Все силы духа сожгла Мари в пламени страшного признания. Месть церкви за многолетний обман, преследования суда инквизиции, угроза безопасности тайным единоверцам – обо всем забыла Мари, лишь одна дума стиснула мозг – любой ценой не погубить Артура. Теперь она стояла молча и перебирала запоздавшие мысли о чудовищной величине жертвы. Но слово сказано, и ничего не изменить. А отец Францис нависал напротив с распятием, гневно смотрел ей в лицо и ждал покаяния. Непосилен Мари был накал той минуты. Она разразилась истерическим смехом и упала без чувств. “Не говорил ли я, что она безумна! – вскричал король, – к чему была эта жестокость? – добавил он, с укором глядя в сторону заместителя настоятеля, – дон Феликс, выполните, наконец, мою просьбу!” Дон Феликс мягко и нежно взял на руки хрупкое тело и осторожно вынес из зала. Король исподлобья посмотрел на заключенного и увидел полный муки и огня взгляд, которым Стенли провожал Мари. Как и некоторые другие в зале, монарх подумал об истинной причине вражды между Стенли и Моралесом. Поневоле король стал больше доверять свидетельству дона Луиса Гарсиа. Порядок был восстановлен. Раздосадованный очевидностью своей ошибки, отец Францис устранился от дальнейшего ведения суда и передал полномочия главе Святой Эрмандады. Тот потребовал от заключенного высказаться в свою защиту, но Стенли ничего не добавил к непризнанию вины. Глава Святой Эрмандады выразил сожаление о несостоявшемся свидетельстве сеньоры Мари Энрикес-Моралес и принес благодарность дону Луису за ценное сообщение суду. Он указал на сложность обстоятельств дела, однако, по его мнению, имелось достаточно оснований признать Артура Стенли виновным в убийстве. Он просил суд провести широкое обсуждение, дабы приговор явился результатом общего решения. Дебаты отличались продолжительностью и углубленностью. Совокупность фактов, свидетельств и улик позволила большинству священников и вельмож признать сеньора Артура Стенли виновным в убийстве дона Фердинанда Моралеса и вынести преступнику смертный приговор. Однако, ввиду категорического отрицания заключенным его вины, королева Изабелла устами герцога Мурциа просила отсрочить исполнение приговора на один месяц. Это даст время Испании молиться за отыскание либо настоящего преступника, если им не является Стенли, либо за обнаружение бесспорных доказательств невиновности последнего. Заключенный будет переведен из тюремной темницы в башню замка. Если по истечении месячной отсрочки положение не изменится, то на Одинокой улице на месте убийства будет сооружен эшафот, на который возведут Артура Стенли. Его публично лишат знаков рыцарства – сломают остаток его меча и собьют шпоры с сапог. После этого он будет повешен, как простолюдин, совершивший убийство. Ни один мускул не дрогнул на лице Стенли. Казалось, мысли его далеки от зала суда. Король благодарил почтенное собрание за деятельное участие и помощь. Изабелла удовлетворилась принятием отсрочки исполнения приговора. Святая Эрмандада не сомневалась в том, что никакие увертки не помогут обвиняемому избежать эшафота через месяц. Отец Францис нашел в себе силы сказать напутственное слово приговоренному. На этом суд завершился, и публика разошлась. После суда возбуждение в Сеговии не утихло, но вошло в новое русло. Люди строили догадки о причине страшного признания Мари и о возможной романтической подоплеке вражды между Моралесом и Стенли. Лишь один человек не гадал, не тревожился, не жалел и не любил. Дон Луис Гарсиа составлял зловещие планы и действовал во исполнение их. Глава 21 Не действует по принужденью милость; Как теплый дождь, она спадает с неба На землю и вдвойне благословенна: Тем, кто дает и кто берет ее. И власть ее всего сильней у тех, Кто властью обличен. Она приличней Венчанному монарху, чем корона. (Уильям Шекспир, “Венецианский купец”, перевод Татьяны Щепкиной-Куперник) Мир знает годину правления королевы Изабеллы Кастильской, как время глубоких реформ. К добру и к худу деяния великой государыни сообщили новые черты лику Испании и Европы. Но люди реже вспоминают о том, что Изабелла не только властвовала, воевала, решала судьбы народов, подписывала указы, снаряжала заморские экспедиции – но была нежной матерью и верной супругой. Женское сердце Изабеллы умело сострадать и любить. Немало горестей выпало на ее материнскую долю. Старшая дочь королевы, тоже Изабелла, овдовела в молодости, а, родив дитя, лишь единожды успела взглянуть на него, и отлетела душа роженицы. Прекрасный Хуан, наследник престола и гордость родителей, умер девятнадцати лет от роду вскоре после свадьбы. Корону, богатство, власть – все бы отдала королева за счастье семьи. Чувства государыни – что чувства простого человека, она не возносилась над подданными, была милосердна и жалостлива. На утро после суда королева пребывала в своих покоях, упиваясь детскими ласками инфанты Изабеллы и совсем еще малыша инфанта Хуана. Вошел король Фердинанд с намерением обсудить вчерашнее громкое дело. Он спросил, не замечала ли Изабелла признаков безумия у Мари. Отрицательный ответ убеждал в том, что признание Мари хоть и было сделано в состоянии крайнего возбуждения, но оно не есть бред сумасшедшей и абсолютно правдиво. “Кто мог подумать, что жена дона Моралеса иудейка! – взволнованно воскликнул король, – не потому ли он старался скрыть ее? Как сумел усмирить он совесть католика, соединив судьбу с дочерью мерзкого народа? Где нашел он эту писаную красавицу? Хотя сейчас вопросы эти бесполезны. Однако, какова причина ее самоубийственного признания?” “Причина, несомненно, есть, – задумчиво ответила Изабелла, – она откроется со временем. Удовольствуемся догадками, ибо, пытаясь дойти до сути, мы доставим новые страдания несчастной. Дадим ей время сжиться с горем. Потом святые отцы сумеют отвратить Мари от подлой веры и обратят в веру истинную, и душа ее избегнет мук в аду”. “Прибегнуть к помощи святых отцов? Начетчики эти только и умеют, что пытать и отправлять на костер, ведь стать священником может всякий, кто мнит о себе лучше, чем о соседе. Святые отцы обвинят ее в обмане церкви и в оскорблении Бога. Они скажут, что она околдовала Моралеса, и ты знаешь, Изабелла, как церковь наказывает за колдовство!” “О, нет, Фердинад, я этого не допущу! Я сострадаю ей, я ее люблю, да простится мне эта любовь!” “Твоя подлинная набожность, которой я свидетель – гарантия прощения. Но дело здесь не просто, и разрешима ли задача? Мари принадлежит к народу-вероотступнику, ненавидящему нас и ненавидимому нами. Народ сей пятнает жизнь христианина своими мерзкими обычаями, обманом, ростовщичеством, мошенничеством, корыстолюбием. Святые отцы торопят меня передать богоотступницу в руки милосердной церкви. Спасти от кар и вместе с тем изменить ее природу под силу лишь тебе, Изабелла!” “Лишь мне под силу?” – взволнованно повторила королева. “О, да! Твоя святость, твое религиозное усердие, твоя богобоязненность создали тебе высочайший авторитет у святых отцов, и для них твое слово весомее моего. Держи Мари при себе. Пусть никто, кроме тебя и твоих приближенных не входит к ней. Не допускай к Мари священников, сошлись на временное повреждение ее ума, придумай что-нибудь еще. Не отдавай ее не милость церкви!” “Как несчастная вдова, как страдалица, как женщина, наконец, Мари получит защиту от своей королевы. Пусть она вероотступница, пусть дочь наихудшего народа, но королевское милосердие ей причитается. Только бы найти средства спасти бедняжку от вечных мук и вовлечь в лоно подлинной веры!” “Никто, кроме тебя, Изабелла, не годится на роль спасительницы. У тебя есть помощницы. Ты можешь обратиться к доброму отцу Денису – единственному из францисканцев, которому можно доверить беседу с блуждающей во тьме. Только ты сумеешь обойтись мягкими мерами!” “Да будет так! Пусть только немощь покинет ее тело, и я позабочусь о ее душе. Я верну ей радость жизни!” Велико было удивление охраны, наблюдавшей, как Изабелла по нескольку раз на дню смело входит в комнаты той, кто назвала себя иудейкой. Ведь существа, относящиеся к мерзкому этому народу и не люди почти. Не повредит ли королеве такое тесное общение? Она даже призвала лекаря, и сама деятельно участвует в исцелении! Всерьез растревожились приближенные королевы. Девушки наверняка знали, что проклятая иудейка женила на себе дона Моралеса, используя приемы колдовства – так делают дочери этого гнусного племени. Надо ли лечить богохульницу? Разве положено ей христианское милосердие? Действие окаянной веры опасно, как чумная зараза! Зачем горячо любимая всеми Изабелла ходит по роковой тропе? Девушки упрашивали королеву остерегаться злого духа иудейства и держаться подальше от беды. Среди радетельниц ее безопасности была и Катарина, самая преданная из окружения Изабеллы. Королева любила ее больше всех приближенных, и потому предубеждения ее были особенно досадны. Раз, когда Изабелла направлялась к Мари, девушки, не в силах более сдерживать тревогу за судьбу государыни, бросились перед ней на колени и дружно умоляли не входить к иудейке и не оскверняться. Коленопреклоненная Катарина находилась ближе всех к госпоже, она ухватила ее за подол платья и не скрывала слез. Глаза Изабеллы приобрели холодный стальной цвет, гнев и тяжелый упрек засветились в ее благородных очах. Королева произнесла отповедь, каковой прежде никто и никогда не слыхал в ее окружении. “Женщины ли вы? – негодуя, вопрошала королева, испепеляя взглядом верноподданных своих, – неужели оставим мы страдалицу без сочувствия, без помощи, без опоры – и все потому, что ей выпал несчастный жребий родиться иудейкой? Женское сердце – бездна, в глубине которой всегда найдется место жалости. Броня благочестия защитит католические души от осквернения. Разве не долг наш подать руку помощи бедной вдове, дабы вызволить ее из темной бездны ложной веры и подарить ей надежду в светлом мире Христа? Встань с колен, Катарина! Неужели угасла в тебе искра женственности? Следуй за мной!” Изабелла и Катарина остановились на пороге комнаты Мари. Больная была бледна, глаза лишены прежнего блеска, взгляд блуждал, губы дрожали. “Взгляни на нее, Катарина! – неслышно для Мари произнесла Изабелла, – ведь ты помнишь ее во всем очаровании, красивой, любимой всеми. Сейчас перед тобой разбитое горем жалкое существо. Как постарела она от непосильных испытаний, а ведь лет ей чуть больше чем тебе! Презирай, ненавидь ее веру, и в этом мы с тобой едины. Но она женщина, она слаба и она страдает. Жалость нужна всем, даже дочерям ее народа. Если ты готова видеть только ее иудейство и, как чумы, страшишься осквернения, значит ты не тот человек, за кого мы тебя принимали!”