Очень иронично прозвучали эти слова — «мститель за кровь», ведь город, как вы помните, назывался Хеврон-Бецер — «город-убежище», и не один мстящий человек не смог бы утолить здесь свою жажду мести. Исключением не стал и воин леса: он познал на себе силу этого пророчества и поплатился за свою ошибку жизнью. Он мог придерживаться первоначального плана и идти на юг по фронту. Тогда он, возможно, прожил бы еще много лет. Но он выбрал путь в ненавистный ему город, чтобы погибнуть. Джан сел около поверженного противника, закрыл ему глаза, встал и посмотрел на небо. Вытянул свою шашку в сторону небес в знак победы над противником, и вся его орда прокричала его имя. На эфесе блеснула молния, отражая свет небесной сестры. В ушах воина прогремел грохот. Над головой Джана вверх устремлялся маленький отдаляющийся самолет, который скрылся за дождевыми облаками. Этот грохот в ушах Джана был громом, и после него в небе просияла еще одна красивая вспышка света, а глаза кавказского воина закрылись навсегда. Молния ударила прямо в шашку Джана. Как бы эпично это не прозвучало, молния стала его смертью. Весь город, за исключением ратуши и отеля в центре, был одноэтажным, и молния четко ударила по шашке Джана как по самой высокой точке на проспекте Смерти. Та, чью красоту он всегда ждал, закрыла его глаза навеки. На поле боя лежало семь трупов. Народ еще ничего не успел понять, но в истории этого времени имена этих воинов запомнят так же, как и запомнили Ахиллеса и Гектора — воинов, погибших легендарной смертью. Третий волк, убежавший от удара хлыста, вернулся и лег рядом с мертвым хозяином, прижался к нему, а потом схватил его за ремни на спине, державшие ножны для катан, и медленно потащил своего альфу с улицы, предвидя беду. Он был несомненно прав и верен до конца: пускай и струсил в начале, но в конце он вернулся, потому что любил хозяина. Так же и я возвращался за Соломоном, пускай поначалу и был готов отпустить его на смерть. Когда воины Кавказа бежали к своему мертвому военачальнику, над их головами резко расступились облака. Народ почувствовал приближение сильного ветра, и все, кто был в городе, как один увидели то, что предвещало им скорую смерть. Над головами людей самолет врезался в что-то похожее на ракету, которая несла им гибель, а с моего ракурса над городом случился тот самый взрыв, который так ревностно пророчил им Соломон. Теперь каждый человек, смеявшийся в лицо этому седому еврею, вспоминал его с предсмертной паникой и чувством своей неправоты. Я смотрел на горящее небо со слезами на глазах, и через мгновение до меня дошла взрывная волна. Она опрокинула меня с ног. Я видел, что врезавшийся в бомбу самолет взорвался довольно высоко. До города явно не доходил эффект ядерного ада. Город в большей своей части был в такой же безопасности, как и я сейчас. И пускай он немного пострадал, но не так, как пострадал бы, если бы ракета достигла своей цели. Я не знал, кто мог пойти на такое. Бомба должна была взорваться на земле, а не так далеко в небесах. Я так же радовался этому, как и горевал. Радовался тому, что Соломон жив, а горевал над тем, что я остался при своих грехах, ведь надеялся, что миллионы их жизней искупят мой грех. Когда мы добрались до города, то были встречены людьми в панике и шоке. Все пытались вырваться из города, а я искал Соломона. Кругом был хаос и разбитые стекла в домах, это напоминало мне самую горячую точку боевых действий. Трупы воинов, умерших на дуэли, даже не убрали с проспекта Смерти, а людской крик доносился до берегов стоящей у Сахалина Аивы и буквами иврита впечатывался в стены маяка. Я ничего не понимал и просто бродил по улицам, пока не встретил старых знакомых — Джонни и Артура Фэйков. Они взяли меня под ручки, дали по морде и повели из города. И я понимал, куда они меня ведут. Самое главное — это то, что Кира не смогла удержаться на месте и отплыла со мной на той же контрабандной лодке, что и я, только она все это время пряталась в нижнем отсеке. Когда братья загрузили меня в свою лодку, я увидел Киру на берегу, а она увидела меня. Я проклинал тот момент, потому что был беспомощен и бессилен. Она рванула ко мне и обняла меня. Тогда Джонни с усмешкой посмотрел на нас и отдал приказ об отходе от города. Кира не выясняла, почему меня схватили, и никто с ней не разговаривал: все еще были в шоке от взрыва. А Кира взрыва не видела, но была в шоке от вида Джонни и Артура Фэйков и разрушенного города. Я не мог ни написать, ни сказать ничего, потому что у меня с речью, ну, вы помните… и руки были связаны за спиной возле задницы — наконец-то они оказались на своем месте. С Кирой никто не разговаривал, а на меня не обращали внимания до самого прихода на базу Элизабет, где меня ожидало возмездие. Ей уже доложили, что я был с девушкой, и Элизабет была в шоке, что я не явился к ней, как только прибыл на Аляску. А что я придумывал в своей голове — это отдельную книгу по психологии можно написать! Я думал, что она убьет меня, а потом Киру. Потом достанет меня из преисподней и снова убьет… Но я был рад, что Киру она убьет всего один раз, так как из рая ее не выцепишь. Я знал и понимал, кто такая Элизабет, и еще больше фантазировал, что со мной будет. Но больше всего я боялся посмотреть в ее глаза. Кира не отходила от меня и смотрела нежно. Ее взгляд говорил: «Я с тобой до конца, причем любого конца». В этой девушке было гораздо больше силы, чем во мне когда-либо, и она была ей к лицу. Она была такой красивой, а эта новая, незнакомая мне храбрость ее характера — как оазис в засушливой пустыне моей жизни. Я боялся, нервничал, потому что произошло то, чего я совсем не ожидал, и вся моя надежда на дальнейшее счастье уходила из-под ног. Кира… Как же мне описать ее сейчас? Эти карие глубокие глаза, видящие сквозь боль; эти ее волосы цвета каштана, которые покрывали ее плечи, — барханы цвета песчаного пляжа; аромат духов — ликера, вишни и кедра, который я так не мог распознать; улыбка, которая, как и глаза, убивала существование боли в этом злом мире; ее белые красивые зубки, немного наклоненные под маленьким углом в одну сторону; ее щеки, пылающие краской при каждом взгляде на меня — все это давало общей картине ее лица только плюсы, никаких минусов. Да и мое сердце эти плюсы приумножало именно так, как приумножает сердце любого влюбленного человека. Она и без моей в нее влюбленности была хороша — и на инвалидной коляске, и тем более сейчас, когда каждый член экипажа этого корабля, несмотря на ужасы перенесенного взрыва, начинал замечать ее красоту. У нее был очень звонкий смех: когда она умудрялась рассмеяться, ее смех отличался от всех остальных крайней ноткой на октаву выше любого. Не глядя на смеющихся, можно было понять, что она среди них. А добрая душа, которую сам Бог наградил добротой, не могла оставить меня в покое, потому что я так жалел, так жалел о том, что уже скоро она не будет моей, меня разлучат с ней — скорее всего, навсегда. Эта боль была той самой болью отдаления от нее, как в моем первом сне на Аляске. И самое ужасное — это осознание полного бессилия. Кира видела это в моих глазах, но своим долгим лучистым взглядом всегда старалась меня перебороть, и это получалось, пускай и ненадолго. Скоро мое сердце забилось, как у человека, страдающего от аритмии: мы подходили к базе Элизабет, и я не знал, что ей сказать. Да и, откровенно говоря, думал, что меня пристрелят, как собаку, в первые десять минут после схода на сушу. Но этого не произошло. Мы сошли на берег, и ужасного выстрела не прозвучало. Вместо этого я увидел ту, которая тоже раньше нежно смотрела на меня. Она приказала своим людям отвести Киру в дом, а меня увела в сторону и развязала руки. Дала мне ручку и блокнот, и я слышал этот перелом в ее голосе, который она так хотела удержать, но не смогла и тихо, почти всхлипывая, произнесла: — Пиши. Я очень быстро, подробно, с миллионом извинений написал ей подробности всего того, что произошло, и сам себе удивился, что не обманул и написал всю правду обо всем. Обо всех своих чувствах и переживаниях, как и о мотивах и желании уничтожить кучу людей ради своего оправдания. Она минут десять читала и видно было, что еще и перечитывала. Плакала, бралась ладонью за губы, краснела, белела и иногда яростно смотрела на меня так, что я думал: мои часы сочтены. Когда ее эмоциональный шок немного утих, она протерла нежное лицо платком и начала свой монолог: — Ты знаешь весь мой характер, мои принципы, мою жестокость, все мои грехи. Какой я черствый и неприступный человек. Только мое воспитание обязывает мучить тебя до конца твоей жизни, делать с тобой все, что угодно. Все мое мировоззрение работает сейчас против тебя. Я желаю тебе смерти и унижения, погибели и самых тяжелых мук. В конце концов, таких же страданий, как и у меня сейчас, этой боли в сердце. Я готова рассказать все про нас этой девушке и уничтожить остатки твоей жизни, и ее тоже. И для меня это не составит никакого труда. Но знаешь, все, что я сейчас желаю тебе, если я это сделаю, будет значить, что я никогда тебя не любила, а это, к сожалению, не так. Я сама не поняла, как влюбилась в тебя, как малое дитя. Когда ты уехал, я считала тебя своим Пьером Безуховым, а себя — твоей Ростовой. Но, по-видимому, грубо и глупо ошиблась. Ты, несомненно, Пьер, только я — не твоя Ростова. Я всю жизнь хотела быть чьей-то Ростовой, но стала первой и бывшей Курагиной. Все время этого монолога глаза Элизабет были полны слез, а мои — ужасного страха. Но, как я сказал раньше, эта женщина была поломана мною. Поломана этой любовью, заставляющей прощать и желать человеку, которого любит, только добра. Я никак не ожидал такого расклада дел, тем более от такого сурового человека. Но Элизабет отпустила меня и мою долгожданную Ростову, не загубив наших жизней ни физически, ни правдой, которая разбила бы Киру и уничтожила меня. Она не рассказала ни о чем, что повергло бы Киру в шок от моих действий, но все же она причинила мне одну боль, и эта боль была не по ее вине, а, скорее всего, по моей. Эта боль была нашей общей с Кирой. Я узнал, что Соломон все-таки нашел, как уничтожить летящую на город бомбу. Он пришел к Элизабет и рассказал ей про ракету, и она поверила. Он придумал план, который приведет в исполнение, если не уговорит людей покинуть город. Он погиб, вы не ошиблись в домыслах: Соломон, тот самый седой красивый еврей, умер страшной смертью в огне ядерной реакции. Он был человеком, который приехал на маяк ради жизни пациентки, он защищал людей, которых знал меньше полугода, он рисковал своей жизнью ради них, он сел в самолет и полетел навстречу ракете, полетел своей смерти — точно так же, как полетел к нам на Сахалин, чтобы спасти Киру. Я, конечно, был в шоке, когда стоял возле Элизабет и думал, что это розыгрыш. Зачем он это сделал? Я не понимал! Я понял бы, если бы на его душе еще оставался долг за тех, кого он погубил. Но он был чист, очищен веянием нового времени. Почему он сделал это? Ради тех, кто не любил его, не знал его, ради тех, кто грешен и порочен, ради тех, кто смеялся над ним… Для меня в тот момент это было загадкой. Ему не нужно было делать этого, он мог спокойно дожить свое время с чистой совестью. Но он все равно сделал все то, что станет этой историей. Историей непонятного мне героизма для людей, которых и не должно было быть. Прошло несколько лет, и я потихоньку начал осознавать, что сделал Соломон. Он спас не только всех этих людей, которые никогда и не сделают что-то хорошее, достойное этого спасения. Он спас того, кто был так далек от истины, хотя всю жизнь думал, что живет мало-помалу правильно — он спас меня от меня же. Даже если бы я провернул все то, что хотел, этих людей бы и не было, и греха за их смерть тоже не было, и я, возможно, и забыл бы о них. Но тот факт моего поступка остался бы в вечности, и Соломон не допустил этого — не допустил проклятия на мою, душу потому что сам знал, что это такое. Он не был должен, но все равно закрыл свой долг, спас всех и с избытком. А все потому, что однажды, лежа на ступеньках в обстрелянном маяке, он слушал меня — истину из уст друга, правду о любви из «Послания к Коринфянам», о том, что любовь — и есть великий спаситель. Вы до сих пор думаете, что я главный герой этой книги, но я поспешу вас разочаровать. Главный герой далеко не я, и даже не Соломон. У нас тут главная героиня — и не человек вовсе: это живая любовь, та любовь, которая была дана людям, которые всем своим видом показывали, что не могут любить, да и не умеют. Девушке Элизабет была дана прощающая любовь, и она прощала, когда должна была уничтожить. Любовь Киры — девушки, потерявшей сначала отца, потом ноги, мать, Соломона, но все это ее не сломало, потому что у нее в сердце был этот огонь, который плавит камень. Даже поступок того волка, его отношение к хозяину являет нам свидетельство того, что в этом мире есть преданность и любовь. И, наконец, Соломон, который никому ничего уже не был должен и обязан: у него, в конце концов, не было даже мотива, чтобы совершить этот поступок, но почему-то он его совершил. Ему была дана любовь, которая спасла миллионы грешных душ. Мораль этого, не побоюсь сказать, боевика в том, что в этом грешном мире, где Бог постоянно показывает чудеса, люди не верят в них, потому что смотрят и не видят. Но у Бога есть то, что люди видят, — это Его любовь, данная нам по благодати. Люди ощущают ее, принимают, но не понимают, что она от Бога. Соломон умер за людей, хотя ничем не был им обязан. Он отдал свою жизнь, чтобы у них был этот шанс — увидеть эту любовь и Божьи чудеса в этом грешном Капернауме, где Бога так и не приняли. Пока я стоял на улице возле Элизабет и усваивал услышанное мной, из дома вышла Кира и, увидев мой разбитый вид, кинулась мне на плечи. Элизабет смотрела на то, как она обнимает меня, и тихо сквозь слезы приказала Колину: — Увези их, откуда там ты его взял. Увези его, умоляю! Я видел, как мучается Элизабет, и эмоции от подвига Соломона наконец-то сделали свое дело. Я нежно высвободился из объятий Киры и, глядя в глаза Элизабет, писал неразборчивым почерком свое послание. Я показал листок Элизабет и Кире: на нем было написано мое признание. Я не мог смотреть, что мои дела сделали с Элизабет, и понимал, что должен быть справедливо наказан. Элизабет прочитала, кивнула мне и пошла в дом, рыдая от боли. Кира читала мои слова, и я видел на ее лице накатывающую печаль, которая разбивала меня об скалы. Я не мог смотреть на то, что она чувствует сейчас, но я должен был сделать это. Она упала на колени и зажала лицо руками. Мои ноги подкосились, и я упал вслед за ней. Я собирал ладонями ее слезы, падающие с нежных рук. Когда я через мгновение осмелился взять ее за плечи, она не оттолкнула меня, как я ожидал. Вместо этого она посмотрела на меня из-за мокрых от слез рук и повергла меня в шок. Вместо наполненных светом карих глаз я увидел тот самый серо-голубой цвет моего одиночества, и в мою голову с горечью пришла мысль: «Потеряла больше, чем приобрела». Я все понял: этим признанием я уничтожил душу своей любимой, убил в ней жизнь. Растоптал ее доверие и поверг ее чистую жизнь в мрак лжи. Она нашла спасение в этом времени и, не успев им насладиться, погибла. Пока я смотрел на нее глазами, которые понимали, что ее больше не будет в моей жизни, она стала, тихо проглатывая слезы, говорить: — Помнишь, Артур, мы говорили о том, у кого какая цена. Ты тогда сказал, что тебя не купишь. И я помню каждое свое слово. — Речь ее колебалась, она словно теряла голос. Но я ее слышал. — Я сказала тогда, что если мне вернут ноги, я отдам все, что смогу отдать. И именно на твоем маяке мне вернули их, и это было лучшее время в моей жизни. Я видела любовь. — Она сделала небольшой перерыв, чтобы сглотнуть слюну и грустно дополнила: — У меня нечего нет в этом мире. — Она помолчала, а кусочки моего сердца тем временем падали, как обожженные лепестки роз. — И тем не менее, Артур. Я смотрел на нее в ожидании приговора. — У меня есть одно, что я могу отдать, и я отдам это тебе. Не подумай, пожалуйста, что я делаю это из-за того, что должна. — Она тяжело вздохнула и улыбнулась мне. — Я отдаю, потому что люблю. Я отдаю тебе мое сердце. Оно твое. Я откровенно заплакал еще сильнее, чем мог. И уже Кира ловила ладонями мои слезы, тихо шепча мне на ухо, что простила меня еще в момент прочтения записки. Мое сердце было покорено тем, что Кира простила меня за то, что я разбил ее на части: любовь дала ей подняться. — Артур, сегодня тот самый день. День моего приезда на маяк. Я непонимающе посмотрел на нее. А потом она расставила все по своим местам, и я вспомнил: — Сегодня день смерти моего отца. Проклятие неудачи вернулось ко мне спустя год передышки. И сегодня — самое тяжелое горе, выпавшее на мою жизнь. Внутри меня рвалась душа: я не мог не понимать, что проклятие Киры никуда не делось в том году, когда ничего не случилось за весь день по ее приезде. На самом деле, кое-что произошло: мое появление в ее жизни и было прошлогодним проклятием. А сегодня — продолжение. Теперь ей оставалось только понять это самой. Выдержит ли ее сердце такое осознание? Она потеряла больше, чем приобрела. Вдвойне. The End Я надеюсь, что вам понравилась эта странная, грубая история, и вы поймете в этих сырых строчках потенциал и смысл, который мы в них вложили. Вы же хотите узнать, что произошло дальше и как эта книга попала к вам абсолютно из другого времени? Как говорится во всех непонятных фильмах, продолжение следует. Артур Топи'Киллия, то есть я, Кира и Элизабет, а также братья Фэйк появятся в следующей части цикла вселенной — «Капернаум vol. 2.0». Также, читатель, я больше не называю вас дорогим, потому что вы уже прочли книгу, и с меня хватит этой лести. Но в следующей части я снова назову вас дорогим, так что ждем. Следующая книга и по совместительству предыстория Элизабет Мерфи выйдет в апреле 2024 года. Название: Закон Мёрфи автором выступит Плотников Е. Книги Артура Топи'Киллия, написанные под псевдонимом Евгений Плотников, можно найти на Wildberries и Ozon, в книжных интернет-магазинах ЛитРес и Ridero: — Там, где сердце. 2019 г. — Молодость lights, или Время молодых. 2022 г. QR-код на маркетплейсы OZON и WB где продается мерч и полезные хозяйственные вещи : Ссылка на вк сообщество автора: Ссылка на вк сообщество редактора Юлии Афонасьевой: