“О, моя добрая королева, не карайте разочарованием! – взмолилась Катарина, – не отсылайте меня от больной, я готова заботиться, служить, я буду полезна ей и нежна с нею! Только прикажите, Ваше Величество!” “Вот мое приказание – изгони из сердца ложный страх и безжалостность, побуди его к милосердию. Нет ничего важнее, чем мыслить благородно и судить милостиво. Я знаю, это трудно, и этого пока довольно. Если понадобится помощь, я призову тебя. Ты прощена, Катарина.” Осчастливленная девушка поцеловала протянутую монаршую руку и залилась слезами раскаяния и радости. С заблуждениями своих приближенных Изабелла справлялась увещеваниями и силой личного примера. Куда труднее было противостоять духовному рвению святых отцов. Не заставил себя ждать с визитом заместитель настоятеля. Он потребовал выдать церкви богоотступницу для разбирательства и наказания. Королева ответила твердо, что Мари отдала себя на ее милость, и обязанность трона повелевает Изабелле защищать своею подданную. Отец Францис не отступал. Он живописал опасности, которым подвергает королева себя и свой двор, давая приют иудейке. Он старался пробудить у Изабеллы отвращение к мерзкой особе, намекнул, что упорство королевы может вызвать неодобрение церкви и даже пробудить подозрения в действии иудейского колдовства, поразившего дух Ее Величества! Изабелла гордо заявила, что ее репутация преданной католички столь прочна и известна в Испании, да и во всей Европе, что она вполне может разрешить себе опекать иудейку, не возбуждая подозрений церкви в своем перерождении. Святому отцу ничего не оставалось, как согласиться. Тогда он пожелал встретиться с богоотступницей, но и в этом намерении не преуспел – Изабелла отказала ему, сославшись на крайнее нездоровье Мари. Аскетическая суровость отца Франциса распространялась прежде всего на него самого. В отношении своих ближних он способен был на сочувствие, и, порой, проявлял гуманность. Поэтому проникновенный рассказ королевы о бедственном положении Мари, о ее физических и душевных муках, о прискорбных переменах в ее облике растрогал святого отца, и глаза его увлажнились. Королева заверила заместителя настоятеля в своем твердом намерении вызволить Мари из оков ложных убеждений и наставить на путь истинной христианской веры. Для высокой этой цели она применит все мыслимые мягкие средства, и если они не приведут к успеху, то не остановится перед суровыми мерами. Этот план заслужил горячую похвалу священника. Желая укрепить его уверенность в своей лояльности, королева предложила ему проверить жилище покойного дона Моралеса – нет ли там опасных книг или иной ереси, подлежащей уничтожению. Отец Францис весьма впечатлился добротой королевы, ее благоразумием и силой убеждения. Он вошел к ней полный суровых намерений, а вышел с размягченным сердцем. Он был удивлен и рад произошедшей в нем перемене. “Священник – всего лишь толкователь прошлого, а женщина – воистину оракул, и будущее говорит ее устами!” – высокопарно размышлял святой отец. То был успех благородной и возвышенной в мыслях женщины, державшей в руках королевский скипетр Кастильи. Историки единодушны в том, что яркая личность королевы Изабеллы являла изумительное единство твердости характера, государственного ума, аристократического нрава, несравненного милосердия и покоряющей женственности. Кто уничтожит на полотне истории хоть один мазок, тот уничтожит все полотно. Мрачную тень бросают на образ государыни два указа, ее рукой подписанных – об учреждении Святой инквизиции и об изгнании евреев. Впрочем, питающие к ней склонность копатели прошлого усматривают в этих ее деяниях попытки обуздания религиозной рьяности. Король Фердинанд вполне уважал церковное правосудие, но бдительно охранял от него свою корону. Поэтому он не хотел участия церкви в деле Мари Энрикес-Моралес, расценивая такое вмешательство, как покушение на свой монарший статус. Прошло совсем немного времени после суда, как вновь на Сеговию обрушилась новость нежданная и негаданная. Таинственным образом исчезла Мари. Глава 22 “Ни стонов ропота глухих На тяжкий приговор судьбы, Ни помыслов о чем ином, Как лишь о мире неземном, Ни слова, кроме слов мольбы Да тех невольных кратких слов, Когда спокойно был готов Он топора удар принять…” (Джордж Байрон, “Паризина”, перевод Аполлона Григорьева) С каждым уходившим днем неумолимо таяло время отсрочки приговора Артуру Стенли. Люди молились за него, искали доказательства его невиновности и не находили, высматривали следы подлинного убийцы и не могли увидеть. Никто не сделал новых открытий, и по-прежнему единственным доводом в пользу ожидавшего казни было его категорическое непризнание вины. Горячо желали монархи спасти доблестного рыцаря, но любовь к правосудию брала верх над соблазном вмешаться в решение суда. Даже если не принимать во внимание свидетельства дона Луиса Гарсиа, найденная улика – обломок меча Стенли, извлеченный из тела Фердинанда Моралеса – указывала на англичанина, как на убийцу. Правосудие вершила Святая Эрмандада, и она считалась только с доводами холодного рассудка, а не с чувствами, пристрастиями и рыцарскими заслугами. Как мало значит отрицание вины – ведь им можно прикрыть любое преступление! Король уполномочил этих людей, и непоследовательно было бы оспаривать их вердикт. Судьи единодушно не сомневались в виновности Стенли и согласились на месячную отсрочку казни лишь из почтения к Изабелле. Фердинанд получал от рыцарей петиции с просьбой о помиловании, которое является прерогативой монарха. Но помилование означает признание преступления, а король желал оправдания. Он мистически верил, что в самый последний момент перед казнью случится чудо, и Артур Стенли будет спасен, как невиновный. Приговоренный к смерти не имел таких надежд. Он с отвращением думал о гнусном преступлении против благородного Моралеса. Больше собственной судьбы занимала Стенли мысль о том, что злодеяние совершено его оружием. Стенли усматривал в этом небесное возмездие за незаслуженные обиды, нанесенные им великодушному дворянину, командиру, другу, товарищу по оружию. Он корил себя за угрозы, за жажду мести. Он задумал убить, и верный меч его свершил кровавое дело. Голос совести кричал ему, что он и есть убийца, и казнь – справедливый финал. Стенли не переставал думать о Мари. Почему она сделала страшное признание? Не желала свидетельством погубить его? Принесла себя в жертву ради него? Но ведь не могла же она не сознавать, что не спасет его! Она поступила так, ибо душа ее не мирилась с мельчайшей виной перед ним. Пусть ей не по силам уберечь его, но она не добавит зла! Если верно это, значит, по-прежнему жива в ее сердце любовь к нему. О, как он любил ее в последние свои дни! Сильнее, много сильнее, чем прежде! Честь обязывала Стенли не бояться смерти. Он твердил себе, что казнь заслужена им. Он обращал свои взоры к Богу, искал утешения в раскаянии. Успокоительное снадобье духовных речей отца Франциса, навещавшего его, было в помощь ему. Но ужасно ожидание конца в цветущем возрасте. Не в силах юноша принять, как истину, что сладкая жизнь на небе прекраснее полной суровых искусов жизни на земле. От дона Феликса, дружелюбного своего тюремщика, Стенли с радостью услышал о гуманном отношении Изабеллы к бедной вдове, а также об отрадной перемене. По словам дона Феликса, помрачение разума Мари осталось в прошлом, и ум ее прояснился. Но телесная слабость не отступила, а после признания в иудействе, на душе ее стало тяжелее прежнего, ибо мучительно сознавать себя мишенью всеобщего презрения. Мари стало известно, что святой отец Францис произвел досмотр в доме Моралесов, не нашел предметов ереси и этим крайне удивлен. Она передала ревнителю чистоты догмата, что теперь ей нечего скрывать, и указала место в доме, где он найдет искомое. Пойдя по указанному следу, священники обнаружили в изобилии еретические книги и атрибуты ложной веры. Фолианты были преданы огню, не смотря на упоминание Бога на их листах. Серебро подсвечников расплавили и применили для украшения церкви. Нишу, где хранились непотребные предметы, тщательно отмыли от следов скверны и окропили святой водой. Место это заложили камнями и вмуровали в новую стену крест. Произведенные деяния дали надежду святым отцам на благодатное действие времени, способное изгладить из памяти людей существование богохульного тайника. Надежду церковников разделяли и монархи, ибо они хотели забвения иудейского прошлого Мари ради ее католического будущего. Стенли узнал от дона Феликса, что обнаружение ереси в доме Фердинанда Моралеса вызвало немалое брожение при дворе и в кругах духовенства. Достойно ли ревностного католика прельститься красотой иудейки и вступить с ней брак, скрывая от своих сюзеренов и от глаза людского ее и ее веру? Отсутствие ответа на этот вопрос беспокоило церковь. Дон Феликс разъяснил своему подопечному узнику имущественные перспективы донны Мари. Как иудейка, она не может наследовать за мужем его состояние и имение, которые, согласно закону, перейдут к короне. Но если богоотступница примет католичество, то часть богатства будет сохранена за ней. Дон Феликс столь часто говорил о возможности принятия Мари католической веры, что Стенли невольно стал думать об этом, как о событии не просто вероятном, но, как о деле почти решенном. Терпение и время, и она станет католичкой! И эта мысль вела за собой другую – Мари несомненно любит его! Не может не любить, ведь она жертвовала собой ради этой любви. И она вновь свободна! О, как хотелось жить! В один из дней дон Феликс явился к Артуру с невероятной новостью. Он взволнованно сообщил о таинственном исчезновении Мари. Монархи гневались и горевали. Фердинанд больше гневался – велик урон престижу самодержца. Изабелла скорее горевала, жалея питомицу и страшась за нее. Двор был охвачен ужасом. Сеговия вновь бурлила. Не находилась путеводная нить, и следы никто не оставил. Охранники ничего не слышали и не видели, клялись, что никто в ночь исчезновения Мари не проходил мимо. Однако один из них вспомнил, что ему послышался сдавленный возглас, но он решил, что это ветер шумит, и не поднял тревогу. “Сдавленный возглас? – задыхаясь от волнения, вскричал Стенли, – да это ж верный знак недобровольного исчезновения! Произошло насилие! Клянусь – тут рука церкви!” Дон Феликс был поражен, как глубоко потрясла Стенли весть об исчезновении Мари. “Отец Францис поклялся мне, что никто из братьев не сделает такого. Ни Святая Эрмандада, ни францисканцы не унизят королевскую власть и не причинят горе королеве. Отец Торквемада, единственный, кто мог дерзнуть, к счастью, давно отсутствует в Сеговии!” – вступился дон Феликс за священников.