— Здравствуйте, Даша. Сегодня меня не будет, и скорее всего не будет дня три. Вчера у меня погибли родители… — Какой ужас! — воскликнула Даша, но тут же спохватилась, Максим не приветствовал на работе лишних эмоций. — Извините, Максим Сергеевич, примите мои соболезнования. — Спасибо. И предупредите, пожалуйста, Никольского и Лушина, я позвоню им, как только смогу. — Конечно, Максим Сергеевич, я все сделаю. Вот так. А потом пришла Ирина Григорьевна. В темном костюме, собранная, с полными сочувствия глазами. — Добрый день. Проходите, пожалуйста, — пригласил ее в комнату Максим. — Садитесь. Ирина Григорьевна, в Следственном комитете мне сказали, это вы нашли родителей. Расскажите, что там было, вчера я как-то не сообразил расспросить полицию. — Ну, конечно, такой шок, — согласилась женщина. — Только зачем вам все эти подробности? Лучше такого не знать, — скорбно покачала она головой. Но Максим уже собрался и теперь точно знал, как ему быть, что делать и чего он хочет. Хочет правды и чтобы поймали преступников, и он со своей стороны был намерен проследить, чтобы следствие шло как положено, и разумеется, помочь по мере сил. — Ирина Григорьевна, я должен знать всю правду, и лучше услышать ее от вас, знакомого человека, чем в Следственном комитете. Так что не стоит меня щадить, расскажите все, как было. — Голос Максима звучал твердо. И Ирина Григорьевна его послушалась, но вот услышанное от нее заставило Максима усомниться в том, что ему надо было знать эти подробности. — А топор почти сразу нашли, возле помойки, рядом с каким-то бомжом. Я как раз вернулась в квартиру, рассказать полиции о том, что Павел Сергея Борисовича по утрам в офис возит. Шофер его. Сразу забыла об этом сказать. И слышала, как молодой полицейский начальнику про топор рассказывал. — Они мне ничего не сказали. — Так, наверное, разглашать не хотят до конца следствия, — успокоила его Ирина Григорьевна. — Или хотят по-тихому на этого бомжа все спихнуть, — резко возразил ей Максим. — А вы думаете, это не он? — с сомнением спросила домработница. — Конечно, нет. Вчера меня настойчиво расспрашивали о том, не было ли у родителей врагов, не угрожал ли им кто-нибудь. Когда я ответил, что нет, стали расспрашивать, какие в нашей семье имеются семейные реликвии или особые ценности. Я тогда не понял, к чему они клонят. Теперь ясно. Раз родителей пытали, значит, речь идет не о простом ограблении. — Ну, Сергей Борисович был человек известный, вряд ли они так просто дело закроют, — робко предположила Ирина Григорьевна. — Вряд ли, — кивнул Максим. — Если только это не был заказ и на них никто не надавит. — Так это же ограбление. Я сама с майором квартиру осматривала. Пропали почти все драгоценности Арины Николаевны. — Пропала лишь часть побрякушек, и то не самая ценная, — возразил Максим. — Никто еще толком ничего не знает, что это было и кто это сделал. Ладно, что сейчас гадать. Ирина Григорьевна, вы сказали, что привели квартиру родителей в порядок? — Да. — Хорошо. Я собираюсь вызвать сестру, а ее квартира сейчас сдана в аренду, очевидно, им придется остановиться у родителей. И возможно, мне понадобится ваша помощь с похоронами, я пока не очень хорошо представляю, что от меня потребуется. — Да вы не волнуйтесь. Сейчас похоронные бюро хорошо работают, не то что раньше, — поспешила успокоить его домработница. — Все подскажут, объяснят и с документами помогут. За деньги, конечно. И с кладбищем. Вы на каком хоронить будете, на Смоленском, рядом с Аглаей Игоревной? — Да, наверное. — Максима от таких простодушных вопросов опять начало потряхивать, и снова появилось желание выпить. — Ну, тогда надо будет взять с собой в похоронное бюро свидетельство о том, что место вам принадлежит, — корочка такая, там и место указано, — а потом на кладбище съездить обо всем договориться. А еще отпевание заранее заказать. Вы ведь в храме отпевать будете? — Да. Наверное. — Да вы не переживайте. Я вам помогу. Если хотите, вместе можем поехать, — по-матерински участливо предложила Ирина Григорьевна. — Да нет. Спасибо, — очнулся Максим. — Я справлюсь. А если что, позвоню, посоветуюсь. Вы извините, что я вас сюда вызвал, но с утра я что-то… — Все в порядке, и не надо извиняться, — остановила его Ирина Григорьевна. — Может, вам по дому помощь нужна? — спросила она, оглядывая не слишком опрятную гостиную. — Нет-нет. У нас есть женщина. Она приходит два раза в неделю прибираться. — «У нас», поймал себя на слове Максим. Нет, теперь не у нас, а у меня. Больше никаких «нас» нет и быть не может. А Анькины шмотки надо будет упаковать и отправить к теще с курьером. И чем раньше, тем лучше. И кстати, женщину эту, что убираться приходит, Максим совсем не знает, так, видел пару раз мельком. Ее Анька нанимала, а у Максима даже номера ее телефона нет. Так что придется дождаться ее ближайшего визита и уволить, оставлять в квартире Анькиных шпионов он не собирается. Ирина Григорьевна ушла, а Максим снова уселся на диван, собираясь с силами, прежде чем позвонить сестре. А еще лучше ее мужу, Валерию. Уж пусть он сам как-то подготовит Машку и мягко, осторожно ей все преподнесет. А потом, наверное, нужно будет связаться со Следственным комитетом. Побеседовать с этим, как его? Ему же давали вчера визитку, — припомнил Максим и пошел в спальню искать вчерашний пиджак. Оказалось, «этого как его» звали Авдеев Станислав Дмитриевич, и был он майором. Ну вот. С ним и следовало побеседовать. — Добрый день, Максим Сергеевич. Проходите. Майор Максиму не понравился сразу. Вежливый, речь культурная, в модном костюмчике, лицо холеное, как у чинуши из мэрии. Такой руки марать не станет, костюмчик лишний раз не помнет. А состряпает красивое дельце, свалит все аккуратненько на бомжа, отчитается перед начальством, премию еще наверняка получит и с женой на море, отдыхать. — Слушаю вас, — участливо проговорил майор. — Вчера, когда мы с вами беседовали, я был слишком потрясен случившимся, а потому не задал ни единого вопроса о ходе следствия, да и вообще, честно говоря, плохо соображал. — Разумеется, — понимающе кивнул майор, чем вызвал еще большее отвращение у Максима. Сволочь двуличная, еще сочувствие изображает! — Так вот, — не выдавая чувств, продолжил Максим. — Мне стало известно, что вчера вы обнаружили на месте преступления орудие убийства. — Пока не получены данные экспертизы, я бы не был столь категоричен, но предполагаю, что так оно и есть. — Значит, у вас уже есть подозреваемый? — стараясь держать себя в руках и не выдать голосом кипящее внутри раздражение, поинтересовался Максим. — Подозреваемый — да. Но у меня нет уверенности, что этот человек имеет отношение к смерти ваших родителей, — осторожно ответил Станислав Дмитриевич. Он вообще был осторожен в выражениях и знал цену словам. — Я вчера уже спрашивал вас, но возможно, от полученного шока вы не смогли как следует обдумать мои вопросы, а потому я спрошу еще раз. Максим Сергеевич, не было ли у ваших родителей неприятностей, возможно, им кто-то угрожал? Или вдруг возникали скверные предчувствия, или в последнее время вы не замечали в поведении ваших родителей ничего необычного? Может, какая-то нервозность, неожиданно поменявшиеся планы? Вдруг наметилась какая-то срочная поездка или всплыл какой-то давний знакомый, — предлагал варианты майор. — Нет. Ничего такого не было. — О семейных реликвиях и ценностях я уже спрашивал, не так ли? — Так. И ничего такого у нас нет. Все семейные реликвии, какие уцелели после революции, были проданы в дни блокады. — До революции ваша семья занимала в обществе видное положение? — Да. Моя прапрабабка была фрейлиной, а прапрадед министром двора, — чуть раздраженно проговорил Максим, но вовремя спохватился. — Простите. Нервы на пределе, любая ерунда из себя выводит. — Нельзя давать волю эмоциям. Нельзя. Человек, не умеющий владеть собой, ничего и никогда не добьется в жизни. Эмоции помешают ему здраво мыслить, объективно оценивать ситуацию, реагировать. Одним словом, всегда и везде надо принимать решения умом, а не сердцем. Вот он один раз в жизни послушался этого самого сердца и в конечном итоге получил. Анька сразу не понравилась родителям, и мама просила его хорошенько обдумать свой выбор, не спешить со свадьбой. Но он, ослепленный «страстью» молодой идиот, не послушался, и вот результат. Стало так больно и горько, так тяжело от навалившихся на него несчастий, что Максим не удержался и, проявив презренную слабость, тяжело вздохнул, потер лицо ладонью, словно стараясь стереть навалившуюся тоску. Станиславу Дмитриевичу парня было жалко. Впрочем, какой он парень? Мужчина. Чуть младше, чем он сам. И, тем не менее, в одночасье потерять обоих родителей — это тяжелый удар для любого. Еще вчера успешная, благополучная семья перестала существовать. А ведь у Панова даже детей нет, если бы были, он бы не чувствовал себя так одиноко. Хорошо хоть женат. Майор с сочувствием взглянул на бледного, с глубокими синими тенями на лице человека. Панов поймал его взгляд и тут же постарался взять себя в руки. Молодец. Сильный парень, не рохля, не размазня. Не пропадет, с уважением и симпатией заключил майор. Собраться Максиму помог полный мнимого сочувствия взгляд майора. Ему стало стыдно за то, что не сдержался и показал этому двуличному, продажному менту свою слабость. Ну уж нет! Сопли распускать он будет дома, а сейчас надо хоть что-то выяснить. Но майор его опередил: — Возможно, у вашего отца были неприятности на работе, финансовые проблемы? Конфликт с компаньонами? — Ни о чем таком мне не известно. Но если это поможет следствию, я попытаюсь выяснить. — Поможет. Только будьте осторожны. Постарайтесь сделать это ненавязчиво, между прочим. Мы со своей стороны эту версию тоже проверим, — пообещал майор. У него не было оснований подозревать младшего Панова в убийстве родителей, а потому он счел возможным проявить определенную откровенность в разговоре. — Значит, вы считаете, что тот, кто издевался над родителями перед смертью, пытался выбить из них какую-то важную информацию? — Возможно. Следственный комитет Максим покидал с твердой уверенностью, что добросовестного расследования не будет. Он не доверял таким сладкоголосым деятелям, как этот лощеный майор с замашками модного адвоката. Глава 3 Март 1918 г. Тобольск Легкая невесомая вьюга с еле слышным шелестом и свистом проносилась вдоль высокого дощатого забора «Дома свободы». Притихший, укрытый потемневшим, колючим от недавних оттепелей снегом Тобольск жался к теплым печам, кутался в шали и тулупы, ждал настоящей весны, мечтал встряхнуться, выбраться из тесных домов на зеленый простор, на жаркое солнышко. Уже поселилась в сердцах обывателей тихая необъяснимая радость, какая прокрадывается по весне даже в самые очерствелые сердца, бередит, беспокоит, томит смутными ожиданиями. И лишь обитатели «Дома свободы», бывшего Губернаторского дома, были мучимы совсем другими предчувствиями, подавлены и растеряны. Приходилось расставаться с преданными, давно знакомыми людьми, беспокоиться за их судьбу и за свою. И за судьбу России. Позорный Брестский мир потряс императора, ужаснул императрицу и все их окружение. Темный ужас, хаос захватил Россию, и не было у них средств спасти ее. А тут еще солдатские комитеты. Солдаты охраны, начитавшись революционной литературы, совершенно переменились к своим пленникам, демонстрировали невозможные грубость и хамство. Глухая, удушливая злоба окружала царственных пленников, клубилась внутри дощатого забора, наполняла печалью глаза и тяжестью души. Но было Прощеное воскресенье, и была служба, и храм, полный нежного пения, и чудесный запах свечей и ладана, и наполнялись сердца любовью и светом, легче становилась ноша и светлее лица. Только эта радость и осталась семье с тех пор, как пришло из Петрограда известие о разгоне Временного правительства и приходе к власти большевиков. О, как круто повернулась действительность с приходом этого известия, как бурно выплеснулась на семью бывшего самодержца ненависть, нет, не народная, — жители Тобольска жалели изгнанников, посылали им гостинцы, крестились в тех редких случаях, когда видели их идущими в храм, вставали на колени, плакали. Солдатский комитет, вот кто был настоящим гонителем. Солдаты охраны, едва услышав о смене власти в столице, с ужасающей, никем не ограничиваемой ненавистью обратились к семье, стремясь унизить, притеснить, каждой малостью задеть утратившего власть, беззащитного перед ними бывшего Российского самодержца, его высокомерную супругу и их детей, раздражающе вежливых, простых в обращении, кротких, светлых и, видимо, оттого еще более ненавистных. О как рьяно они взялись за установление «равенства» в «Доме свободы», потребовав, чтобы Николай Второй снял погоны, а получив решительный отказ, постановили перевести все семейство на солдатский паек. И пришлось подчиниться. Поскольку по решению комиссара Карелина из казны теперь оплачивались только солдатский паек, отопление дома и электричество. Остальное царственные пленники оплачивали из личных капиталов, но и тут имелось ограничение: в месяц тратить не более шестисот рублей. И пришлось расстаться с преданными, ставшими почти родными людьми, последовавшими за семьей в ссылку. Уволить большую часть прислуги. И не потому горевали, что не могли обойтись без этих людей, а потому, что обрекали их и их семьи на нищету и голод. Где им, дворцовым слугам, найти заработок в новом пролетарском Тобольске? А в феврале, не зная, как еще притеснить, чем задеть кротких и смиренных узников, взяли солдаты охраны да и разломали ледяную горку, которую дети вместе со своим учителем Пьером Жильяром и его величеством посреди двора построили. И еще тоскливее, еще скучнее стали дни, из развлечений за высоким забором только и остались, что колка и распилка дров. А тут еще новая напасть. Из Омска прибыл отряд солдат с комиссаром Дуцманом с требованием передать им царственных пленников, чтобы препроводить их в Омск для суда и казни. Да, отовсюду теперь доносились крики и вопли с требованием казнить Кровавого царя Николашку. И обидно это было и ранило до слез, ибо не кровавым он был, а смиренным и кротким, и людей своих любил и страну. И жизнь за нее готов был отдать, а его кровавым называют, казни его требуют за преступления. Неужто же он таким плохим царем был, таким уж негодным? — Смилуйся над нами, Господи!