— Посплю рядом. На всякий пожарный. Она вставляет шнуры от увлажнителя и БиПАПа в розетки, включает приборы и проверяет настройки. Ричард не беспокоит ее напоминанием о том, что она его не покормила. Он не голоден. Грейс берет в руку маску, и он боится, что его переносица отзовется болью, когда к ней прижмут эту маску. — Прости, что сразу тебя не услышала. — Не и-ви-няй-ся. Э-то я до-лен и-ви-ни-тя. — За что? За то, что не уделял ей достаточно времени. За то, что оно у него на исходе. Ричард опасается, что ему осталось немного. За то, что не был лучшим отцом. За то, что она не чувствовала его любви. Сейчас или никогда. — За вв-се. Я лю-лю те-бя, Г-Г-Г-рейс. Она закрывает глаза, и на ее губах расцветает мягкая, сдержанная улыбка. Она открывает глаза, и по ее прекрасному личику струятся слезы. Она их не вытирает. — Я тоже тебя люблю, папа. Она надевает ему на лицо маску. Он терпит адскую боль между глазами, пока воздух входит в легкие и выходит из них. Впервые за очень долгое время он чувствует умиротворение, когда дышит. Глава 26 Карина и Элис со своими студентами пришли рано и заняли ряд четырех круглых столиков, к каждому из которых развернутым к сцене полумесяцем придвинуто по три стула. Они находятся в «Снаг-харбор джаз-бистро» на Френчмен-стрит, почти на границе с Французским кварталом, в укромном, безоконном, освещенном свечами уютном зале, спрятанном за дешевым баром, и ждут начала концерта. Сегодня вечером заявлено выступление подающего надежды джазового пианиста Александра Линча в сопровождении ударных и контрабаса. Обычное трио. Александр выступал как классический пианист, потом работал на Бродвее, но на джазовой сцене является новичком. Элис видела его в октябре в нью-йоркском джаз-клубе «Блю ноут» и до сих пор не может умерить свои восторги, говорит, он напоминает ей Оскара Питерсона. Зал все еще не полон. Карина насчитывает пятнадцать столиков, над ними есть еще и балкон. Они расположились ближе всех к сцене, в считаных дюймах — пугающее, даже угрожающее ощущение, будто она села слишком близко у открытого пламени или здесь ее подстерегает опасность. Карина теребит свой лавандовый шелковый шарфик, раскладывая его по груди на манер слюнявчика в попытке прикрыть декольте. Изрядно помучившись сомнениями, она решила надеть свое лучшее черное платье на тонких бретельках. Облегающее в груди, с расклешенной летящей юбкой до колен, оно, наверное, слишком короткое и открытое для ее возраста. Она приобрела его более десяти лет тому назад. Тогда оно сидело лучше. Карина боится, что выглядит в нем как десять фунтов картошки в пятифунтовом мешке. Элис, одетая в джинсы, черные замшевые ботильоны и черный бархатный блейзер поверх футболки с рисунком, смеется и болтает со своими студентами, ведет себя совершенно непринужденно, точно завсегдатай, точно это ее обычное место и в клубе ее ждали. Она прекрасно сюда вписывается. Студенты тоже в черном и джинсе, стильные, расслабленные, крутые. Они органично здесь смотрятся. Им всем слегка за двадцать, примерно в этом возрасте Карина поставила свою жизнь на паузу, а потом и вовсе забросила, не теряя надежды, что все еще возможно. Карина стягивает нижнюю оливку с пластмассовой шпажки в своем мартини и задумчиво жует ее, в то время как Элис наклоняется к столику справа. Элис повернулась к ней спиной, и Карине не расслышать разговора, отчего она чувствует себя чужой, лишней, неуместной в этом кругу. Она не заслужила участия в этой поездке. Она не преподаватель в Беркли. Не студентка. Даже не настоящий музыкант. Она унылая, жалкая соседка Элис. Старая училка музыки из пригорода, вышедшая в тираж неудачница. Сплошное «давным-давно» и «едва не». Ей хочется домой — натянуть на себя фланелевую пижаму и читать книжку в гостиной. Но только она представляет себя лежащей на диване, как слышит зов Ричарда из его комнаты. Карина делает долгий глоток мартини и стаскивает зубами еще одну оливку. Она испытывает огромное облегчение, находясь вдали от него, отдыхая от гнетущих звуков, которые сопровождают его попытки прокашляться, от необходимости ухаживать за ним круглыми сутками. Карина открыла глаза этим утром в гостиничной кровати, и у нее голова едва не пошла кругом от осознания, что она проспала всю ночь, никем не потревоженная. Ну а потом заявилось угрызение совести, топая своими чудовищными ногами и колотя в барабан, оно загнало зарождающиеся, робкие чувства освобождения и легкости обратно в их норы. Она не должна была оставлять Грейс с ним на четыре дня. Грейс не должна вытирать отцовскую мочу и не спать ночами, в то время как Карина, хорошо отдохнув и облачившись в скверно сидящее черное платье, попивает «Грязный мартини» и слушает джаз в компании молодежи. Вдруг дома что-нибудь стрясется? — Мне не терпится, чтобы ты послушала этого парня, — говорит Элис, на сей раз наклоняясь к Карине. — Эбби только что назвала его Моцартом джаза. Карина согласно кивает. Она давно уже не бывала на живых музыкальных выступлениях. Со времен посещений Симфони-холла, Хэтч-Шелл, Джордан-холла прошли годы. В последний раз она вроде бы ходила на Ричарда в Тэнглвуде. Он исполнял увертюру к «Свадьбе Фигаро». Восемь лет тому назад? Неужели так давно? Она бы не чувствовала себя столь неловко, если бы они были в концертном зале, если бы она устроилась где-нибудь в цивилизованной безопасности первых рядов партера или балкона и ожидала начала сольного выступления или концерта с оркестром. Классическая музыка всегда была ее вотчиной, местом отдохновения, прибежищем. В Кёртисе она начинала как классическая пианистка, и к третьему году обучения перед ней вырисовывались более радужные карьерные перспективы, чем перед Ричардом. Они оба это знали, но вслух никогда не проговаривали. Карину хвалили преподаватели, ей предоставляли возможности, обыкновенно закрепленные исключительно за студентами последнего курса или выпускниками. Ричарду ничего подобного не предлагали. Всякий раз, когда это случалось, он поздравлял Карину, но слова у него выходили жесткими и холодными, он цедил их сквозь зубы, задевал ее, а не поддерживал. Когда бы она ни «переигрывала» его наедине или прилюдно, он отдалялся и начинал резко высказываться о ее недостатках. Критиковал прическу. Высмеивал грамматику. Скупился на ласку, отказывал в сексе и дулся. Для нее же не было ничего более желанного, чем чувствовать его любовь тогда, когда он ощущает уверенность в себе и восхищение от пребывания в свете софитов. По иронии судьбы крупнейшим препятствием к демонстрации его бравады на авансцене, похоже, была как раз она, Карина. Во времена студенчества в техническом мастерстве они друг другу не уступали, вот только ее исполнение было более выразительным эмоционально и гораздо более зрелым. Хотя Ричард мог справиться с задачей любого уровня технической сложности, его исполнение часто вынуждало ее думать о нотах на странице, аккордах, тональности, с холодным рассудком отдавать должное его уровню подготовки, воспринимать музыку в виде разрозненных элементов, а не единым целым. Только после того, как они выпустились и уже жили в Нью-Йорке, в сознании Ричарда что-то щелкнуло и он начал исполнять чувства, а не просто воспроизводить ноты. Она вспоминает профессора Коэна и его «испытание». Студентам предлагалось сыграть музыкальное произведение, но только после того, как профессор Коэн выйдет из класса. «Испытание» было простым. Сможет ли студент растрогать стоящего в коридоре учителя до слез? На самом первом «испытании» Карина исполнила шумановскую «Фантастическую пьесу», соч. 12, № 1. Сыграв финальный аккорд нежно и тихо, она с затаенным дыханием ждала возвращения профессора. Дверь открылась: за ней, стиснув руки, с увлажненными глазами стоял улыбающийся Коэн. В тот семестр она несколько раз вызывала у него слезы. Ричард ни разу. Она открыла для себя джаз в первом семестре последнего курса. По пути забежала в кофейню в кампусе перехватить эспрессо и задержалась там на два часа, загипнотизированная тремя своими одногруппниками, трио в составе фортепиано, ударных и трубы, исполнявших Майлза Дэвиса. Эта музыка так отличалась от сакральной, бескомпромиссной точности Моцарта или Шопена! В ней была волнующая свобода, заигрывание со структурой мелодии. Карина наблюдала, как эти трое импровизируют, отходят от основной темы, работают вместе, создают что-то оригинальное, находят музыку, играя ее, следуют за свободной ассоциацией, гармонией, орнаментикой, куда бы та ни вела. Они создали импульс, волшебную химическую реакцию, поток, который захватил всех присутствовавших. Ее сердце было пленено, потрясено, околдовано. Карина сомневается, что ее отношения с Ричардом имели бы продолжение после получения дипломов, не открой она для себя джаз. Своим отказом от классического фортепиано ради джаза она гарантировала, что между ними никогда не будет соревновательности, что блистать в свете софитов классической сцены будет только он. Но переход от классического фортепиано к джазу оказался нелегким. Джаз сложен и в техническом отношении во многом более труден, чем классическое фортепиано. А ее решение в лучших случаях встречалось неодобрением, но чаще всего пренебрежением и насмешками. Хотя ни один из жанров не относится к музыкальному мейнстриму, мир классического фортепиано, белый и привилегированный, принадлежит большим симфоническим залам и публике, потягивающей шампанское. Мир джаза, нищий и черный, так уж сложилось исторически, принадлежит маленьким задрипанным клубам и их постоянным посетителям, накачанным бурбоном. На сцену выходит Александр в компании ударника и басиста, зрители аплодируют, пока музыканты готовятся за своими инструментами. Александр примерно одного возраста с Кариной. Изящный, с копной блестящих черных волос и бесконечно длинными пальцами, он застыл над клавиатурой, точно спринтер на старте, готовый по первому же выстрелу сорваться с места. Он кивает, и все трое начинают. Мелодия представляет собой простые повторения, запоминающийся, незатейливый мотивчик, но она быстро распадается на соло-импровизации. Пока играет Александр, Карина закрывает глаза, и звуки превращаются в прогулку летним вечером по залитой лунным светом сельской дороге; это больше настроение, нежели мелодия, чувственная, медленная, совсем неспешная. Размякнув от водки в коктейле, Карина отдается звукам, уносится вслед за ними, и кровь в ее жилах пылает. Она возбуждена. Карина вспоминает, как жила в Нью-Йорке на Восточной Шестой улице, околачивалась у «Виллидж вангард», слушала Брэнфорда Марсалиса, Херби Хэнкока, Сонни Роллинза и Брэда Мелдау, училась, слушая, глядя, расспрашивая, выступая и импровизируя. Изучение джаза было трехмерным опытом единственного в своем роде экспрессивного открытия, происходившего само собой, с ходу во время спонтанных джем-сейшенов. Изучение классического фортепиано представляло собой формализованную учебную деятельность, предполагавшую освоение испытанных техник, следование строгим правилам, запоминание нот на странице, занятия наедине с собой. Карина никогда не испытывала большего азарта, не чувствовала себя более живой, чем когда играла джаз. Две следующие композиции — чистая энергия, призыв к действию и празднование. Пальцы Александра напоминают краба-скрипача, убегающего от преследующей его тени чайки, или колибри, пьющую нектар из клавиш и переливающуюся быстрыми арпеджио, в которых живет сам Бог. Он пробегается вверх-вниз по клавиатуре, выходя за рамки, извлекая ноты, которые еще чуть-чуть — и резали бы слух. Это диссидентская, будоражащая, провокационная музыка. — Охренеть можно, согласна? — не сдерживается Элис. Карина согласно кивает. На четвертой композиции она снова закрывает глаза, завороженная риффами Александра, тем, как продолжения аккордов отклоняются от основного мотива. Он уже вышел за рамки, и его песня теперь о пути, а не о цели, о том, как можно заблудиться в дороге и что можно найти. Здесь и аподжатура[36], и восходящий гармонический ряд, и воскресная поездка по извилистому маршруту. Он варьирует фразировку, меняя форму и фактуру, включая блюзовые ноты и трели, похожие на детский смех. Он танцует по клавишам, флиртует с нотами, любит их, и музыка становится утренним дождиком, играющим на оконном стекле, трогательным, одиноким, тоскующим по возлюбленной, другу детства, матери. Песня заканчивается, и публика аплодирует. Карина открывает глаза, ее лицо залито слезами. Женщина окрылена случившейся переменой: она вспомнила, кем на самом деле является. Она — джазовая пианистка. Карина с ошеломительной ясностью вдруг видит свою роль, костюм и маску, которые она сама же выбрала и носила последние двадцать лет. Она пряталась, точно самозванка, сидя на цепи внутри тюрьмы из обвинений и оправданий, и не могла позволить себе играть джаз, быть тем, кто она есть. Поначалу во всем был виноват только Ричард: это он перевез их в Бостон. Джазовые пианисты живут в Нью-Йорке, а не в Бостоне. Потом у Ричарда начались разъезды. Его почти никогда не было дома. Секс случался все реже. У Карины закончился запас выписанных ей противозачаточных, но стоял февраль, выходить на улицу и идти по жуткому холоду в аптеку совсем не хотелось. Она была ленивой. Глупой. Беременной. Ее отговорками стали Грейс и материнство. Теперь она не могла быть джазовой пианисткой, потому что малышка нуждалась в ее заботе. Ричард пропадал на гастролях добрую часть года. По сути дела, она была матерью-одиночкой. Хлопотливая жизнь молодой матери совершенно ее поглотила и сделала чудовищно одинокой. Ей часто не хватало времени принять душ, какое уж там возвращение к джазу. Поэтому она все дни занималась Грейс, создавая себе безопасное гнездышко, в котором можно спрятаться. Она пообещала себе, что это будет ее временным убежищем. Карина вспоминает свою мать. Та родилась в угнетенной стране, застряла в бедном, отсталом городке из-за мизерного жалованья своего вкалывающего на угольных шахтах мужа, увязла из-за своей религии в несчастливом браке, сидела взаперти в грязно-бежевых стенах маленького домика, воспитывая пятерых детей. Она каждый день надевала обтрепанный белый фартук и стягивала свои преждевременно поседевшие волосы в пучок, в ее глазах сквозила обреченность, а артритные руки были стерты до костей готовкой, уборкой и уходом за детьми, чьей единственной мечтой было как можно быстрее убраться из этого дома, этого города и этой страны. Они все оттуда уехали. Карина поклялась, что не повторит жизнь своей матери. Как бы Карине ни нравилось быть мамой Грейс, она не будет рожать ребенка за ребенком, добавляя по кирпичику в стену тюрьмы материнства. Грейс будет ее единственной дочкой. Раз родила — и хватит. Но Ричарду хотелось иметь много детей, большую семью. На долю секунды из своего укрытия выглядывает ее тщательно запрятанный обман, но этого хватает, чтобы через стенки желудка начал просачиваться, вызывая тошноту, стыд. Она допивает мартини, туманя свой измученный, кругом виноватый рассудок уютным теплом алкоголя. Когда Грейс исполнилось пять лет и она пошла в нулевой класс[37], у Карины должно было высвободиться время для занятий джазом. Таков был план. Но вот Грейс начала учиться в школе, и отговоркой Карины снова стал Ричард. Она нашла платежи за ужин в дорогом ресторане и напитки на двоих в выписке по кредитной карте мужа, сообщения непристойного содержания от некой дамы по имени Роза в его телефоне, пару черных кружевных трусиков, которые явно не предназначались в подарок жене, в его чемодане. Сперва эти предательства разбили Карине сердце. Она чувствовала себя оглушенной, опустошенной, униженной, опозоренной. Рыдала, бушевала, угрожала разводом. Однако позднее, после нескольких дней, проведенных на пике эмоций, вдруг почувствовала, что вымотана донельзя. Теперь она была спокойна и странным образом довольна. Со временем все это перестало трогать ее зачерствевшее сердце. Она едва ли не жаждала поиграть в детектива, испытать острое возбуждение от обнаружения очередной изобличительной эсэмэски, сиюминутного ощущения трагедии. А самое главное, она могла выстроить на этом материале целый сюжет. Грейс ходила в первый класс, восьмой, десятый, а Карина все еще представляла себя жертвой, пойманной в ловушку несчастливого брака по законам церкви, в которые больше не верила, но которым до сих пор подчинялась, и место ее заключения было окружено колючей проволокой придуманных ею причин. Она тщательно выстраивала свою жизнь, привнося в нее предсказуемую стабильность в виде безопасной учительской карьеры, преподавания игры на классическом фортепиано в личных пределах гостиной пригородного дома, где все ее ученики неизменно слишком юны, неразвиты и в музыкальном отношении невежественны, чтобы сомневаться в ней, провоцировать или выталкивать ее из зоны комфорта. А она при этом легко обвиняла Ричарда с его интрижками в том, что это он не дает ей двигаться вперед. Он был неправ и аморален, а она права и высоконравственна и могла злиться на него за свои нереализованные джазовые мечты — это было идеальным оправданием, отличной дымовой завесой, отражающей любые попытки докопаться до правды. А правда заключалась в том, что она смертельно боялась неудачи, того, что не пробьется, что никогда не станет музыкантом столь же признанным и любимым публикой, как Ричард. Но потом она получила развод, Грейс уехала в университет, и отговорки в буквальном смысле были, да все вышли. Виноватых вроде как не осталось, и она наставила свой обвиняющий палец на стрелки часов. Прошло чересчур много времени. Она упустила свой шанс. Было слишком поздно. Она смотрит на выступающего Александра, новичка на джазовой сцене, по виду ее ровесника, и все в ее голове окончательно становится на место. Сейчас она видит, что все неуклюжие оправдания, за которые она цеплялась, как за божественные заповеди, существовали только в ее воображении. Ее нереализованная жизнь всегда была тюрьмой, ею же и сотворенной, выдумкой, в которую она сама уверовала; страх и чувство вины парализовали ее ощущением неудовлетворенности, и она внушила себе, что ее мечты слишком дерзкие, слишком романтические, слишком невероятные, слишком трудноосуществимые, что она их не заслуживает, что ей не следует себя ими тешить, что они ей не нужны. Все эти мечты играть джаз были для кого-то другого, кого-то вроде Александра Линча. Не для нее. Слушая игру Александра, она делает шаг из тщательно продуманной, уже незапертой клетки своего разума. Карина слышит, как Линч вольничает с мелодией, делая акцент на восходящие аккорды и варьируя фразировку, и ощущает в его импровизации восторженное любопытство, смелые поиски чего-то нового. И Карина заражается этой свободой. Она видит, чего может достичь, если только отважится. Трио заканчивает свое последнее произведение на этот вечер, встает и кланяется. Зрители поднимаются с мест, аплодируют, просят сыграть еще, пока музыканты скромно покидают сцену. Карина между хлопками утирает слезы, чувствуя себя запыхавшейся, расколотой, пульсирующей от желания и, пусть она еще точно не знает как, готовой жить. Глава 27 Ричард пробуждается от дремы, сидя с прямой спиной в оставленном напротив телевизора кресле-коляске и жалея, что не может откинуться назад. Билл устроил его здесь утром и включил ему телевизор, но Ричард уже не меньше пары часов не смотрит на экран. Его отяжелевшая голова упала вперед, уткнувшись подбородком в грудь, и перекатилась вправо, а мышцам шеи не хватает сил, чтобы ее выправить. Нагрудник из полотенца слетел вниз, и рубашка спереди пропиталась слюной. Глаза слишком устали от напряжения, чтобы взглянуть вверх и влево — в телевизор, поэтому Ричард смотрит в пол, в единственно доступном направлении, и, смирившись со своим положением, слушает «Судью Джуди». Ричард сидит в кресле-коляске с электроприводом — в своем классе это настоящий «мазерати». Помимо переднего привода с двумя электромоторами, навороченная модель оснащена хромированными колесами, восьмидюймовыми самоориентирующимися колесиками, функцией отклонения кресла вперед-назад, а также рычагом ручного управления, который был в базовой комплектации. Но так как рук у Ричарда все равно что нет, управлять он коляской не может. Он заказал ее очень давно, когда еще мог двигать левой рукой, когда еще мог играть на фортепиано, когда еще мог надеяться, что это кресло ему вовсе не понадобится. И вот он сидит на водительском месте крутого суперкара, не в состоянии ни руки на руль положить, ни ногой до педали газа дотянуться, и из гаража ему уже никогда не выкатиться. Существуют технические устройства, которые позволили бы ему управлять креслом при помощи подбородка или даже дыхания, но Карина с Ричардом ничего такого не заказали. Требуемые для этого усилия стали для них непреодолимым препятствием — огромное количество страховых форм, астрономические, несмотря на какое-то возмещение, затраты, ожидание получения устройства. Вероятно, любому из окружения Ричарда тяжело вкладывать время или деньги в его возможность двигать подбородком или языком. Долго ли он будет дышать самостоятельно? При заказе устройства, обеспечивающего управление креслом-коляской при помощи дыхания, хорошо бы иметь ответ на этот вопрос, Ричард же предпочитает им не задаваться. Поэтому вынужден торчать в том месте, где его «припарковали», чаще всего здесь, перед телевизором, или в гостиной. Он застрял в доме, пока не закончится строительство пандуса, потому что его кресло не проходит в дверь, ведущую в гараж. Как бы нелепо это ни звучало, отказ ног застал их с Кариной врасплох. Хотя не должен был. Билл и другие помощники по уходу на дому из «Керинг хелс», физиотерапевт, Кэти Девилло и невролог — все в один голос говорили, предупреждали, чуть не умоляли поторопиться с установкой пандуса. Не надо ждать. И Ричард, и Карина, оба прохлопали нужный момент. Ричард искренне верил, что сможет обойтись без этой чертовой коляски. Он так давно носил ортез на правой щиколотке, что уже привык, а его левая нога вроде была в полном порядке. Он сформулировал собственную, в высшей степени ненаучную, клинически недоказанную теорию, согласно которой болезнь приостановилась и перешла в его ногах в латентную форму, и уверовал в нее со всей истовостью религиозного фанатика. Ноги ему никогда не откажут. Аминь и аллилуйя. Вскоре после того, как БАС вывел из-под его контроля правую ногу, белый флаг выбросила и левая. Паралич наступал стремительно, словно кто-то выдернул пробку из голеностопа и из него высыпался весь песок. Сейчас, сидя в кресле-коляске, глядя в пол и не имея возможности покинуть дом, Ричард все понимает с кристальной ясностью. Ничто в его теле не застраховано от этой болезни. Он надеялся, что не придется тратиться на никому не нужный строительный проект, уродливое утилитарное сооружение, растянувшееся от парадной двери до подъездной дорожки. К счастью, на прошлой неделе его квартиру наконец продали, так что пандус он может себе позволить. Но Ричард предпочел бы оставить эти деньги Грейс. Вот он здесь и сидит, мистер Картофельная Голова[38] без рук и ног, живой болванчик с качающейся головой. Его шея слишком ослабла, чтобы удерживать голову в вертикальном положении, особенно ближе к вечеру, что превращает использование головной мыши, даже когда на нем шейный бандаж, в пытку сводящим с ума бессилием. Так что с компьютером придется подождать, пока не привезут устройство для отслеживания направления взгляда от «Тобии». Заказ уже сделан. Ричард похудел со ста семидесяти фунтов до ста двадцати. Физически он исчезает, но при этом пространства занимает все больше — это кресло-коляска, медицинская кровать, БиПАП-аппарат, стул для душевой кабины, подъемник Хойера, который должен прибыть со дня на день. Перемещение Ричарда из кровати в кресло по утрам и из кресла в кровать по вечерам — тяжелый труд, требующий большой силы и грамотной техники. Несмотря на субтильность и легкость, его вес — мертвый, как у спящего ребенка. Карине не справиться. С тех пор как Ричарду отказали ноги, Билл приходит два раза, утром и вечером, и задействует все свои мышцы, рост и специальный пояс, чтоб безопасно перенести тело Ричарда из пункта «А» в пункт «Б». Подъемник Хойера, который выглядит как нечто среднее между спортивным тренажером и гамаком, позволит любому безопасно перемещать больного в кровать и из нее. Раздается звонок в дверь. Считаные недели назад это мог бы быть звон приклеенной к полу у кровати кнопки вызова, на которую наступил Ричард, сейчас же вариантов нет: кто-то пришел и хочет войти в дом. До Ричарда доносятся мужские голоса и звук чего-то вкатываемого в гостиную. Должно быть, доставили подъемник. Спустя несколько минут перед Ричардом появляются ноги Билла.