсор по буквам клавиатуры, набирая в «Айтюнс» имена разных джазовых исполнителей. Несколько секунд проигрывает Херби Хэнкока. Потом Оскара Питерсона. Несколько секунд — Джона Колтрейна. Майлза Дэвиса выдерживает немногим более минуты. Ноты слоняются как попало, напоминая потерявшегося пса в поле: он все принюхивается и виляет хвостом, носится туда-сюда, но домой его никто не зовет. Все эти композиции — невразумительная писанина, набегающие друг на друга предложения с хромающей грамматикой и отсутствием знаков препинания, безалаберные изыскания в нелепом звукоряде. Ричард кликает на Телониуса Монка и кривит рот, точно почувствовал на языке что-то противное, слишком кислое, горькое или гнилое, и ему захотелось выплюнуть эти звуки. Саксофон с трубой звучат так, словно ввязались в набирающий обороты спор, где обе стороны срываются на крик и ведут себя неразумно. Ричард спешит навести нос на кнопку «Пауза». Он не может больше вынести ни секунды этого насилия, этого безумия, этого шума. Для Ричарда музыка все равно что язык. Пусть ни итальянским, ни китайским он не владеет, однако, слушая болтающих над своими чашечками эспрессо итальянцев, испытывает мелодическое удовольствие. Китайский, напротив, напоминает какофонию пулеметного огня, в которой каждое слово впивается иглой в позвоночник и перемежается скрипучим звуком, какой бывает при потирании поверхности резинового шарика. Для Ричарда джаз — это китайский язык. Ну или абстрактный экспрессионизм. Ричард может посмотреть на «Номер 5» Джексона Поллока, вроде как шедевр, почитаемый за мастерство исполнения и стоящий миллионы, и увидеть только неприглядную фигню из брызг, совершенно лишенную структуры или таланта. Джаз — это Поллок. В то время как Моцарт — это Микеланджело, Рембрандт, Пикассо и другие художники, овладевшие искусством видеть. Смотреть на потолок Сикстинской капеллы значит быть с Богом. Бах, Шопен, Шуман — эти композиторы овладели искусством слышать. Когда Ричард слышит «Лунный свет» Дебюсси, в каждой клеточке его тела бьется разбитое сердце, а босые ноги танцуют в лунном свете. Исполнять Брамса все равно что общаться с Богом. Ричард не чувствует джаза своим телом. Джаз не проникает ему в сердце и душу. Ричард его не понимает. Ему никогда было не понять то, чего он не может почувствовать. Пока Карина в отъезде, дом оставлен на Грейс, которая присматривает за отцом. Они пробыли под одной крышей три дня, две редко пересекающиеся прямые, одинокие вместе. Она по большей части сидит у себя в комнате. Говорит, у нее куча домашних заданий, но если ему что-то понадобится, то пусть звонит, заходит или нажмет кнопку вызова. Пока он не нуждался ни в чем, кроме вечернего приема пищи или подключения перед сном к БиПАПу. Поэтому он ее не звал. Из-за Грейс он по утрам ждет девятичасового прихода Билла, чтобы облегчиться, избавляя себя и ее от унизительной ситуации, в которой дочери придется стаскивать с отца штаны, чтобы тот мог помочиться. Два дня тому назад он спросил, не хочет ли она посмотреть с ним фильм. Любой. У нее были домашние задания по статистике, экономике и физике, а вот времени на фильм не было. Вчера он спросил, не хочет ли она немного прогуляться. Его правая нога слишком ослабла, а стопа слишком отвисает — ему рискованно гулять одному. Она сказала, что на улице слишком холодно. Сегодня он ни о чем ее не спрашивал. Сейчас 20:40. Он продолжает посматривать на дверь, ожидая, что Грейс вот-вот придет. Она просовывает голову в комнату каждую пару часов, чтобы убедиться, что он в порядке. Он не видел ее с пяти вечера. Тебе что-нибудь нужно?.. Нет. Но кое-что ему от нее все-таки нужно. Ему нужно, чтобы отношения между ними наладились до того, как… Ему нужно, чтобы отношения между ними наладились до того, как обстоятельства вынудят его закончить это предложение. На данный момент не заканчивать это предложение, не щуриться, чтобы рассмотреть размытое нечто, ждущее на горизонте, или даже игнорировать то, что болтается в двух футах у него перед носом, представляет собой его единственную линию обороны против этой болезни. Отрицание, безыскусное, тупое и по форме больше смахивающее на ложку, чем на нож, — его единственное оружие. Он не знает точно, с чего начать, чтобы наладить отношения с Грейс, но понимает: для этого им, скорее всего, нужно находиться в одной комнате. Признав, что он предпочел ей фортепиано, он, может, и ослабил кое-где кладку в разделяющей их стене, но она все еще продолжает стоять — мощная и высокая, точно внушительная древняя крепость. Карина завтра возвращается домой, а Грейс уезжает в Чикаго до лета. Она может не приехать домой до того, как… На часах 20:43, и у него мало времени. Он думает о том, чтобы попросить Грейс помочь с записывающим устройством, которое дал ему доктор Джордж для сохранения голоса. Он пока мало что успел. Записал с Кариной несколько простых фраз: «Чешется. Мне надо в туалет. Вытри мне нос, пожалуйста. Вытри мне глаза, пожалуйста. Мне холодно. Мне жарко». Карина их проиграла, чтоб убедиться, что устройство действительно работает, но, услышав, как звучит его голос, Ричард потерял всякий настрой продолжать. Он жалеет, что не пошел к доктору Джорджу раньше, когда его голос еще был сильным, мелодичным, интонационно-выразительным, отмеченным индивидуальностью, когда его голос был именно его голосом, а не этим ущербным, сиплым, бездушным, неодушевленным бубнежом. Лучше уж слушать фри-джаз, чем звук собственного голоса. Когда придет время, он с таким же успехом может пользоваться голосом, синтезированным компьютером. На часах 20:51. Время все ближе. Но проект с записью голоса — это удобный повод сказать, что она нужна ему. Ричард смотрит на дверь, на красную кнопку вызова на полу. И решает не звать Грейс. Он слишком устал. Ни черта за весь день не сделал, а чувствует себя разбитым. Кажется, что сейчас позднее, чем есть на самом деле. Темноту комнаты нарушают только сияние экрана ноутбука и тонкая полоска света, падающего из коридора через приоткрытую дверь. Ричард поднимается, становится на пороге своей комнаты и прислушивается: не слышно ли Грейс. Ничего не слышно. Не в силах усидеть на месте, он оставляет кабинет и слоняется по гостиной, рассматривая мебель и обстановку, точно любопытный меценат музея, задержавшийся в нем после закрытия. Или какой-нибудь подозрительный тип, явно замысливший недоброе. В гостиной царит полумрак, разбавленный мягким светом из кухни: должно быть, Грейс забыла его выключить. В каждом окне, как в рамке, — картинка холодной темной ночи. Если бы Карина была дома, она бы опустила шторы. В гостиной чисто и опрятно, все на своих местах. Слишком чисто. Стерильно. До того как он съехал, а Грейс перебралась в Чикаго, дом выглядел так, будто целиком принадлежал ей. Повсюду валялись ее вещи: рюкзак, одежда, учебники, бумаги. Ее музыку и телефонные разговоры было слышно по всему дому вне зависимости от того, в какой комнате она находилась. Тут все было пропитано ее личностью и присутствием. Но Грейс здесь больше не живет. Здесь живет Карина. Однако, за исключением того, что его обитательница играет на пианино, дом Карины почти ничего о ней не говорит. Но все-таки это ее дом, ее жизнь. Не Ричарда. Ему здесь больше не место. Он навещает ее пианино, то самое, фирмы «Болдуин», которое они купили с рук, когда только переехали в Бостон. Его взгляд путешествует с одного конца клавиатуры до другого. Несколько месяцев наблюдая и слушая, как Карина и ее ученики играют на этом инструменте, он знает, что по сравнению с его роялем клавиши здесь немного западают. Ричард представляет себе досадную вязкость в кончиках своих парализованных пальцев. Он годами пытался убедить Карину перейти на рояль, но она всегда отказывалась. Сверху на подставке для нот — «К Элизе» Бетховена. Один из учеников Карины терзал эту пьесу на прошлой неделе. В одиннадцать лет Ричарду больше всего нравилось играть именно «К Элизе». Он колеблется, но потом все-таки садится на банкетку. Его взгляд скользит по нотам, в голове звучит музыка, и ему снова одиннадцать. Он играет для мамы, а когда заканчивает, она целует его в голову и говорит, что в жизни ничего красивее не слышала. Ричард читает ноты этой простой, заигранной и все же прелестной пьески и чувствует ее в своем теле — в бьющемся сердце, в неподвижных пальцах, до сих пор хранящих теплую память, в притоптывающей ноге. Вот это — музыка. Ему нестерпимо хочется коснуться клавиш. Пока он ощущает, как в его теле играет воображаемая музыка, в его душе живо откликается воспоминание о том, как он создавал ее, как слышал в реальности. Ричард пытается вспомнить, как в последний раз играл, как отзывались трепетом его тело и душа, когда он проживал ноты равелевского фортепианного концерта для левой руки, но в голове всплывает только какой-то поблекший образ. За него не ухватиться. Воспоминание — не более чем промелькнувший призрак прошлого. Глаза Ричарда наполняются слезами, и он встает из-за пианино Карины, чтобы не доводить себя до рыданий. Он идет на свет — в кухню. Посередине квадратного стола стоит миска с лимонами. Один из лимонов заплесневел. Ричарду хочется выхватить его из миски и выбросить в помойное ведро. Он подумывает позвать Грейс: пусть спустится из своей спальни и уберет испортившийся лимон, но, предположив, что своим ослабленным голосом ему до нее все равно не докричаться, решает не напрягаться. Ричард подходит к оставленной на столешнице коробке с пиццей. Крышка слегка сдвинута набок, и он заглядывает внутрь. Три куска. Он вдыхает запахи перца, лука и теста и с мучительной грустью вспоминает удовольствие, получаемое от еды, точно возлюбленную, которую никогда больше не поцелует, или фортепиано, на котором никогда больше не сыграет. Он воображает себе тягучесть начинки и сыра, похрустывание корочки, жар пикантного соуса и соленого сыра во рту, отзывчивость своего рояля, свои руки в густых черных волосах Максин, свой рот, накрывший ее губы. Едва не испытывая головокружение от нахлынувшего желания, он замечает, что не представляет себе волосы или губы Карины. Пытается вспомнить последний раз, когда они целовались, последний раз, когда он ее обнимал, последний раз, когда у него встал при мыслях о ней. Безуспешно. Воспоминания о том, как он ее трогал, хотел, любил, кажутся пожелтевшими неподписанными поляроидными снимками в чьем-то альбоме. Прошло слишком много времени. На часах 21:03. Оставив коробку с пиццей, Ричард направляется к стоящей возле раковины чашке с остатками кофе, который пила утром Грейс. Он нагибается, опускает лицо в кружку и вдыхает, что может вытянуть из вязкого горьковато-сладкого подсохшего кофейного осадка на донышке. Выдыхает. Блаженство. И кромешный ад. В отчаянии засовывает в кружку язык, надеясь лизнуть сухое колечко, но языка не хватает, а кружка слишком глубокая. Ричард сдается. Номера телефонов «Керинг хелс», его невролога и сотового Билла записаны на листке бумаги и прикреплены магнитом к холодильнику. Рядом фотография Грейс и Карины с церемонии вручения школьных дипломов. Обе в черном, обе широко улыбаются. У Грейс улыбка матери. Других фотографий нет. Никаких других улыбающихся детей на его бывшем холодильнике. Ни сына, которого он всегда хотел. Ни сестры для Грейс. Все эти годы он пытался сделать Карине ребенка, верил в то, что от ее хождения по врачам будет толк, кончал в пластиковые стаканчики, надеялся. Ничего из этого не было настоящим. Наверное, потому он и не может вспомнить, что любил ее. Столько времени потрачено впустую… На часах 21:06. Поскольку исследовать больше нечего, Ричард идет обратно в свою комнату и вдруг неожиданно, словно глядя на себя со стороны в замедленной съемке, понимает, что падает. Он собирался шагнуть вправо, но нога его не послушалась. Что-то нарушилось во взаимодействии нейронов с мышцами. Что-то не возбудилось, не передалось, не дошло. Что-то расслабилось, обесточилось, в результате чего команда «идти» сошла на нет, связь разорвалась. За долю секунды перед тем, как удариться об пол, Ричард соображает, что не может смягчить падение, и решает повернуть голову, но запаздывает. Основной удар приходится на подбородок и нос. Из правой ноздри течет теплая кровь. Он ощущает во рту ее металлический соленый привкус. Чувствует боль, пульсирующую и острую, больше всего в переносице, между глазами. Мысленно ощупывает руки, ноги, пытаясь понять, есть ли переломы, и, кажется, не чувствует правой ноги. Осознание проникает в тело литым бетоном, превращая его в неподъемный камень. Ничего не сломано, но подняться не выйдет. У него отказала правая нога. БАС сожрал и ее. Ричард лежит лицом вниз на кухонном полу, зная, что никогда уже не сможет ходить. Он пытается позвать Грейс, но в этом положении поступающего в легкие воздуха едва хватает, чтобы не задохнуться, куда там кричать. Поднимает голову и пробует снова. — Гре-е-е. Ричард опускает голову, прижимаясь правой щекой к холодному плиточному полу. Слюна и кровь стекают по подбородку и, перемешиваясь, образуют под ним лужицу. Он не уверен, что ему хватит сил приподнять голову еще раз. Сосредоточивается на единственной пока послушной ему части своего тела. Левой ноге. Поднимает ее и отпускает, снова и снова, ударяя своей обутой в шерстяную тапку ногой об пол в подобии зловещего, приглушенного барабанного боя. Проходит несколько минут. Устав, он прекращает стучать ногой. Наступает черед паники. Она зарождается в желудке и, разжав кулак, тянет свои когти к его горлу. Стоит панике его захватить, он не сможет дышать. Грейс. Она каждый вечер спускается на первый этаж в десять, чтобы покормить его и подключить к БиПАП-аппарату. Сколько сейчас времени? Осталось недолго. Надо не поддаваться панике и продолжать дышать. Он уже сбивается со слабого, но размеренного ритма дыхания и теряет представление о том, сколько прошло времени, когда слышит шаги дочери. — О господи! Ричард открывает глаза. Над ним, точно ангел, возникает Грейс. — Что случилось? Он не тратит остатки сил на объяснение очевидного. — Ладно, я звоню в девять-один-один. — Не, — шепчет он. — Пож-ла не. — Почему нет? Тогда позвоню Биллу или кому-нибудь в «Керинг хелс». Она бросает взгляд на холодильник и номера телефонов на дверце. — Не. Поз-но. — Вдруг ты себе сломал что-нибудь? — Ни-че не ло-мал. — У тебя все лицо в крови. Мне кажется, ты сломал себе нос. — Во и на-ры-лась мо-я мо-де-ная ка-ре-ра. — Тебя надо хотя бы перевернуть. Его голова повернута налево. Грейс просовывает руки под его левые плечо и бедро и аккуратно, но с большим трудом начинает тянуть. Он помогает ей своей левой ногой, как может, и ей наконец удается перекатить его на спину. Грейс хватает со столешницы кухонное полотенце, смачивает его под краном, приседает перед отцом на корточки и вытирает ему рот, щеку и шею. Она слишком сильно трет кожу, стараясь размягчить засохшую, запекшуюся на лице кровь, и холодная вода, стекая по шее, заливается на спину. Грейс действует нежнее вокруг носа. Она поднимается и разглядывает отца. Он тоже ее разглядывает и не может понять, тревожно ей, противно или страшно. Вероятно, все вместе. — Мне не хватит сил затащить тебя на кровать. — Ни-че-го. Мо-гу по-пать десь. Она складывает руки на груди. — Сейчас вернусь. Ричард видит, как в комнате вспыхивает свет, и несколько секунд спустя до него доносится звук колесиков приближающейся тележки с БиПАП. Грейс подсовывает ему под голову три подушки, вытягивает руки вдоль тела так, чтобы они находились в одинаковом положении, и накидывает на него стеганое покрывало с кровати. Снова уходит. На сей раз он слышит ее шаги вверх по лестнице. Грейс возвращается со своей подушкой, одеялом и сине-белым пестротканым покрывалом.