«Об этом и речи быть не может». Первая попытка закончилась неудачей. Любой парень встал бы на дыбы, но со мной все было иначе: после смерти мамы отец сильно изменился. Он прямо-таки трясся надо мной; за короткое время у него развились всевозможные страхи. Возможно, он чувствовал себя обязанным заботиться обо мне за двоих, опасался, что моя жизнь зависла над бездной, которая рано или поздно меня затянет. Но на практике все это выражалось в чрезмерной опеке, против чего я в глубине души не возражал. Я был главным в его жизни, он стремился показать это каждым словом, каждым поступком. Из нашей команды выбыл один, но очень важный участник. Мы получили одинаковую рану, от которой каждый страдал по-своему, но в равной мере мучительно; в этой общей боли мы черпали нашу силу. Но мы были слишком разными. Нам не следовало допускать эту ошибку – замыкаться в своем узком мирке, где чувство невосполнимой потери принуждает к тесной, почти патологической сплоченности, к единению на грани безумия. Лучше бы мы просто молчали. И заново учились жить в окружающем мире, хотя азы этой науки были безжалостны. В итоге я дал ему это понять самым простым способом. Возможно, мой отъезд и ему принес бы пользу. Контролировать каждый шаг человека не значит его любить. Кроме того, я же собирался не на другой конец галактики. Он взял на себя все: изучение расписания, покупку билетов, запасные варианты на случай, если поезд опоздает и я не успею на пересадку. И однажды вечером, сидя за столом на кухне, он изложил мне свой план путешествия. Сумира, напевая, мыла посуду. В какой-то момент она обернулась и сказала: «Василе все дни недели ездит за много километров: Крайова – Бухарест». Отец взглянул на нее с досадой: «Пожалуйста, не мешай нам. Мы говорим о важном». Если бы я его послушал, у меня набралось бы багажа как для научной экспедиции. Но я поддался его уговорам только отчасти, в рамках разумного; когда речь зашла о походной фляге, я был тверд, как кремень. Денег, которые он мне дал, наверно, хватило бы на авиабилет до Нью-Йорка и обратно. «А вдруг будет шторм? – спросил он с тревогой. – Ты застрянешь на острове, и тебе придется снимать комнату…» Если мне что-то понадобится, я должен сообщить ему, ведь у него на Эльбе уйма друзей, один звонок – и меня пригласят к кому-нибудь на виллу, где я буду в полной безопасности. Затем он пошел узнавать прогноз погоды. Путешествие было приятным, особенно на пароме. Я почти все время проводил на палубе, любовался очертаниями острова. Попасть сюда значило для меня многое: я жил, несмотря на боль утраты. Мамы больше не было, но я, как и раньше, приближался к знакомым берегам. Иногда я чувствовал внезапный прилив тепла, похожий на счастье. Я гордился собой, потому что не остался загорать на балконе. Пусть всего на один день, но я позволил жизни двигаться дальше по уже проложенной колее. Я пребывал в этой эйфории, пока ехал в автобусе, который высадил меня недалеко от нашей тайной улочки. Меня радовала даже необходимость шагать по обочине, словно бродяга с рюкзаком за спиной, затерянный в огромном мире. Затем я начал спуск к морю. Наше детское убежище не изменилось. Я почувствовал, как во мне закипает кровь. Сколько раз я представлял себе внезапное появление перед Анджелой, перебирал разные варианты. Самым любимым был такой: Анджела после купания дремлет, растянувшись на полотенце, в какой-то момент открывает глаза – а я лежу рядом! В последних письмах она без конца жаловалась, что без меня август потеряет для нее всякий смысл. Но смысл у августа все же был: блондин, который вместе с ней вылез из воды. Никогда не видел этого типа, может, какой-то иностранный турист. Я был недалеко от них, на выступе, венчавшем гряду скал, которая скрывала этот уголок острова от тупиц-курортников. Мне хватило одного взгляда на эту парочку, чтобы понять: мое появление не приведет ни к чему, кроме неловкой ситуации. Я почувствовал, что у меня подгибаются колени, как тогда, во время похорон мамы. Но если бы я хлопнулся здесь и привлек к себе внимание, то умер бы со стыда. Эта мысль пришлась как нельзя кстати: выброс адреналина помог мне удержаться на ногах. А довершила дело злость. Понурив голову, я вернулся на дорогу. Расписание, которое так заботливо составил для меня отец, теперь было ни к чему. Я остановился у обочины и сделал то, что собирался сделать в конце дня: поднял руку, чтобы прокатиться автостопом. Я был чистенький и ухоженный, ничто во мне не вызывало подозрений. И правда, передо мной тут же остановилась машина. В ней сидели жених и невеста, лет под тридцать, полные жизни: при виде таких людей тебя охватывает желание сию же минуту броситься в пропасть. Когда я распахнул дверцу, сзади раздалось: «Эй!» Я обернулся и увидел Марко, который ехал мимо на велосипеде. Но я даже не махнул рукой в ответ. Нагнул голову и полез в машину. Вот к чему свелся побег, о котором я так долго мечтал. Я стоял у киоска на морском вокзале с банкой лимонада. Паромы прибывали и отчаливали один за другим. Подумав, я решил поменять билет, чтобы побыстрее убраться с острова. Обнаружив, что я вернулся раньше времени, отец начнет приставать с расспросами. А я отвечу коротко, банально и грубо, в обычной для подростка манере: меня тошнит от жизни. Потом закроюсь у себя в комнате и буду перечитывать последние письма Анджелы. Всю кипу. Море слов. После нежностей прошлого лета ее влюбленность не продлилась и минуты. Просто она считала себя обязанной писать мне из-за того, что между нами случилось. От этого поразительного открытия у меня моментами кружилась голова. Весь обратный путь на пароме я просидел в закрытом салоне, забившись в кресло и включив плеер на полную громкость. Вот что бывает, когда хочешь ступить в одну реку дважды: еще не было двенадцати, а я, поджав хвост, тащился обратно. Но в порту мне невероятно повезло. Я успел в последнюю минуту вскочить в уходящий поезд, двери которого уже закрывались. Контролер отчитал меня за то, что я не прокомпостировал билет. Сорок минут спустя я вернулся в отправную точку. Казалось, каждая физиономия на перроне говорила мне: «Ну что, повидал мир?» В лифте я несколько раз глубоко вздохнул: сейчас на меня обрушится лавина вопросов, надо подготовиться. Открыв дверь и увидев на пороге меня, Сумира вытаращила глаза: «Уже обратно?» Я опустил голову и прошел мимо нее. Пробежал по коридору в гостиную. Широкие окна были открыты для проветривания. На балконе никого не было. «Тата нет дома», – услышал я позади. Я никак не мог привыкнуть к тому, что она называет моего отца «Тата». «А где он?» В ответ она театральным жестом развела руками. Мне это было на руку. Я зашел к себе в комнату и бросил рюкзак на пол. Снял туфли и включил стерео систему. Мне хотелось заслониться от внешнего мира звуками, словно щитом. Но в соседней квартире Корради наслаждался своим винилом, и было бы невежливо создавать ему помехи. И под журчание музыки минувшей эпохи я бросился в постель. Ранний подъем и горечь, накопившая за день на душе, сделали свое дело: я заснул как убитый. Проснулся я только к вечеру. В первое мгновение я убедил себя, что мне приснился дурной сон, а сейчас пора вставать и ехать, но затем сообразил, что все это было на самом деле. Взглянул на часы: я проспал больше пяти часов. Отец не стал меня будить. Конечно, он здесь и места себе не находит, пытаясь угадать, почему я вернулся так скоро. Единственный способ быстро решить эту проблему – не теряя ни минуты, встретиться с ним лицом к лицу. Но когда я вошел в гостиную, там была только Сумира. Она разлеглась на диване, задрав юбку до трусов. «Отец еще не вернулся?» Она вскочила на ноги, одернула юбку. «А что, есть беспокойство?» Как мне показалось, вопрос был с подтекстом. Я понял его примерно так: «Он умер? Я могу потерять работу?» И ответил вопросом: «Он звонил?» Она покачала головой. Я снова взглянул на часы. И тут меня осенило. Я побежал к себе в комнату, влез в туфли, подхватил рюкзак, который так и валялся на полу. Бегом вернулся в гостиную. Сумира не двинулась с места. «Ты меня не видела», – сказал я. Она уставилась на меня своими коровьими глазами. «Поняла? Меня здесь не было». Она кивнула, хотя, похоже, не совсем поняла, в чем дело. «До скорого», – сказал я и бросился к выходу. Если бы мой план удался, это избавило бы меня от кучи неприятностей. Только бы не встретить сейчас отца. От нашего дома до вокзала было двадцать минут ходьбы. Мне предстояло побить мировой рекорд. Я нырнул в подземный переход, не сбавляя скорости, хотя в этот промежуток времени не отправлялся и не прибывал ни один поезд. На другой стороне путей я спрятался за колонной на платформе номер 2, чтобы перевести дух. Поезд прибыл через полчаса, точно по расписанию. Двери открылись, пассажиры направились к лестницам. Я смешался с толпой. Отец ждал меня у самого выхода, стоя рядом с машиной. Как только он увидел меня, сразу поднял руку. Я наплел, что провел чудесный день в компании старых друзей, что время пролетело незаметно и я едва не опоздал на автобус в порт. Он внимательно слушал меня, ловя каждое слово. «А ты совсем не загорел», – удивился он, и я понял, что моя версия трещит по швам. Надо было как-то выкручиваться. Я намекнул, что большую часть дня все же провел под крышей… И заставил себя улыбнуться. Пускай отец думает, что я одержал победу над девчонкой, которая писала мне каждую неделю: при этой мысли у меня внутри все забурлило от сдерживаемого смеха. За ужином Сумира все время глазела на меня и подмигивала, когда отец смотрел в другую сторону. Я делал вид, будто ем с большим аппетитом, а он отпускал шуточки типа: «Надо подкрепиться, ты потратил много сил!» Он прямо раздувался от гордости: еще бы, его сын пользуется успехом. Потом я стал зевать и сказал, что у меня глаза слипаются. Сумира как-то напряглась. Я это почувствовал и обернулся к ней. «Как возможно?» – спросила она. Я метнул в нее угрожающий взгляд. Но отец сидел какой-то рассеянный, скорее всего, он даже не слышал ее вопроса. Я сказал «спокойной ночи» и ушел из кухни, моля бога, чтобы наша говорливая прислуга не ляпнула чего-нибудь еще. Это было 12 августа 1999 года. В этот день пропала восьмилетняя девочка по имени Лаура. Когда ее освободили, ей было двадцать два. Клочок земли в пятидесяти километрах от дома, почти за чертой города. На опушке буковой рощи, вдали от возделанных полей. Крепкий забор, ухоженная лужайка. В центре участка – маленький каменный домик, внутри – комната, кухня и подсобные помещения. Справа от дома на платформе автоприцепа стояла даже маленькая моторка с каютой. Ближайшее жилье – в десяти минутах езды через пустыри. Позади домика – контейнер, полускрытый ветвями старой ивы. На первый взгляд – сарай для инструментов или что-то в этом роде. Анджела еще несколько недель продолжала писать мне письма. Я складывал их в стопку, не распечатывая. Потом перестала. Но на Рождество от нее вдруг пришло письмо, обклеенное звездочками. Я положил его к остальным. Все помнят, как встретили Новый 2000-й год. Мы с отцом на несколько дней уехали в горы. Чтобы побыть вдвоем, вдали от праздничной суеты. В этом мы были единодушны: терпеть не могли шума и гвалта. Мне было тринадцать с небольшим, но я уже замечал в своем характере черты, напоминавшие отцовские; он смотрел на мир взглядом, в котором будто навечно застыло задумчивое созерцание. У нас была почти одинаковая шаркающая походка, нередко мы спотыкались на ровном месте. «Яблоко от яблони…» – улыбался он. Но прогулки нам нравились. Да и холод тоже. Когда мы были вдвоем, он превращался в отца, с него слетало величие профессора, почитаемого в академических кругах. Больше всего нас сближало общее увлечение прошлым. В то время я еще смутно ощущал в себе эту зарождающуюся склонность, даже не умея дать ей название. Меня завораживал портал дома, построенного столетия назад; я пытался представить себе людей, которые переступали этот порог: кто они были, как складывались их жизни, как они чистили зубы. Я мог долго, до получаса, просидеть на скамье в какой-нибудь старой церкви. Эта тишина. И запах. Ступни святых, блестящие, как золото, от прикосновений бесчисленных рук. Я тоже трогал эти статуи, и мне казалось, что я чувствую прикосновения всех ладоней, трогавших их до меня. В этой игре я касался руки прачки, жившей триста лет назад, руки солдата, отправлявшегося на войну, и руки девушки, приходившей сюда в прошлую среду, чтобы покаяться в измене парню, недавно ставшему ее мужем… Как и все они, я появился на свет благодаря пересечению множества дорог, бесчисленным совпадениям, в результате которых мир двигался в этом, а не в каком-то другом направлении. Эта очевидная истина проявлялась во всем: в фасоне куртки, которую я носил, в моей манере выстраивать мысли… Отец называл это явление странствующим ветром. Как он утверждал, уловить его способны немногие, я – счастливчик. Я готов был поверить в это. Потому что отец никогда не лез в мою жизнь: если бы я вбил себе в голову, что должен стать футболистом, как мои надоедливые друзья, он бы и слова не сказал. А вот я ему докучал. Выбирал какой-нибудь предмет и просил рассказать его историю. Это было потрясающе – какие-нибудь лопасти вентилятора низвергали тебя в водоворот времени. Отец прочерчивал замысловатую линию, которая восходила к изобретению карандаша, параболической кривой и григорианского календаря. Невообразимый бросок через столетия, мимо войн и технических революций. Уносимый ветром перемен, я не выпускал из рук невидимую нить, которая связывает всё. Он говорил, и я чувствовал, что у меня внутри что-то происходит. Я словно видел историю человечества в ускоренном просмотре, десятилетие в секунду. Под конец он обычно произносил одну и ту же фразу: «Вот так оно и было». Ощущение было такое, будто я только что прилетел из глубин космоса и снова сижу дома в тапочках. Все казалось важным, даже трещина на фасаде бара. Другой темой были наши предки, которых мне не довелось узнать. Отец очень любил рассказывать о них. И все же мне чудилось, что, произнося их имена, он чувствует какое-то покалывание в горле. Говоря о них, он говорил о себе. Говоря о них, говорил обо мне. У нас с ним было нечто вроде фирменного знака, делавшего нас уникальными и легко узнаваемыми: форма мизинцев. Крайняя фаланга мизинцев на обеих кистях немного загибается внутрь. «Хочешь доказать, что ты – Балестри, покажи это», – говорил он, гордо демонстрируя мизинец. Я показывал свой, точно такой же. Определенный ген с незапамятных времен, назло всем войнам и эпидемиям, воспроизводился из поколения в поколение. Возможно, за минувшие века среди обладателей таких мизинцев попадались корсары, золотоискатели, древнеримские поварята, головорезы, а последним в этой связке был я. Глядя в лицо будущему, я нес в себе тайны множества жизней, от самых бурных до попусту растраченных. Манера чихать, привычные жесты. Кто знает, у кого я их позаимствовал? Внутри меня двигался поезд из глубины веков, с моим отцом впереди, и приятно было слышать, как этот состав, грохоча, несется по рельсам. Я унаследовал жест, отшлифованный столетиями, неторопливый и размеренный, как свидетельство о прошлом. Изображение в зеркале, которое постепенно расплывается, чтобы уступить место следующему. Наш мизинец был как лезвие, пронзавшее время, и теперь очередь дошла до меня. И еще эти слова о нашей уникальности – простой и эффективный, как в комиксе, способ самоутверждения, – я слышал их далекое эхо. Странствующий ветер ерошил мне волосы. По материалам следствия, эпизодов похищения, вменяемых в вину моему отцу, было три. Но подозревают, что их было как минимум вдвое больше. Однако ни одно тело, не считая Лауры, так и не было найдено. С виду она ничем не отличается от других девушек. Лаура контактирует с миром. У нее свой круг друзей, она учится. У нее даже есть жених. И все же порой я улавливаю ее отражение в витрине, в зеркале над умывальником в туалете паба: она ускользает. Бывают мгновения, когда зрение бессильно: зрачки расширяются, наползает мрак, ведомый ей одной. Это затмение может длиться несколько минут. Вокруг царит шумное веселье, клиенты накачиваются пивом, в них бушует пламя молодости. Они закуривают с таким высокомерным видом, что возникает желание, чтобы они вымерли все поголовно. Они не видят никого, кроме себя, не замечают девушку, которая вдруг отворачивается от них и возвращается в темницу в железном ящике. В том ящике, внутри которого я с октября 2013 года, в свою очередь, пытаюсь уловить хотя бы лучик света. Я мог бы погасить окурок о тыльную сторону ее руки, и она даже не вздрогнула бы. Ее лицо не исказила бы гримаса ужаса – она просто внезапно исчезла бы. Лаура гаснет, перестает существовать. Ее сотрясает дрожь – и она оказывается за гранью реальности. Я единственный, кто ее узнаёт, кто ее понимает. В день, когда ее освободили, я стал узником. Все пять лет, прошедшие с тех пор, я подглядываю за Лаурой, и это единственный отдых, который я себе позволяю, несмотря на долгие часы за рулем и ощутимые расходы. Эти мгновения – глотки кислорода, которые помогают понять, что мне нужно: благодаря им я не чувствую себя одиноким. * * * Я познакомился с ней задолго до того, как ее нашли: он звал ее во сне. Глубокой ночью мы с Сумирой прибежали в спальню к отцу, разбуженные криками, которые прорывались сквозь ее могучий храп. После смерти мамы ему начали сниться кошмары. Иногда мы, войдя в спальню, заставали его сидящим на кровати и в полусне молотящим кулаками по воздуху. Но чаще всего он разговаривал, словно объясняясь с кем-то: «Тебе холодно?» Порой он обливался слезами: «Прости, ну пожалуйста, прости меня…» У меня сердце разрывалось видеть его в таком состоянии; я понимал, каких сил ему стоило сохранять выдержку в течение дня. Кроме того, он становился голосом моего горя, которое я еще не избыл до конца. Иногда я утром открывал глаза и в первое мгновение ничего не помнил. А потом – как обухом по голове: «Мамы больше нет». Или осознание случившегося застигало меня врасплох, когда я был поглощен каким-то делом, и эта встряска надолго выводила меня из равновесия. Сумира была добра ко мне. «Ты иди спать, – говорила она. – Я позабочусь». И я послушно шел спать, еще и потому, что, когда я видел отца таким, на меня нападал столбняк, я застывал на пороге и не мог двинуться с места. «Я здесь! – кричал он. – Я сейчас!» И дрыгал ногами под одеялом, словно действительно бежал. А на следующее утро приходил на кухню бодрый и энергичный, как ни в чем не бывало. Воссоздать целую жизнь по тайному следу, оставленному больным отцом, – дело нелегкое. Вначале я выискивал необъяснимые пробелы в его распорядке дня: это было наваждение, которое я пытался, но не мог преодолеть. Я старался расшифровать каждое Рождество, каждую Пасху. День, когда он поддался моим бесконечным уговорам, и мы пошли выбирать скутер. Покупка «классика» и прощание с мечтой об «атлантико», которая в то время кружила мне голову. Я перебирал по крупицам каждый день своей жизни, дождливый или солнечный, каждый скучный полдень. Далеко внизу, под нашими ногами, текла черная река. Одно утешение: мама этого не застала. В своих кошмарных снах отец как будто искал ее, однажды ночью, среди обычного бреда, он вдруг произнес фразу, которая мне запомнилась: «Я должен тебя помыть». Пока он болел, мне не довелось услышать ничего особенного, тем более, что вместо меня рядом с ним часто находился кто-то другой. Видя мой испуг, Сумира, как обычно, предложила мне удалиться: «Тебе лучше не слышать». Как ни странно, уже после октября 2013 года, представив себе эту сцену со стороны, я взглянул на нее совершенно другими глазами: возможно, отца мучил нездешний недуг, один из тех, о которых рассказывают нам мертвецы. Ведь они где-то здесь, эти сущности, немые, но с огромными глазами. Они видят все. Копаются в нашем сознании. И даже в наших снах. Если бы в тот августовский день 99 года мне не пришла в голову идея сделать сюрприз знакомой девчонке, у Лауры все сложилось бы по-другому. Я твержу себе, что рано или поздно на ее месте оказалась бы какая-нибудь другая девочка. Однако… Фактически получалось, что это я ее выбрал, с моей жаждой летнего поцелуя, желанием вновь после долгого траура почувствовать, что я жив. Психотерапия не помогает; проходят годы, а эта мысль все еще точит меня, как червь. Поэтому мне надо собрать самые нужные вещи и молча проделать обратный путь в четыреста километров. Мне надо убедиться, что со мной все в порядке, надо знать, что не я один ношу в себе грызущую мысль о контейнере. Однажды Лаура даже заговорила со мной. Я заметил ее и пошел следом, не приняв обычных мер предосторожности. Дело было ранним утром. Я шел в десяти шагах позади нее в городской сутолоке. Была середина зимы, с замерзшими лужами и холмиками грязного снега по обочинам дороги. Этим маршрутом мы с ней часто ходили вдвоем, хотя она об этом не догадывалась. Обычно, оказавшись от нее слишком близко, я еще и сегодня отступаю к краю тротуара, как будто хочу поймать такси. Когда зажигается зеленый свет, иду дальше. Однако в тот день мне захотелось большего. Так иногда бывает. Чтобы обрести покой, я должен приблизиться к ее жизни. Порой я даже подбираю брошенные ею окурки. Если они падают не в грязь, я подбираю их и делаю две последние затяжки. Пока не загорится фильтр. Я смотрю, как она бросает в урну обертку от жевательной резинки (предпочитает белую жвачку «бруклин»), использованные билеты метро. Если повезет, извлекаю из урны билет в кино или на выставку. Для меня это хорошая новость. Доказательство, что Лаура взаимодействует с окружающим миром, что она живет. Если мне удается услышать, как она подпевает во время концерта, это трогает меня чуть ли не до слез. Но заговаривать с ней нельзя. В таких случаях, как мой, запреты неумолимы; из-за того, что натворил отец, я, кажется, не имею права находиться с ней в одном городе, даже на его противоположном конце, не уведомив об этом компетентные органы. Этим утром я жаждал новостей. Я шел за ней, отмечая каждое, даже едва уловимое движение. По-видимому, она куда-то опаздывала и была не в духе. Лихорадочно рылась в сумке, ища то ли сигареты (Лаура предпочитает синие «Кэмел»), то ли кошелек. При этом она уронила связку ключей. В ту же секунду я оказался рядом с ней. Она остановилась и отступила на два шага. Мы с ней стояли лицом к лицу. Я подобрал ключи и протянул ей. «Спасибо», – сказала она и изобразила улыбку, явно думая о чем-то другом. У Лауры зеленые глаза. Она отвернулась и пошла дальше. А я остался один – неподвижная фигура, обтекаемая людским потоком. Лаура прячется в туалетах баров и кафе. Особенно во второй половине дня, когда выходит в город одна. Она садится на метро на ближайшей станции, и поезд увозит ее далеко от дома. Иногда я теряю ее. Иногда успеваю вскочить в вагон, раздвигая уже закрывающиеся двери, встаю за чьей-нибудь спиной и поглядываю на нее, чтобы не упустить, особенно когда мы приближаемся к следующей станции. Вслед за ней поднимаюсь по лестницам, иду по тротуарам. В ясную погоду и под дождем. Пока она не зайдет в какое-нибудь первое попавшееся кафе. Первое время я в таких случаях ждал ее снаружи. Каждую минуту вспыхивала тревожная мысль: «Она меня заметила. И ускользнула через запасной выход». И я уже представлял себе, как за мной приезжает полицейский патруль… А потом начал сам заходить в кафе. Лаура ищет себе клетку. Поиск начинается внезапно, это импульс, который она не в силах контролировать. Только что она спокойно шла своей дорогой, а через мгновение уже прячется в туалете какого-нибудь бара, закрывшись на два оборота. Я вхожу, присаживаюсь у стойки и заказываю выпивку. В некоторых случаях посетителей так мало, что в итоге остаемся только мы с ней, не считая полусонного бармена и светящегося глаза телевизора, висящего в углу. И тут вырисовывается новый сценарий: я снаружи, она внутри. По-моему, она нуждается в этом. Я тоже в этом нуждаюсь. Это пытка, в которой есть что-то завораживающее. С каждой минутой растет риск, что сейчас она выйдет и обнаружит меня. Она понятия не имеет, как выглядит сын маньяка, который годами держал ее в плену, возможно, даже не знает, что у него есть сын. Я не могу допустить, чтобы какая-то деталь моей внешности привлекла ее внимание, поэтому перед тем, как начать слежку, тщательно закутываюсь. Если в баре много посетителей, которые приходят и уходят, среди них легко затеряться. А когда там нет никого, кроме нее и меня, каждое перемещение стрелки на циферблате пронзает меня насквозь, словно огненная капля. Четыре часа. Двадцать минут пятого… Обычно я сдаюсь первым: кладу на стойку деньги и бросаюсь к выходу, чтобы глотнуть воздуха. Я выбираю удобный наблюдательный пункт, откуда хорошо виден вход. Если Лаура покидает свое убежище гораздо позже обычного, то я успеваю превратиться в ледышку. И спрашиваю себя: «Кто за кем здесь следит? Кто кого держит взаперти?» Бывает, что персонал заведения обращает внимание на то, что кто-то сидит в туалете уже больше часа; может, надо вызвать скорую помощь? При этих словах я тут же слезаю с табурета. А если еще начинается какая-то суета, даже не вынимаю кошелек. Но на сеансах у психотерапевта я об этом рассказать не могу. Наима убеждена, что в последние годы добилась огромного успеха: любой другой на моем месте давно бы сломался. В лечении посттравматического синдрома ей нет равных. В моем случае ей необходимо решить несколько задач. Одна из первых – переформатировать основные постулаты моей жизни. Наима часто употребляет это словосочетание: когнитивная реструктуризация. В самом начале она постоянно просила меня представить себе арест моего отца как тяжелую автомобильную аварию, в которой мне посчастливилось выжить и в которой – это самое главное – я не виноват. Другое важное обстоятельство, касающееся этой аварии: мой отец в ней не выжил. То, что в действительности он жив и гниет в тюрьме, не должно меня смущать: его больше нет. Человек, который породил меня и которого я знал всю жизнь, принадлежит прошлому. Мы должны очистить информацию, скапливающуюся в естественном процессе усвоения, от закрепившихся в памяти данных с целью достичь нужного результата через создание новых функциональных связей. Таково основное положение ДПДГ-терапии[1]. Я говорю Наиме: «Во мне течет та же кровь». Она качает головой: «Это к делу не относится». Иными словами, она просит меня разрушить мост, который начал строиться много столетий назад. У меня больше нет предшественника. Асфальт провалился; на дороге, соединяющей меня со всем, что есть в этом мире, образовалась огромная дыра, и она носит имя моего отца. Того, что воспитал меня, учил, защищал, поддерживал советами, вел за собой, одевал. Любил. Только вот мой отец – не рядовое явление. Мой мизинец красноречиво свидетельствует об этом. На самом деле я не хочу в это верить. Я не делюсь своими сомнениями с Наимой, чтобы ее не отвлекать. Возможно, его кто-то заставил, и он был вынужден это сделать. Есть тайные общества, члены которых увлекаются жестокими древними ритуалами. Среди ученых иногда попадаются люди со странностями. Где-то на Востоке была одна фирма, руководители которой, влиятельные и очень богатые бизнесмены, похищали и убивали мальчиков – просто так, чтобы испытать это ощущение. А вдруг в деле была замешана мама? Мне приходила в голову и такая мысль. Может, до меня у них была дочь, о которой я не знал. Может, в раннем детстве с ней произошло несчастье и она погибла. И после этого моя мать заставляла мужа похищать других девочек и держать их в безопасном месте, точно кукол. После подобных мыслей я бегу в туалет и блюю в унитаз. Чтобы обелить одного из родителей, я поливаю грязью обоих. Мой отец молчит. Он так и не признался. С самого ареста он вопреки очевидности утверждает, что невиновен. У него была прядь волос Аманды, заложенная в книге. От предыдущей девочки остался молочный передний зуб: он хранил его в шкатулке для драгоценностей, которую привез из Тибета еще до моего рождения. Ту девочку звали Сара. В детстве я играл этим зубом. «Это твой, – говорил отец. – Представь себе, сколько времени прошло…» Он сумел обмануть даже маму: ее умиляло, что муж сохранил этот трофей. Иногда я шутки ради брал его двумя пальцами и прикладывал к коренному. Улики, которые я ищу сейчас, совсем иного рода: это мерзость. Будь я посмелее, стал бы рыться в помойках, но риск слишком велик. Лаура любит рок-музыку. Ее любимые цвета – черный, фиолетовый, синий. Ей нравится писать. Во время поездок в метро она слушает музыку, вставив в уши миниатюрные наушники. Совсем как я, когда возвращался с Эльбы. Бывают моменты, когда мне хочется сбросить маску. Подойти к ней и спросить: как это было? О чем он говорил с тобой? Был ли он, по крайней мере, ласковым? Если бы из данных следствия, свидетельских показаний и собранных улик выяснилось, что он прикасался к ней, я бы, наверно, покончил с собой. Когда я говорю об этом Наиме, она хмурится: «Ты все еще чувствуешь себя виноватым». Но она не совсем права: я чувствую, что перестал существовать, как если бы источник, из которого я произошел, оказался иллюзией. Так или иначе, есть хотя бы одно смягчающее вину обстоятельство: Лаура не заявляла о каких-либо действиях сексуального характера со стороны похитителя. Это уже кое-что. Будем довольствоваться этим. Сенсационная новость: Лаура категорически отказалась поделиться своей историей в книге или в фильме, хотя ей предлагали за это кучу денег. Люди, для которых истории, рассказанные по телевизору, – хлеб насущный, несколько недель называли ее идиоткой: она провела в заключении четырнадцать лет, неужели ей за это не причитается приличная компенсация? Всем хотелось услышать ее имя, увидеть ее лицо. Некоторые сожалели, что она не участвует в вечерних ток-шоу: рейтинг взлетел бы до небес; кое-кто даже предлагал выдвинуть ее кандидатуру на предстоящих выборах. Люди порой способны на прямо-таки немыслимое непотребство. Хотя не сыну маньяка это говорить. Все, сказанное сыном маньяка, звучит странно, каждый его жест настораживает. Жители нашего городка подозревают, что во мне бродит тот же яд, что в моем отце, или, во всяком случае, что его влияние не могло не сказаться на моей личности. Я и сам так думаю. И мне нелегко выкинуть из головы эти мысли. В мои тридцать два года у меня нет подружки. Немногочисленная родня испарилась, как и друзья, даже старые и близкие. Они по-своему старались сохранить нашу дружбу, цеплялись за нее когтями и зубами. Но не смогли. Ни один не выдержал. Ведь это было слишком. Быть постоянными свидетелями моих мучений – тяжелая работа: я не могу требовать этого от людей. Пригласить меня на рождественский ужин… Это требовало такого напряжения душевных сил, что портило праздник всем присутствующим. И проблема не в том, что мой отец – это мой отец. Проблема в том, что я – его сын. Но я не планирую бегство, хотя Наима не исключает для меня подобный вариант: исчезнуть, возможно, даже сменить имя. Это был бы серьезный шаг, последствия которого со временем могли бы затронуть мою когнитивную структуру. Иногда я рисую его себе в воображении. Беру, например, имя Пьеро Берти и спрашиваю себя: можно ли поверить, что у меня физиономия Пьеро Берти? Или, скажем, Саверио Марки? Иногда я придумываю и более экзотические псевдонимы… Учитывая специфику моего положения, суд мне не откажет. Читаю в газетах о виновниках разных трагических событий и на секунду примеряю на себя их имена, как примеряют пиджак: подходят они мне или нет? Это трудное упражнение, даже если выполнять его только в воображении. Как я смотрюсь с именем Филиппо? Или Джованни? Или Питер? Предлагать такой кульбит человеку моего возраста – это бестактно. Наима говорит очень складно: к концу каждого сеанса она остается при своем мнении. Для вида я соглашаюсь, хоть и с некоторым трепетом: – Если завтра я проснусь, и меня будут звать Андреа, возможно, это изменит всё. – А что, для вас это было бы проблемой? – каждый раз спрашивает она. Незнакомым людям все равно, как меня зовут. Я могу придумать себе имя, похожее на пароль от Wi-Fi, где будут строчные и прописные буквы. Но попробуй объясни это двадцати тысячам жителей нашего городка. Все знают, кто я и откуда. Я рожден и взращен в чертогах Зла. Они не могут отделить меня от моего отца. Задача и вправду нелегкая, даже для меня: моя идентичность не сводится к тому, как воспринимаю ее я; не менее важно и то, как воспринимают ее другие. И теперь я увяз в этом. Первичный бульон возник в 1986 году, когда я родился, и существует до сих пор. Обнулить чье-то имя значит обнулить чью-то жизнь. Первое, что следовало бы сделать, – уйти. Если хочешь поменять документы, ты должен действительно порвать с прошлым, иначе твой поступок будет фиглярством. Растворись в пустоте, и тогда никто не сможет тебя разоблачить. В статье говорится, что с начала года пропавшими без вести числятся 562 человека. Их следует добавить к остальным 52 990, следы которых затерялись с января 1974 по декабрь 2017 года. Но историю по крайней мере трех маленьких девочек все же удалось воссоздать. Лаура остается Лаурой, она неподражаема. Впервые я увидел ее на фотографии: следствию надо было удостовериться, что я не замешан в деле, что я действительно ничего не знал о похищениях. Я долго всматривался в это лицо, даже не слышал вопросов, которые мне задавали. Травма была еще слишком свежа, я горстями глотал транквилизаторы. Глаза в глаза с этой девушкой, всего на год-два моложе меня. Больше всего меня поразила ее улыбка: едва заметная тень в уголках рта. Кто-то обессмертил ее в этой фотографии на паспорт. Рядом со мной сидел старый адвокат Мартини, который помнил меня младенцем. При очередном вопросе, оставшемся без ответа, он произнес: «Господа, возможно, мой клиент…» В этот момент я потерял сознание. Мартини держал меня в курсе всех событий. «Только не читайте газеты, – повторял он. – И не вздумайте включать телевизор». Я даже не мог удрать на край света: в моих показаниях полиция надеялась найти зацепку, которая позволила бы следствию выйти из тупика. Я не присутствовал на судебных заседаниях – не хотел, чтобы мою физиономию растиражировали бульварные газеты; еще раньше я закрыл свои аккаунты в социальных сетях, иначе меня сожрали бы живьем. Но, главное, я не мог представить себе, что увижу отца на скамье подсудимых, словно подручного какого-нибудь босса мафии. Тем временем клочок земли, которым он тайно владел в течение десятилетий, был перекопан из конца в конец, однако там не нашли ничего, ни единого волоска. Учитывая обстоятельства, Мартини вряд ли удалось бы доказать, что обвиняемый не способен на преступный умысел. Трудно сказать такое про человека, который за два дня до ареста проводил перед большой аудиторией семинар на тему «Биологическая власть, жизнь на виду и статус исключительности»? Имя девушки с фотографии я также узнал из отчетов нашего адвоката.