– Зырьте! – сказал кто-то из мальчиков. – А! Ха-ха-ха! – Течка! За моей спиной начался просто дикий хохот. Кто-то пихнул меня в плечо. – У Монашки течка! Я обернулась. Подростки жестоки. Почти все без исключения. А те, у кого нет природной жестокости, играют в нее, чтобы не отбиваться от коллектива. Да и когда вырастают, мало кто становится человеком. «Бей слабого!» – девиз на все времена. На моем стуле размазанное кровяное пятно. Хорошо, что на темном платье не видно такое же, но оно там есть. Возле моей парты, в конце класса, сгрудились почти все. Они тыкали в меня пальцем. Их перекошенные от дикого веселья лица часто являлись мне в кошмарах еще долгие годы. – Течка! Течка! Течка! – скандировали пацаны. Девочки, хотя как можно назвать их «девочками», когда они были уже слишком осведомлены о взрослой жизни, а некоторые даже кое-что успели попробовать, стояли здесь же. Они тоже смеялись. И этот смех был еще более издевательским. Чувство превосходства – вот что было на их лицах. Заморышная Монашка, с которой никто не хотел сидеть, никто не разговаривал, которая была странной и, возможно, сумасшедшей, опозорилась на весь класс. Лида Гаврилова метнулась к своему рюкзаку со множеством кармашков на молниях. Вернулась и швырнула в меня какую-то конфету. Так мне показалось. – О! Тампон! – заржала самая толстая девочка в классе, Лена Барыгина. Она тут же подошла к своей сумке и через полкласса кинула в меня конвертик в оранжевой обертке. – Да она про такое не знает! Кто-то из девочек вскрыл конвертик, вынул прокладку и с размаха прилепил мне ее на парту. Взрывы смеха не утихали. Со всех сторон в меня тыкали пальцем, обзывали «течкой», советовали засунуть тампон поглубже. Я понятия не имела, как пользоваться всеми этими гигиеническими приспособлениями. Щеки пылали от стыда. Мне казалось, что я попала в филиал Ада и издевательства никогда не закончатся. А по внутренней стороне бедра стекала очередная капля крови. Она впитывалась в колготки. За ней следовала другая. Только когда в класс вошла биологичка, все прекратилось. Не сразу, лишь после ее окрика. С первого взгляда она поняла, что происходит. – Иди домой, – сказала она мне. – Остальные по местам! Пожалуй, только биологичка относилась ко мне нормально. Остальные учителя хоть и ставили мне высокие оценки, редко вызывали к доске, предпочитали не иметь дело с девочкой из странной семьи. По дороге домой я протекла еще больше. Тряпки съехали, неприятно натирали бедра. Даже колготы на внутренней стороне были сырыми. Мне было стыдно, обидно и противно. Это несправедливо! Так не должно быть. Мать выслушала мой сбивчивый, лишенный многих, действительно многих подробностей рассказ. Нет, она не прижала меня к себе, не сказала, что все будет хорошо или хотя бы неплохо. Я оказалась на улице. Она выставила меня из дома, сунув в руки таз и слепленный из обмылков кусок хозяйственного мыла. Промозглый октябрь. День скатывался к концу. Поднялся ветер, небо заволокло плотной серой пеленой. Я стою в куртке и сапогах позади дома. И стираю в холодной воде свои вещи. Руки не слушаются, их скрючило от холода. Кисти покраснели, их щиплет. Вода в тазу розовая, мыльная, мне приходится ее таскать от колонки, что в конце огорода. По ногам стекает мерзкая кровяная капля. Я ненавижу. И то, что я женщина. И то, что холод буквально выпивает меня. И то, что мать смотрит за мной из окна дома. * * * – Знаете, не многие столь откровенны, – признался Валентин Игоревич. – Даже после пары лет плотного общения с клиентом не всегда удается проработать или хотя бы просто проговорить какие-то особо травмирующие моменты. – Это плохо? То, что я рассказываю? – Нет, совсем нет. Это значит, вы готовы идти вперед, Лина. И я вас за это очень уважаю. Вы очень сильная женщина. Невероятно сильная. – Спасибо, – несколько смутилась женщина. – Но я в этом сомневаюсь. – Почему? – Мне кажется, я выгорела. То, что я пишу для «Огней», меня несколько пугает. Эти статьи. Вы читали? – Да, – кивнул Валентин Игоревич. – У вас удивительно легкий слог. И чувство сопереживания этим несчастным убитым девушкам. – Вот именно! Сопереживание. Для настоящего журналиста нет ничего хуже, чем начать так глубоко погружаться в материал. Тем более такой. Меня пугает то, что я начинаю ассоциировать себя с ними. Высказав мысль, Лина вдруг четко поняла, что именно она не давала ей покоя последнее время. Жуткие ассоциации упрямо лезли в голову. – А вчера, представляете, у меня вообще случился приступ паранойи. – Для этого был веский повод? Вам кто-то угрожал? Кто-то вас преследовал? – В том-то и дело, что нет, – помотала головой Журавлева. – Я разговаривала с майором, ведущим эти дела, и вдруг почувствовала, что кто-то смотрит мне в спину. Такой, знаете, тяжелый взгляд. Меня аж передернуло. – Вы ведь сообщили об этом полицейскому? Лина фыркнула. – Я так понял, что именно от полицейских вы узнаете детали дела. От того, с кем говорили? Он сможет вас защитить? – забеспокоился Валентин Игоревич. Он смотрел на клиентку, чуть подавшись вперед. Желая ее поддержать, психоаналитик коснулся ладони Лины и слегка пожал ее. – О, только не этот тип! Майор Парфенов ненавидит меня, – криво усмехнулась женщина, осторожно высвобождая руку из руки Валентина Игоревича. – И это у нас с ним взаимно. * * * – Парфенов, ты с дуба рухнул? – прямо спросил следователь Копылов. – Не понял вопроса, Павел Иванович, – ответил Кирилл. – Ты какого черта самодеятельность развел? Вам нужно отрабатывать контакты Лопатиной и Мацкевич. Шерстить их знакомых, приятелей. Камеры этого «Пеликана» просматривать за полгода – год. Искать связь. А ты чего устроил? – Ребята отрабатывают. И смотрят, и шерстят. – Ты мне сейчас вот это зачем притащил? – Копылов толкнул по столу бумагу с рапортом Парфенова. – Павел Иванович, убийство Людмилы Степановны Осиповой по многим параметрам совпадает с нашими. Многочисленные побои, попытка удушения, связанные руки. Способ Осиповой зарабатывать деньги… – Во-первых, Парфенов, Осипова умерла не от асфиксии, а от переохлаждения. Во-вторых, это дело уже раскрыто. Оно списано в архив. Осужденный отбывает наказание. Точка. – А если это не он? Вы возьмете на себя такую ответственность? Кирилл стоял возле стола Копылова и смотрел сверху вниз. Следователь редко когда приглашал оперативника присесть. Каждый поход в Следственный комитет напоминал вызов нашкодившего ученика в кабинет директора. – Ты понимаешь, что, если все так, как ты говоришь, и убийство Осиповой нам придется взять себе в разработку, полетят многие головы и погоны? – Копылов приподнял очки и потер пальцами переносицу. – Значит, осужден невиновный. Значит, тот следователь допустил ошибку. Значит, судья допустил ошибку. Ты представляешь, какая поднимется вонь и шумиха? – Да, вполне понимаю. – И это будет висеть уже над нашей головой, Парфенов. Вот здесь, – Копылов постучал ребром ладони себе по шее. – С этими убийствами вообще все глухо. Возможно, висяк. А мне через полгода на пенсию. И я не собираюсь уходить на нее с понижением звания из-за тебя. – Так вы рапорт подпишете? У меня сумка уже в машине, могу выезжать прямо сейчас. Следователь вздохнул, отвернувшись от оперативника. Целую минуту – Парфенов следил за стрелкой больших часов, висевших на стене, – Копылов думал, кривя тонкие губы. – И учти, майор, – Павел Иванович поставил визу решительным росчерком, – если ты ничего не найдешь, ты перестанешь совать свой нос туда, куда я тебя не отправлял. Ясно? – Предельно, – отозвался Парфенов. Полгода! Всего лишь полгода, и можно будет навсегда забыть об этой чертовой работе. Получать пенсию и подрабатывать консультантом в банке, куда давно зазывает старый приятель. А еще нужно будет купить дачу, где ничего не сажать, кроме печени. Глава 7