– Я так рада, что вы здесь, Белл. Элисон накрыла мою руку своей. – Я тоже. Но как вы себя чувствуете? Я говорю тихо, чтобы не было слышно тем, кто сидит за соседними столами. После операции мы с ней не виделись, хотя Рори держал меня в курсе дел. Но сын или муж, при всем их внимании и участии, вряд ли способны по-настоящему понять, что означает в данном случае лечь под нож. Я понимаю, что сейчас не время и не место, но хочу, чтобы она знала, что мне не все равно, что я готова выслушать, когда ей захочется поговорить. – Я в порядке. Она смотрит на меня, и я вижу, что мои намерения ей понятны. И что, подобно мне, она не хочет тратить время на пустые разговоры. – Честно говоря, мне страшно. Я не хочу этого. Знаю, что так нужно, что отказаться будет идиотизмом. Но при мысли о том, чтобы войти в больницу, переставлять ноги, а потом лечь под нож, и хирург оттяпает от меня столь существенную часть… Я в ужасе и не хочу этого. Я накрываю ее руку своей ладонью. – Я знаю, что у вас много друзей, что есть Дейв и Рори, но если вам хочется наорать на кого-нибудь и высказать кучу всякой ерунды, которую вы не решитесь произнести перед теми, кто знает вас близко, то я к вашим услугам. Я выслушаю, судить не стану и не проговорюсь ни одной живой душе. Звоните мне, когда захочется проораться, поплакать или даже пошептать – в любое время, днем или ночью. У меня дурацкий график, так что никакого беспокойства. Звоните. – Вы прелесть и правы, вокруг меня много хороших людей… – Подобное притягивает подобное, – быстро говорю я. Она улыбается. – Но конфидент за пределами моего социального круга – это было бы здорово. Меня курирует медсестра, они там замечательные, но в вас, Белл, есть что-то особенное. Ловлю на слове. А пока хочу сказать вам спасибо за то, что вы есть в жизни моего сына. – Э-э… Я не знаю, что сказать. А есть ли я в ней? Похоже, ваш сын бортанул меня из своей жизни. К счастью, необходимость заполнить паузу отпадает: Дейв возвращается к столу, неся поднос с напитками, который угрожающе кренится в его огромных руках. – О, вы только посмотрите! А вот и он. Рори! Рори! – возбужденно кричит Элисон, а я морщу лоб и начинаю смахивать на представителя клингонской расы. Я боюсь поднять глаза от стола – все сомнения относительно прихода сюда накатывают снова. Но деваться некуда. Я медленно – очень медленно – поднимаю глаза и вижу Рори, который стоит в дверях, смотрит прямо на меня, и вид у него такой, что мое сердце леденеет. Блин! Он решит, что я больная на всю голову, и будет прав. Да, мне здесь очень хорошо с его родными, но со стороны действительно может показаться, что я его преследую. Эх, зря я сюда пришла. Я бросаю взгляд под стол и представляю, как в духе героинь ромкомов ползу на четвереньках по ковролину. Хотя какой тут «ром», не говоря уже о «коме»? И потом, заранее известно, чем закончится подобный маневр – я выставлю себя полной идиоткой. Что же делать? Блин, блин, блин! Вариант один – сидеть и не дергаться. Я снова поднимаю глаза и встречаюсь с ним взглядом. Внутри меня зреет надежда размером с крохотное семечко – ладно, с гигантскую косточку от авокадо, – что сейчас его лицо осветится радостью, как было весь этот месяц. Она отразится в изгибе губ, в выражении зеленых глаз, взгляд которых настолько притягателен, что я все время впадаю в искус, думая о будущих возможностях. Надежда все время трепещет крылышками, в то время как мой внутренний голос констатирует твердым, пренебрежительным и чуть покровительственным тоном: если он не отвечает на твои звонки и сообщения, причина одна – он не хочет. А все объяснения типа «потерял телефон», «сел заряд» – это пустые отговорки. Люди не отвечают, потому что не хотят. И радости на его лице при виде тебя, сидящей с его мамой и отчимом, ждать не стоит. Я вижу, как на его лице проступает ужас – так растекается армия по долине, залитой рассветным солнцем. Сердце стынет сильнее: лед его тревоги сковывает мои вены, и они лопаются одна за другой, по мере того как из меня истекает надежда. – Рори пришел! – щебечет Ив, возвращаясь к столу. Она не знает, что за сцена разыгрывается у нее на глазах. Джанет зажимает в углу ведущего. Элисон и Дейв переводят взгляды с Рори на меня и обратно – они подозревают, что что-то происходит, но что именно, не понимают. Они не в курсе, что я – кукушка в гнезде. Рори грустно улыбается Элисон, а затем молча разворачивается и уходит. Лицо у меня пылает от унижения и стыда. Эгоистичное желание принять участие в викторине, в обычном семейном рождественском мероприятии, и выйти на разговор с Рори – все это так по-дурацки, и нахлынуло на меня разом. Мне кажется, я предала доверие Элисон. Я хватаю пальто, шапку и шарф – нужно убираться отсюда. Теперь уже неважно, сколько долбаных остановок в секунду делает Санта. Тепло камина усиливается стыдом – горло перехватывает, жар разливается по телу, я чувствую себя вулканом, готовым извергнуть лаву, и знаю, что ее выброс и последующий разрушительный поток неминуемы. Я обегаю стол. – Белл, что происходит? – спрашивает Элисон. Я пожимаю плечами, потому что не в состоянии выдавить из себя ни слова. Если я открою рот и произнесу хоть звук, боюсь, выйдет что-то не то. Я проталкиваюсь к дверям через переполненный бар, выхожу, и декабрьский холод обжигает мне лицо. Плакать я не смею – слезы превратятся в сосульки, и я навечно увязну в этом состоянии. А это непозволительно. На душе раздрай. Я вижу, как Рори спускается с холма на угол Пиктон-стрит. Как только он свернет на Стоукс Крофт, я потеряю его из виду. Этим вечером людей на улицах пруд пруди – их гомон слышен отсюда. – Рори! Я с трудом размыкаю губы, окликаю его, пытаюсь остановить. Несмотря на эту непонятно откуда взявшуюся неприязнь, нужно, чтобы он поговорил со мной и объяснил, почему стал меня сторониться. Чем вызвана эта внезапная перемена от дружбы к вражде. Возможно, это мой последний шанс. Ни звука в ответ. Я снова зову, и на этот раз рвущийся из меня крик подобен гулу ветра, надувающему паруса. Так кричала Бланш из «Трамвая «Желание». – Рори! Он останавливается и на минуту замирает. Я пользуюсь этим мгновением неподвижности – кубарем качусь с холма, молясь о том, чтобы не оступиться на наледи, не подвернуть ногу и догнать его прежде, чем он успеет уйти. – Рори! – снова кричу я, чтобы удержать его на месте. Он поворачивается – фонарь высвечивает его лицо: оно перекошенное, печальное. Подожди меня, подожди меня! – проносится в голове. Я мысленно прошу его не уходить, оставаться на месте. Я мчусь к нему и, когда фонарь уже в двух шагах, останавливаюсь. – Рори! – Я запыхалась и слегка нагибаюсь, чтобы восстановить дыхание. Затем поднимаю глаза и вижу его каменное лицо. – Я могу объяснить. – Не нужно. Возвращайся и выиграй для мамы викторину. Он говорит приглушенным голосом, точно робот перед тем, как сядут батарейки. Улыбка чахлая. И вдруг вместо желания все исправить меня охватывает гнев. Да как он смеет? Он не отвечает на мои сообщения, уходит, бросая родных, при виде меня – судя по всему, избегает, – а теперь грустно улыбается с жалостливым, мученическим видом. Нет уж, номер не пройдет! Я знаю, что у этого достойного человека, который стоит передо мной, есть проблемы. Я знаю, с ним произошло что-то такое, из-за чего он полинял до оттенка старой сепии, и сильно подозреваю, что он каким-то образом приплел меня к своим несчастьям и сейчас испытывает потребность ускользнуть. Это я понимаю. Потребность ускользнуть я понимаю очень хорошо. Подростком я практически не вылезала из этого состояния. Ему грустно, ему нужно о многом подумать – это понятно, но не подразумевает вседозволенности. Это не означает, что он освобожден от ответственности за свои сиюминутные поступки. Мать годами его не видит, а теперь он вернулся домой, и что? Он не может посидеть в пабе с ней и ее друзьями, доставить ей радость, а почему? Потому что у него, видите ли, истерика, кризис, связанный с моим присутствием. Так веди себя как взрослый, скажи мне уйти, а ты предпочитаешь молча уйти сам и снова бросить мать, которая осталась в полной растерянности. И да, а как же я? Месяц мы были неразлейвода, и пусть нашей скоропалительной дружбе не суждено пережить декабрь, это не дает ему права из моего ближайшего наперсника превратиться в того, кто не отвечает на звонки. Я этого не потерплю. Я заслуживаю немножко уважения и так этого не оставлю. Натянуто улыбнуться и смириться с тем, что меня смешивают с дерьмом – нет уж, не дождешься! – Знаешь что, давай заканчивай. Прямо сейчас. Это ты вернешься в паб и выиграешь викторину для мамы, а затем найдешь возможность поговорить со мной и объяснить, почему вдруг ты превратился в человека, чье поведение не вызывает уважения. Который считает возможным шифроваться и плевать хотел на то, какие чувства это вызывает. Я стою выпрямившись, уперев одну руку в бок, а другой темпераментно размахиваю, как мамаша-итальянка, распекающая сыновей. – Слушай, вы с мамой, кажется, нашли общий язык – я рад этому. Но я уже взрослый и знаю, что делаю. Поэтому не нужно мне говорить, что сейчас делать, – огрызается он. Я приподнимаю бровь. – Ты так считаешь? Разреши с тобой не согласиться. Нет, разрешения не нужно. Я с тобой не согласна. Тебе именно это нужно. Твоя мама хочет, чтобы ты был рядом. Ты пролетел полмира, чтобы провести время с ней, а теперь из-за того, что я тебя чем-то разозлила или расстроила, ты кидаешь ее? Я знаю, что ты лучше. Ты точно лучше. Он глубоко вздыхает, пожимает плечами и пристально смотрит на меня – потерянное выражение ненадолго пропадает у него из взгляда. – Да, ты права. Мне нужно вернуться. – Верно. Я пойду домой, чтобы не мозолить тебе глаза за столом, но позже ты обязан мне все объяснить. Нельзя разглагольствовать о том, что, де, ты должна окружать себя людьми, которые тебя уважают, а потом собственным поведением опровергать сказанное. Мне необходимо знать, что я такого сделала, что твое отношение настолько изменилось. Ты обязан мне объяснить. Его лицо смягчается, и я отчаянным усилием удерживаю себя от того же. Меня покоробило его пренебрежение. – Ты ничего такого не сделала, Белл. Правда. Дело во мне… Он протягивает руку, но я отшатываюсь. К глазам подступают слезы, но теперь они не ледяные, а горячие, текут по щекам, оставляя за собой дорожки. – Не смей. Не смей вот так уходить от ответа. – Но это… – Плевать, правда это или нет. Найди получше способ выразить то же самое. Ты же умный человек. И знаешь, что не столь давно я бы тебе не поверила. Я бы решила, что это моя вина, что ты просто не знаешь, как сказать. Но недавно кое-что произошло, изменилось, и отчасти благодаря тебе я так больше не чувствую. Я несколько дней ломаю себе голову, пытаюсь понять, почему ты не порадовался за меня из-за Джамала – ведь это ты устроил нашу встречу. И я не думаю, что сделала что-то неправильно. Я думаю, это ты что-то сделал не так. Но что бы там с тобой ни происходило, я здесь ради тебя, и если ты хочешь, чтобы я… – Я перевожу дыхание – я захлебываюсь словами. – Ничего не изменится, я здесь, чтобы выслушать тебя, но что тебе мешало отправить гребаное сообщение типа: «Знаешь, мне нужно время, у меня в голове каша, но я рад за тебя»? И то, что я жду этого от тебя, не делает меня эгоцентричной и зацикленной на себе. Просто если ты решил свалить, то я заслуживаю того, чтобы мне это объяснили, мать твою! – Ты права. – Он пожимает плечами, и меня охватывает вихрь эмоций – тут и жалость, и сочувствие, и раздражение, и злость – но я сдерживаюсь, давая ему высказаться. – Этот месяц ты была мне хорошим другом. Мне не следовало игнорировать твои сообщения, и, разумеется, я рад, что с Джамалом все сложилось. Ты заслуживаешь всемерной поддержки. Для него это хорошее деловое решение, еще одна позиция в профиле и доброе дело. Не воспринимай это как одолжение – он делает это не потому, что ты к себе располагаешь, хотя ты к себе располагаешь, а потому, что включить тебя в свою команду имеет смысл. Ты способна передать его видение достойным и действенным образом. Это признание твоих достоинств. Я обязан перед тобой извиниться и, вероятно, объяснить, но прямо сейчас, Белл, прямо сейчас, ты права, я должен идти в паб, провести время с мамой и сделать так, чтобы она улыбнулась. И, если откровенно, я не знаю, как сказать то, что я должен тебе сказать. Он улыбается – быстро и притворно, – и я представляю, как лезу к нему в рот рукой, проталкиваю глубже и достаю из горла слова, которые он не в силах произнести. Я не хочу знать, как ко мне относится Джамал. Мне необходимо знать, что чувствует Рори. Он кивает в направлении «Монта», и мы идем назад вверх по холму. Идем в ногу – вот такое ироническое единение. На этот раз тепло паба меня не пугает, а искушает – как символ того, что мне недоступно. До появления Рори за нашим столом было весело, мне хотелось вместе со всеми надрать задницу команде задавак, а теперь нужно думать о том, что ему нужно что-то мне сказать, а как – он не знает. – Ладно, тебе нужно что-то мне сказать, и ты не знаешь как. Я умолчу о том, что это само по себе обидно, потому что привыкла считать, что могу говорить с тобой честно. Будь мной. На самом деле в этот последний месяц я доверилась тебе больше, чем кому-либо за всю свою жизнь. Я впустила тебя в нее и рада этому, потому что ты отлично потрудился – научил не возводить стены вокруг себя и действительно быть открытой, а не делать вид. Жаль, что в последнюю минуту ты меня так кинул. Я осекаюсь и напоминаю себе о том, что нужно выражаться конструктивно, а не просто реактивно, из чувства обиды. Хотя это трудно. Мне хочется заорать ему в лицо, всколыхнуть в нем эмоции. Пусть даст им выход. – Извини. Не хочу быть агрессивной, судить или обвинять. Я пытаюсь вести себя правильно и честно, но мне больно. Даже это признание не побуждает его к ответу. Он по-прежнему шагает в ногу со мной, но смотрит в землю. Я делаю глубокий вдох – буду напирать. Пусть ответа не последует, но я хотя бы выскажусь. Мне нужно высказаться. Я много лет давила в себе чувства с отцом, избегала конфронтации и неудобных ситуаций, но теперь с меня хватит. Теперь я буду говорить, но взвешивая слова, чтобы не обидеть грубостью того, к кому обращаюсь, просто потому, что обрела голос. Мы доходим до квадратной арки, которая ведет ко входу в «Монт», и останавливаемся. У меня совсем мало времени – сейчас он войдет в ту дверь, а я останусь снаружи. – Мне жаль, что ты не можешь поговорить со мной так, как я научилась говорить с тобой – вот что я хочу сказать. – Дело не в этом, Белл. – А в чем? Я умолкаю, у меня перехватывает дыхание. Я мысленно умоляю его открыться, рассказать, отчего у него в глазах такое выражение и что за метаморфоза произошла с нами – ведь в рождественский сочельник мы сидели у огня, прижавшись друг к другу, он гладил меня по волосам, и желание наше было ощутимым и, как я надеялась, обоюдным. Как мы превратились вот в это? Луиза всегда говорит, что я прямолинейная и брякаю все как есть – это правда. Я задаю вопросы, чтобы получить ответы, но это не означает, что мне легко. Мое мужество не безгранично, надо мной довлеют все запреты, которые есть у других – у меня их больше, чем у многих. Я собираюсь с духом, чтобы озвучить свой вопрос. Но мне нужно его задать. – Это из-за скандинавской хижины? Тебя напрягает, что я в тебя влюбилась, а ты не можешь ответить взаимностью? Нет проблем – скажи это здесь и сейчас. Я уйду, а ты пойдешь к маме, и наша дружба переживет эту бомбу. – Нет-нет, дело не в этом.