– Вот, нашла. – Палец начмеда остановился на одной из строчек. – Справку у нас получал Ворожец Петр Сергеевич. Добрый искренний Петя Ворожец… Сам поехал, никому не поручил. Навещал старого друга, даже похоронами озаботился. Родственником назвался, чтобы разрешили тело забрать без лишних вопросов. Настя по опыту знала, что в таких случаях никто ничего особо не проверяет. Интересно, остальные двое, Смелков и Баев, знали, что он сюда приезжает? Сами не снизошли, но Петеньку вроде как делегировали «от лица всего коллектива»… Но почему только в последнее время? А раньше? Не знали, что он в интернате? Или что? – Какова причина смерти? Начмед извлекла из папки личного дела медицинскую карту, быстро пролистала. – Острая сердечная недостаточность. – Без всяких сомнений? – Без всяких сомнений. Голиков много лет страдал миокардиодистрофией, ну и полиорганная недостаточность имела место. У него в анамнезе алкоголизация с четырнадцати лет. Этот его родственник тоже не сомневался, никаким криминалом там и не пахло. Вот, смотрите, в медкарте есть заявление Ворожца о том, что он просит выдать ему тело для захоронения без патологоанатомического исследования, потому что претензий к лечению не имеет и в диагнозе не сомневается. Когда диагноз доказан, вскрытие проводить не обязательно. А в случае с Голиковым диагноз полностью доказан, в медкарте есть все выписки из больницы, куда его несколько раз госпитализировали. А что, этот Ворожец и правда такой страшный преступник? Они с Голиковым сидели вместе? То есть он наврал, что родственник? – с беспокойством спросила начмед. – Нет, – удрученно ответила Настя. – Петр Сергеевич Ворожец – уважаемый человек, бизнесмен. С Голиковым вместе никогда не сидел. Они с детства дружили. Он вас действительно обманул, но ничего плохого не хотел. Просто мне не повезло. Он не тот, кто мне нужен. Значит, Дмитрий Голиков «писал докторскую диссертацию об Отечественной войне 1812 года»… Можно ли из этого сделать вывод, что он вел какие-то записи? Это может оказаться простым набором слов или полудетскими рисунками, но все равно, каким бы искаженным ни был микрокосмос больного, вряд ли в нем глагол «писать» означает «гулять». И Анастасия Каменская снова вернулась в общежитие. На этот раз ее интересовали санитарки. Но оказалось, впрочем, как и почти всюду, что санитарок не хватает и уже много лет уборку в помещениях производят сами больные. Те, что более или менее сохранны. И им даже начисляют за это какую-то зарплату. Катя, крупная высокая женщина неопределенного возраста с гладким неподвижным лицом и слегка раскосыми глазами, утвердительно кивнула, когда ее спросили, помнит ли она Дмитрия Голикова, и произнесла невыразительным голосом: – Дима. – Ты убирала в комнате, где он жил? Снова кивок. – Катя убирала. Чисто. – У него были какие-нибудь бумаги? Тетрадки, блокноты? Он записывал что-нибудь? – Коробочка. Дима играл в коробочку. – Какая коробочка? – Коробочка. Красивая. – А бумаги? Были бумаги? – Нет. Не знаю. Коробочка. – Помнишь, как Дима умер? И снова кивок. – Упал. Больно. – Ты его вещи собрала? – Да. Катя убирала. Чисто. – И куда отнесла? Где они теперь? – Он забрал. – Кто? – Он забрал. Диму хоронить. Дима хороший. И он хороший. Дал мне конфеты. Много. – Катя, вспомни, пожалуйста, что он забрал. Что там было? Папки? Пакеты? Книги? Какие вещи были у Димы? – Коробочка. – Покажешь мне комнату, где жил Дима? Катя молча кивнула и зашагала на второй этаж. Здание давно нуждалось в ремонте, стены зияли прорехами отвалившейся штукатурки, ступени лестницы стерты так, что Насте приходилось постоянно смотреть под ноги, чтобы не оступиться. Навстречу им по коридору шла медсестра, с которой Настя уже разговаривала. Вероятно, она решила, что не полностью отработала содержимое конверта, потому что сразу остановилась и с готовностью спросила: – Вам еще чем-то помочь? – Я хотела узнать, не вел ли Голиков какие-нибудь записи? Может быть, в этих записях есть что-то касающееся того человека, который меня интересует. Вы сказали, он считал, что ведет научную работу, пишет диссертацию… Девушка отрицательно покачала головой: – Я ничего такого не видела. При мне ни разу не было, чтобы он что-то записывал. Он просто сидел на койке и смотрел в стену или в окно. Или в коробочку играл. У него была коробочка, небольшая такая, и в ней какие-то мелочи. Вот он их рассматривал, вынимал, ощупывал, раскладывал на койке, потом снова собирал и коробочку прятал. Больше я ничего у Голикова не видела. Значит, коробочка действительно была… Но как-то это мало похоже на тайну, ради сохранения которой могли убить шеф-редактора телепрограммы Милюкову. Хотя если в ней было что-то ценное… – Не припомните, какие именно мелочи были в коробочке? – с надеждой спросила Настя у медсестры. – Да что-то совсем ерундовое. Пластмассовая заколка с каким-то цветком, фотография маленькая, еще что-то такое же… Наверное, на дороге подбирал, когда гулять выходил, складывал и играл в это. – То есть не драгоценности, не ювелирные украшения? – Да вы что! – Глаза медсестры округлились. – Мы бы сразу заметили. Если у человека есть драгоценности, они обычно хранятся у администрации. Нет, конечно, бывает, что больные не хотят сдавать ценные вещи на хранение, у нас и шкафчики специальные есть, где можно держать свое имущество. Но в любом случае мы всегда знаем, что у кого имеется. Вы же понимаете, за этим следить надо, а вдруг нож или еще что-то опасное? Опять мимо. Ну ладно. Навещавший Голикова профессор Тарасевич – это уже немало. Можно возвращаться. Если Витя Егоров заинтересуется информацией о коробочке, он может сам приехать сюда и попытаться поспрашивать тех, кто жил с Голиковым в одной комнате. Именно попытаться, ибо полагаться на информацию, полученную у психически нездорового человека, вряд ли разумно. Если, конечно, эту информацию еще удастся получить, что само по себе под большим вопросом. В самом деле, что могло связывать доктора наук, профессора Тарасевича с психически больным насильником и убийцей? Тарасевич, как рассказывал зверовод Леонид Иванович, был близок с ветеринарным врачом, которого в прошлом году нашли убитым. Это можно понять. Люди вместе работают, у них общие интересы, и практические, и научные. Но Тарасевич и Голиков… Не вяжется. Всех троих нет в живых. Двое из них умерли по естественным причинам, один – насильственной смертью. Двое работали на звероферме, третий нигде не работал, сначала мотал срок, потом лечился в психиатрической больнице, потом жил в психоневрологическом интернате. Двое имели высшее образование, третий – только десять классов общеобразовательной школы. Двое – коренные жители Вербицка, третий – профессор Тарасевич – уроженец другой местности, если Леонид Иванович ничего не напутал. Сколько ни перебирала Настя Каменская известные ей факты и обстоятельства, ни один не объединял этих троих мужчин разного возраста. Значит, она просто не там ищет. Или не то. И вообще, неизвестно, что она ищет и зачем. Она просто выполняет просьбу Виктора Егорова. * * * Егоров выслушал по телефону ее информацию без особого воодушевления, но сказал, что насчет профессора поспрашивает, есть у него человечек на Вербицкой звероферме. – Там какая-то завязка с Перовской фермой может быть, – напомнила Настя. – Может быть, Голиков был с ней как-то связан? – Разберемся, – равнодушно бросил майор. Насте стало неприятно и почему-то обидно. Обидно не потому, что результаты проделанной работы не вызывают интереса, это-то как раз дело самое обычное. А потому, что есть совершенно непонятная ситуация, разобраться в которой – слаще самой сладкой конфетки. Кстати, о конфетках… Она же хотела еще утром, когда забирала машину, спросить у Егорова, как прошла встреча Загребельного со следователем. Хотя в тот момент он мог этого еще не знать. И если у следователя возникнут какие-то сомнения в правоте старшего опера, пусть спросит у якобы потерпевшего про старый фантик от конфетки «Березовая роща». И посмотрит, как он поплывет, пытаясь объяснить, что это за фантик, откуда взялся и почему хранится в закрытом на молнию отделении старого портмоне. И, кстати, знает ли он вообще, что фантик хранится именно там. Но размышления о психоневрологическом интернате, Дмитрии Голикове и его пока не разъясненных отношениях со старым профессором Тарасевичем совершенно вытеснили из Настиной головы и чемодан, и его мнимого владельца. Да бог с ними, ладно, она не убийством бомжа занимается, а убийством Камиллы Милюковой. Она припарковала машину у гостиницы, как и договорилась с Виктором. Вечером он подъедет, когда освободится, Настя вынесет ему ключи, и он вернет автомобиль в прокатную фирму. Позвонила Короткову, получила указание «питаться самостоятельно», ибо у него еще много дел, с удовольствием прогулялась пару кварталов до итальянского кафе, которое заметила еще утром, съела зеленый салат и огромную порцию спагетти, выпила чашку кофе с тирамису, по достоинству оценила кухню и попросила упаковать ей навынос несколько десертов. Сумка с вещами осталась у Короткова в машине, но ноутбук она предусмотрительно взяла с собой, и сейчас он, помещенный в специальную сумку, весьма ощутимо оттягивал плечо. На другом плече висела дамская сумка, в руках – связанные капроновой веревочкой три коробки с десертами. «Я как вьючная лошадь, – с усмешкой подумала Настя Каменская и тут же поправила сама себя: – Вернее – как старая кляча…» В номере она переоделась, уселась за письменный стол и включила компьютер. Надо попробовать поискать какие-нибудь сведения о профессоре Тарасевиче или хотя бы упоминания о нем. Конечно, надежды на это мало, потому что профессор умер давно, когда широко использовать интернет для хранения и передачи информации еще не привыкли. Но все-таки… Ее опасения, к сожалению, полностью подтвердились. Упоминание имени профессора встречалось только в списках литературы и в сносках в учебной и научной литературе по звероводству. Труды, на которые имелись ссылки, были написаны в период с 1958 по 1980 год, особенно активно ученый работал и публиковался после 1963 года, являлся автором не только многочисленных статей и методических рекомендаций, но и учебников и монографий. После 1980 года – ни одной публикации. А ведь Тарасевич еще почти четверть века был жив… Леонид Иванович говорил что-то про судимости ученого. Наверное, дело именно в них. Ради любопытства Настя решила почитать что-нибудь из тех текстов, в которых имелись ссылки на труды Тарасевича, выбрала пособие под названием «Рационы кормления пушных зверей клеточного содержания», но минут через пятнадцать ее отвлек сигнал телефона: пришло новое сообщение. Она посмотрела на экран и недоуменно хмыкнула. Опять Егоров разразился эпистолой! А вот когда открыла текст, то изрядно удивилась: «Я дурак. Ты не лучше. Позвоню. Соглашайся». Из четырех коротеньких предложений вопросов не вызвало только третье, с обещанием позвонить. Почему Виктор назвал себя дураком? Он в чем-то ошибся, что-то неправильно оценил, чего-то не увидел или не понял? Почему она, Настя Каменская, не лучше, иными словами, тоже, выходит, дура? В чем ее ошибка? И, наконец, с чем она должна соглашаться? Можно подумать, майор Егоров сделал ей какое-то феерическое предложение, от которого она имела глупость отказаться… Она сперва расстроилась, потом занервничала, позвонила в ресторан и попросила принести кофе. Что может быть лучше в такой ситуации, чем горячий кофе с вкусным десертом? Помня о пристальном и кем-то, вероятно, оплаченном внимании персонала к себе и Короткову, Настя закрыла страницу с текстом по звероводству, открыла сайт Минтранса, поставила ноутбук так, чтобы экран был хорошо виден тому, кто принесет заказ, и на всякий случай быстренько загромоздила журнальный стол первыми попавшимися схемами и планами. В результате этих манипуляций оказалось, что поставить поднос с кофейником и чашкой просто некуда, не говоря уж о десертах, ждущих своего часа в мини-баре. Официант терпеливо стоял, держа поднос в руках, пока Настя суетилась, сдвигая документы на столе и освобождая необходимое пространство. Она старалась держаться спиной к нему и не поднимала глаз, чтобы не смущать молодого человека и дать ему возможность свободно обозреть и бумаги, и включенный компьютер. Первый же проглоченный кусочек нежнейшего сырного торта вернул ее к действительности. Она что, с ума сошла?! Расстраиваться из-за того, что написал Егоров! Да это же прекрасно! Это означает, что его равнодушие в телефонном разговоре было показным, наигранным, с ним рядом кто-то находился, а на самом деле Виктор воспринял ее информацию всерьез. Не зря она полдня провела в поездке за город. «Почему я стала такой обидчивой? – озадаченно подумала Настя. – Почему первая мысль, которая приходит в мою голову, всегда негативная? Ведь это же так просто! Это же очевидно! А мне понадобилось целых пятнадцать минут, кусок сладкого торта и глоток кофе, чтобы это понять. Совсем недавно я поклялась себе стараться думать позитивно, но что-то у меня с полпинка это не получается, приходится делать над собой усилие, потому что в голову первым делом лезет только негатив. Интересно, я всегда была такой? Или это возрастное?» Она лихо расправилась с чизкейком и уже почти доела шоколадно-ягодный мусс в лодочке из слоеного теста, когда позвонил Егоров. – Вернулась уже? – бодро заговорил он. – Как съездила? Удачно? Музей посмотрела? Настя быстро отчиталась о поездке на Верхнее Озеро и в музей таежного зодчества, делая в нужных местах паузы, чтобы Виктор мог вставить соответствующие реплики. – Ты где машину оставила? – спросил майор. Она прикусила язык, чтобы не ляпнуть: «Я тебе уже говорила: там, где мы и договаривались, у гостиницы». Помня предупреждение Егорова, она сократила фразу, убрав из нее первую часть. – Нет, мне это неудобно, – решительно заявил Егоров. – Я в тех краях вечером не буду, а делать крюки по городу у меня здоровья нет. Это рабочее время у меня казенное, а ноги – они свои, родные. Ты подгони ее часам к семи к конторе, где я брал машину, я туда подъеду и сдам ее. Адрес записывай. И не забудь, ты мне должна. Интересно, что означает эта фраза? Правильно ли Настя ее поняла? – Трех бутылок хватит? – осторожно спросила она, словно нащупывая почву. – Я что, алкаш подзаборный – пить в одиночку и без закуски?