Эта мысль крутилась у меня в голове, но тут взяла и выскочила наружу. Мои сомнения были чересчур очевидны. Майкл вскинул голову, и я увидел в его глазах нечто пугающее. Интересно, Холтон тоже видел это перед смертью? – Немного, для куража, соображалка у меня работала. – Майкл усмехнулся, но как-то печально и растянуто. – Я знал, что ты не поверишь. – Не поверю тебе? – Я пытался не повышать голоса. – Я сидел в машине, потому что верил тебе. Стал соучастником, потому что верил тебе. – Слушай… – Я не знаю, эти истории про отца… то, что ты покупал у Алана или воровал… и у тебя ничего не было взамен… – Слушай… – Он солгал тебе, что говорил со мной, как бы тебе ни казалось… – ПОСЛУШАЙ МЕНЯ! – Голос Майкла прозвучал так громко в маленькой каморке, что я чуть не свалился со стула. Я встал. Подошел к двери. Майкл заметил, что я боюсь его, и придал взгляду мрачности вместо злобы, как обруганный пес. Он тоже поднялся на ноги, выставил вперед руку, пытаясь остановить меня. – Он наверняка знал, как я поступлю после его слов. – Голос Майкла был теперь спокойнее, но я чувствовал, что ему это нелегко дается. Каждое слово было как занос на мокрой дороге машины, борющейся с рулем. – Умирающие не лгут, Эрн, они облегчают душу. Жаль, что я не могу показать тебе… – Он оборвал себя на полуслове, подумал немного и взял в руку вынутые из кармана ключи. – Это никуда нас не приведет. Если ты не веришь моим словам, посмотри сам. Тогда я расскажу тебе остальное. Он бросил ключи мне. Я поймал их у груди. Спроси его, что на самом деле в этом чертовом грузовике. Пока я думал о ее предложении, за дверью раздался голос настоящей Софии. Отчаянный. Хотя слов было не разобрать. Дверь вздрогнула, это был непомерно драматический стук, хотя мы все равно не могли запереться. Вероятно, София пыталась быть вежливой. Но пусть она подождет. Я еще не закончил с Майклом. Стук был оставлен без ответа. – Просто скажи мне. Тебе известно что-нибудь о происходящем здесь? Имена Марк и Джанин Уильямс или Элисон Хамфрис что-то для тебя значат? – Хамфрис… – Майкл покачал головой. – Нет. А вот Уильямс… если они из Брисбена. – Я потянулся вперед с таким интересом, что едва не упал со стула; Майкл упивался моим вниманием. – В начале срока в тюрьме я получил письмо с обратным адресом – почтовый ящик в Брисбене, М. и Дж. Уильямс. К тому моменту я понял, что мои сведения, как я уже говорил, стоят намного больше, чем мне казалось раньше. Они были нужны многим. И кто бы ни написал мне это письмо… ну… этим людям стоит отдать должное за творческий подход. Видимо, они пытались напугать меня. – Как? – Подписались явно вымышленными именами. – Майкл сказал это наполовину в шутку. – Но, как я сказал, они пробовали надавить на кое-какие мои кнопки – застращать меня. Я им не ответил. Зачем? – Думаю, Марка и Джанин Уильямс убил тот же человек, который прикончил нашего замерзшего трупака. Способы умерщвления похожи, но мне нужно обсудить это с Софией. Слишком много совпадений, почему этот человек умер именно сейчас, когда мы все здесь… – И когда я приехал сюда со своим грузом. Согласен. Все это должно быть связано. Просто загляни в фургон, и ты поймешь. Я встал. – Где ты был прошлой ночью? – Я не мог уйти без ответа. – Открой фургон, и все выяснится. – Лучше бы там было что-нибудь невероятное вроде космического корабля, – сказал я. Дверь вновь сотряслась от стука. Я бросил взгляд в ту сторону. Майкл кивнул, и я возненавидел себя за то, что приостановился, ожидая от него позволения выйти. – Ты что-то обронил. – Он смотрел на пол рядом с моим стулом. Щеки у меня вспыхнули от стыда. Майкл подобрал листок, прочитал и усмехнулся. – София? – спросил он, и я кивнул. – Ты кое-что упустил. Майкл взял ручку, на секунду задержал на мне взгляд, будто решал, стоит ли ему измываться над карточкой. Потом положил листок на скамью, склонился над ним и сделал несколько росчерков. Я не видел, что он пишет, его тело закрывало мне обзор, но это продолжалось довольно долго. То ли Майкл много писал, то ли слишком глубоко задумался о таких пустяках. Я переминался с ноги на ногу, поглядывая на дверь. Теперь за ней слышались два голоса. Наконец Майкл закончил. Он выпрямился, подул на листок и приложил к нему большой палец, проверяя, высохли ли чернила. Я понял, что заняло столько времени: футляр от контактных линз теперь лежал на скамье, открытый. Видимо, Майкл надевал линзы, чтобы лучше видеть. Потом он пересек комнату (стыдно признаться, но пульс громыхал у меня в горле, пока брат совершал этот грандиозный переход) и отдал мне карточку семейного лото. Я выхватил ее из его руки и внимательно просмотрел, ощущая глупое собственническое чувство по отношению к этим клеточкам на картонке, будто Майкл грубо вторгся в нашу с Софией игру и мне хотелось оценить масштаб разрушений. Я не сомневался, что они значительны, ведь брат так долго писал, однако на карточке появилось всего одно изменение. Майкл вычеркнул слова «Кто-то умирает». – Не потеряй. Я тебе доверяю. Можешь мне не верить, я прошу только об дном: будь внимателен. Я посмотрел на зажатые в другой руке ключи, гадая, что же мне предстоит увидеть в фургоне. Будь внимателен. Потом я сообразил, что Майкл стоит достаточно близко и готовится с хрипотцой сделать задушевное признание, то, которого я больше всего хотел избежать. Он сглотнул. – И слушай, с Эрин… – Не надо… – попытался остановить его я. Майкл растоптал мои слова. – Мы не планировали это, оно как-то само. Искушение взяло верх. В конце концов, у меня проблемы с заглядыванием в чужие номера отеля. – Она сказала тебе, что мы пытались завести ребенка? Про врачей? Клиники? Про то, что разделило нас? Скажи мне, что дело не в этом. Я мог бы дать ей то, что она хотела. Скажи мне, что причина серьезнее. – Эрн… Наступило отрезвление. – Я передумал. Не хочу ничего знать. К тому же я потратил немного твоих денег. – (Не так уж много. И не гордился этим. Просто мне хотелось оставить последнее ядовитое слово за собой.) – Думаю, я это тоже не планировал. За дверью Кроуфорд и София, конечно, не стояли, приложив к ней стеклянные стаканы, но явно находились в нетерпении от любопытства. Я мысленно поблагодарил резиновую прокладку, плотно запечатавшую дверь, за осуществление звукоизоляции. Скорее всего, они мало что слышали. Кроме, может быть, крика Майкла. Наверное, потому и стали стучать. София состроила гримасу, означавшую «ну наконец-то», и дернула меня за руку в направлении входа в гостевой дом, говоря, что объяснит мне все по дороге. Она пошла, ожидая, что я последую за ней. Кроуфорд задвинул засов и сел на свой пост у двери, явно не встревоженный срочным делом Софии или не проинформированный о нем. Я секунду помедлил, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Капли пота, выступившие на загривке, пока я был в сушильне, холодили кожу. Майкл сказал много, и я не знал, чему из этого верить, но начал постепенно свыкаться с мыслью, что он, вероятно, неопасен. Разумеется, теперь я подозревал, что мой брат привез опасность с собой. Но пока все тонуло в неопределенности. Следующий шаг был прост. Если, как обещал Майкл, содержимое фургона укажет на его местонахождение прошлой ночью, ему не придется больше томиться в сушильне. Проведя там полчаса, я стал в семь раз более склонен вытащить брата оттуда. А с остальным мы разберемся вместе. Я пошел за Софией, попутно складывая свою карточку семейного лото и поглубже убирая ее в карман куртки. Кэтрин не покажется это таким уж милым, если в следующий раз я случайно выроню эту штуку у нее на глазах. Проминая складку, я заметил еще одно внесенное изменение. Свежие чернила блестели. Майкл вычеркнул слово в одном из квадратов и заменил его другим. Мой редактор порадовался бы, что брат также добавил пунктуацию. Теперь там было написано: «Эрнест что-нибудь испортит исправит». Глава 21 Глядя на исправления, сделанные рукой Майкла на моей карточке семейного лото, я испытал прилив братской любви, как и сейчас, когда пишу эти строки. Надеюсь, вы простите меня за то, что, растрогавшись, я немного уклонюсь от главной темы, чтобы побольше рассказать вам о нашей матери. Честно говоря, я вставил бы этот кусок раньше, но подумал: «Если еще одна история отсрочит мое воссоединение с Майклом в сушильне, вы, вероятно, швырнете эту книжицу о стену. И не без оснований». Чтобы описать все обстоятельно, мне придется излагать события, свидетелем которых сам я не был, и ссылаться на отношение к ним разных людей, о чем я могу только догадываться. Я поведаю вам эту историю как истинную правду. Даже если мне придется выдумывать, одежда какого цвета была на героях повествования и какими малозначащими фразами они обменивались походя (погоду я помню точно, так что тут мне не придется ничего изобретать: был изнуряюще жаркий день), это достойный компромисс. Моя версия событий не была бы особо полезной не только из-за отрывочности детских воспоминаний, но и потому, что в тот день я был ограничен географически. И боюсь, если опишу все это только со своей точки зрения, вы слишком скоропалительно осудите мою мать. Итак, начнем. День. Это важный день. Из-за смерти. Моя мать кого-то застрелила. И у нее после этого дня остался шрам над правым глазом. День, когда она обрела свои каннингемовские нашивки, так сказать. Прошло несколько месяцев после смерти отца. Но вы бы этого не поняли. Моя мать не терпит дерьма. Ни от своих детей, ни от Вселенной. Я уже упоминал, что измерял отца по оставшемуся пустым пространству. Теперь на его месте зияла самая большая дыра, но у нас не было времени это заметить. Мать старалась не оставить нам ни минуты свободного времени: количество дополнительных занятий утроилось, как будто мы готовились к поступлению в Гарвард. Все дырки в дневном распорядке были заполнены. Однажды меня стригли в парикмахерской два дня подряд. Нам пришлось записаться в спортивные команды (где мы больше развлекались с разными снарядами, чем реально занимались спортом, учитывая наш возраст), как будто мы были потенциальными чудо-детьми. Я плавал. Джереми играл в теннис. Майкл начал играть на пианино вместо спорта (и теперь именно у него есть плечи). Мы все трое ходили на разные занятия: сидели на высоком судейском стуле у теннисного корта, рисовали мелом каракули на доске, болтали ногами в бассейне. По городу мы перемещались вместе, восьмирукие. Это служило двум целям: избавляло от необходимости нанимать няню и обеспечивало нашу постоянную занятость. Мама пыталась сделать так, чтобы мы чувствовали себя нормально. Об отце мы не говорили, никогда не притормаживали, чтобы признать, что жизнь может быть другой, просто жали вперед. Немногие друзья осмеливались зайти к нам с запеканкой или лазаньей после того, как первые же их подношения были скормлены кошке. Один мальчик из моего класса, Натан, пропустил несколько недель занятий в школе, когда его отец умер. Однажды я заикнулся об этом дома, и мне сразу пришлось вступить в общество скаутов. Можно подвергать сомнению технику воспитания, когда детей вынуждают подавлять психологическую травму, но она работала. Только я подозреваю, что наша мать тоже находила утешение в этой новой суматошной повседневности. Она пристегивала нас ремнями в нашей машине, достойной комедии положений на канале «Дисней», с тремя сиденьями в ряд, и высаживала у школы, ехала на работу, потом забирала, прищелкивала обратно и везла на какое-нибудь занятие. Мы никогда не сидели дома. Мы убегали от нашего горя. Столкнувшись с психологической травмой во взрослом состоянии («Подожди в машине»), я оглядываюсь назад и вижу тогдашние поступки матери в ином свете. Потому что теперь я знаю: в течение месяца после такого потрясения ты ведешь себя как лунатик. Жизнь превращается в машинальное выполнение привычных действий, при котором, даже идя в супермаркет, ты ощущаешь себя так, будто тащишься сквозь воздух густой и тяжелый, как в сушильне. Любое самое обыкновенное дело воспринимается как важный шаг, и это так выматывает, что в конце концов вы не способны сделать вообще ничего. Вы оказываетесь на кухне, не помня, зачем пришли туда. Во вторник везете детей в бассейн вместо теннисной школы. Отводите сына в парикмахерскую два дня подряд, потому что не помните, что вы были там вчера. Распорядок дня был нацелен на то, чтобы у нас не осталось свободного времени, разумеется, но повторение заученных действий давалось проще, чем принятие решений. А вот эту ношу, как я теперь понимаю, наша мать несла с трудом. В описываемый день все шло, как обычно. Завтрак не был отмечен никакими яркими событиями. Одри посадила нас в машину, пристегнула ремнями, сделала все, что нужно для поездки, и даже приехала в банк на пять минут раньше, что позволило ей приготовить кофе и быстро поболтать со своим боссом, который, я приукрашу, одет в синий пиджак и зеленый галстук и хочет поговорить о погоде. Моя мать работала на разных должностях в банковском секторе, уйдя с руководящих постов, но в тот день она была кассиром. Описываемые события происходили в 1990-е годы, когда в банках за плексигласовыми стеклами трудились армии молодых женщин с косынками на шеях вместо одной нагловатой выпускницы университета в строгом костюме и с айподом, заставляющей вас все делать самостоятельно. В банке очень хорошо относились к маме, это я узнал потом. Они не придали значения печальной славе отца. В обычной ситуации эта история привела бы к тому, что мама не смогла бы продолжить работу в связанной с финансами организации, но ей позволили остаться даже после того, как смерть сделала поступки нашего родителя достоянием общественности. Они с пониманием отнеслись даже к парочке очень дорого обошедшихся (лунатических) ошибок, которые Одри допустила после гибели мужа. Ей предложили дополнительный отпуск, но я позволю вам самим догадаться, воспользовалась она им или нет. Мама вышла на работу на третий день после похорон отца, и единственная причина этого – то, что прощание с ним состоялось в пятницу. В десять минут десятого, как раз когда она приступала к работе, маме сообщают о телефонном звонке и приглашают ответить на него из кабинета управляющего, но ей некогда. В девять тридцать телефон звонит снова, но на этот раз моей матери ничего не говорят. Аппарат просто продолжает заливаться, оглашая звоном коридоры, и для привычной банковской тишины это довольно сильный шум, особенно при открытой двери в кабинет управляющего, запертой входной двери и кассирах, молча сидящих на полу, положив ногу на ногу и закинув руки за голову. Там двое мужчин. Мне не нужно изобретать, во что они одеты, потому что я знаю: это плащи, темные очки и шапочки. Один опустошает денежные ящики, пока другой прохаживается вдоль дорожки из перепуганного персонала и гавкает на людей, чтобы сидели тихо. В руке он держит какую-то тяжелую объемистую штуку, похожую на дробовик, за рукоятку и за дуло, на ходу помахивая ею у бока. Так держат бейсбольную биту, когда не играют по-настоящему. Сигнал тревоги не звучит. Никто не успел добраться до кнопки. Подпевала решает выколотить из управляющего доступ к сейфу. Телефон звонит вновь. Потрошитель ящиков, чертыхаясь, заходит в кабинет и снимает трубку. Моя мать не терпит обид ни от своих мальчиков, ни от Вселенной, и разумеется, не снесет оскорбления от жалких воров. Я понимаю, что произошедшее затем было бунтом против преступников, которые лишили ее мужа, против наглой глупости грабежа. Или это могло быть восстание против самого существования Подпевалы. Вероятно, за этими темными очками она видела моего отца и все то, с чем он оставил ее справляться в одиночку, когда нажал на курок. Или, может быть, она думала, что Подпевала держит оружие недостаточно крепко и просто не сможет выстрелить. Мне не решить, какая из версий самая вероятная. Я уверен, что чувства, которые она испытывала, заставили ее подняться на ноги. Могу сказать, что через тридцать секунд у нее был сломан нос и дробовик был у нее в руках. Подпевала на полу по-паучьи отползает назад. Моя мать наводит дробовик. Расстояние совсем небольшое, при выстреле из такого оружия человека разорвет на части. Потрошитель ящиков поднимает руки вверх и просит ее остыть. Она целится Подпевале в грудь и – я не осмелюсь предполагать, колебалась она или нет, но представляю, что ступор прошел, голова у нее ясная-ясная, какой не была уже очень давно, – спускает курок. Она стреляет ему прямо в грудь. Патрон «мешок с бобами» – это заряд для дробовика, из которого при разрыве не вылетают шарики, взрезающие кожу, в нем эти шарики насыпаны в тканевый мешочек и вложены в пластиковую гильзу. Такие патроны часто используют внутренние войска, они предназначены для того, чтобы скорее обездвижить, чем убить. Формально их относят к категории «менее летальных» видов оружия, а не «нелетальных»; они могут, к примеру, сломать ребро и вдавить его в сердце, но наиболее часто от выстрелов из дробовика, стреляющего «бобовыми мешками», гибнут, потому что оружие заряжают боевыми патронами. Не беспокойтесь, это не одна из тех книг, где скорость каждой выпущенной пули описывается в метрах в секунду, указывается марка, модель и завод-изготовитель оружия, а также относительная влажность воздуха, сила и направление ветра, которые могли повлиять на траекторию полета пули. Но я все-таки должен указать вам на нечто важное. Прошу вас заметить, что, хотя Подпевала был перепуган нацеленным на него дробовиком и моя мать обеспечила грабителю четыре сломанных ребра, она его не убила.