В эти дни незаменимым человеком в гарнизоне стал седой старшина Иван Иванович Воробьев. По своей должности он ведал хозяйственным устройством, обеспечением тыла, то есть подвозкой продуктов, боеприпасов. Да дело-то в том, что крепость была боевой единицей, в которой тыла, в обычном понимании, не существовало. Сколько раз седой старшина под минами, под пулеметным обстрелом вел груженые лодки на остров. Опасность не страшила его. Страшно было оставить людей без хлеба, а пушки без снарядов. Для поездок на материк ему разрешалось выбирать солдат самых надежных, как для трудной боевой операции. В одну из таких поездок он взял с собой Иринушкина. В Морозовке, в полевой пекарне, нагрузили подводу хлебом, каждую буханку взвешивали, считая граммы. Хлеб укладывали в мешки. Лошаденка попалась ленивая, еле передвигала ноги. Воробьев и Володя шли за телегой. По озеру перекатывались валы последней осенней бури. Прибой вскидывал белую пену. Трудно и гулко дышала Ладога. Колеса телеги скрипели. Двое с автоматами шли, оступаясь в грязные, разбитые колеи. Володя смотрел на тугие мешки, которые вздрагивали и плыли у него перед глазами. От них исходил вкусный хлебный дух. Нестерпимо хотелось есть. Володя до тошноты наглотался слюны. Он поймал себя на том, что подошел вплотную к телеге, безотчетно протянул руку к мешку. Сразу же заметил взгляд Воробьева и принялся старательно поправлять мешок. Снова хлюпает грязь под ногами. Опять скрипят колеса. Нет, никогда в жизни Володя ничего не желал так сильно и неотвязно: схватить зубами пахучую мякоть, чтоб корочка хрустнула… Конечно, чужого он не взял бы. Но свой паек, то, что он все равно получит, отчего не взять сейчас? Ну, просто с ума сойдешь, как хочется есть… Иринушкин посмотрел на старшину. Он шел неспешными шагами, засунув руки в карманы ватника. Иринушкин задержал шаг, старшина поравнялся с ним. — Иван Иваныч, — начал пулеметчик и помедлил, — Иван Иваныч! — И, торопясь, сбиваясь, сказал ему о «своем пайке». Воробьев даже остановился от удивления. — Думать о том не смей. Какой еще «свой паек»… Володя догнал повозку. Стыдно было так, что есть расхотелось. Не слушать, не слушать, что еще может сказать старшина. Боец чувствовал: Иван Иванович шагает сзади и смотрит на него с укором. На плечо Иринушкина легла рука старшины. Пулеметчик неловко отвел плечо. Но тут же ощутил, как в пальцы ему сунули что-то жесткое. Посмотрел: кусок хлеба. Ноздристый, черствый, наверно, еще взятый с острова. Володя грыз его и сердился на себя, что не может отказаться от этого куска… Он обрадовался, увидев одинокие дома Шереметевки, маленькую бухту, песчаный берег. — С Орешка? — спросил часовой. Военный люд прочно усвоил укоренившийся в Приладожье обычай — называть крепость ее старинным именем. — Тут какой-то все спрашивал, когда лодки будут, — продолжал часовой, — вон дрыхнет. Старшина подошел к красноармейцу, приткнувшемуся к ящикам. Он лежал, втянув голову в расстегнутый ворот стеганки. Воробьев растолкал спящего, строго спросил: — Тебе зачем в крепость? Красноармеец встал. Иван Иванович попятился, крикнул: — Иринушкин, смотри! Это же наш Степан. — Ну, я, — преспокойно сказал Левченко, — чего ты всполошился?.. Махоркой не богат? — Да как ты сюда попал? — А где же мне быть, раз я из госпиталя иду. — Мы ведь похоронили тебя. — Тю! А я живучий. Ну, давай, давай махорку. До назначенного часа переправы оставалось еще много времени. Бойцы разговаривали у самой воды. Тлеющие самокрутки прятали в ладонь. Левченко рассказал, как он очнулся в разбитой лодке, как другая лодка, в которой на троих парней были две здоровых руки, доставила его на берег, как отвезли в госпиталь. — Гребцы же мои полегли все до единого. — Степан опустил голову и начал застегивать телогрейку. Крючки срывались с петель. Иринушкин и Воробьев без конца дивились удаче Степана: вынести голову из такой переделки! — Да я же вам говорю, хлопцы, — с лукавой серьезностью заметил Левченко, — все дело в моем медальоне. Тринадцатый номер, счастливое число! Г Л А В А VIII ФЛАГ НАД КРЕПОСТЬЮ Неву затягивало льдом. Его ломало волной и ветром. Белый припай держался прочно только у берегов. Близился Октябрьский праздник, первый праздник в дни войны. Утром шестого ноября из политотдела дивизии позвонили: — Встречайте гостей. В крепости недоумевали: какие гости? Поздно вечером на остров высадились несколько человек в гражданской одежде — рабочая делегация. В крепости тотчас стало известно, что гости привезли с собой какие-то мешки и ящики, что среди делегатов есть женщины и что пробудут они в крепости два дня. Все были взволнованы этим событием. «Значит, помнят о нас, — говорили бойцы, — ленинградцы привет нам шлют. Делегаты на фронт, на самую передовую приехали поклон передать». Бойцам не терпелось взглянуть на делегатов. Первое знакомство произошло на крепостном дворе. Комендант и комиссар поздоровались с гостями. Марулин сказал: — Дорогие товарищи, в эту радостную минуту встречи я хочу напомнить вам об одном факте из истории Великой Октябрьской революции. Двадцать четыре года назад над Шлиссельбургской крепостью впервые взвился красный флаг. Его подняли рабочие ближних заводов, пришедшие сюда, на этот остров, чтобы открыть ворота «Русской Бастилии». Они подняли стяг революции в честь победы правды над ложью, добра над злом, угнетенных над угнетателями… На нашем маленьком боевом острове сейчас нет места, да и времени нет для традиционной демонстрации. Но не годится советским людям встречать праздник без своего революционного, гордого флага. А потому, в соответствии с записью в журнале боевых действий, приказываю… — Комиссар повернулся к небольшой шеренге бойцов. — Поднять над крепостью Государственный флаг Союза Советских Социалистических Республик! Степан Левченко, страшно смущенный тем, что десятки людей взволнованным, ободряющим взглядом смотрят на него, развернул алое полотнище и направился к водонапорной башне. Эта железобетонная громада на широком, ребристом кубе возвышалась над стенами. Прошло немного времени — и на ее вершину взлетел флаг. На крепостном дворе запели гимн. Пели артиллеристы и пулеметчики, седоусый мастер, прокатчик с Кировского завода, старая прядильщица с тельмановского комбината. Над всеми голосами летел голос самой юной делегатки, тоненькой и стройной, как сосенка. Никто не осмелился сказать ей, что здесь, рядом с противником, не полагается петь громко. Снаряд ударил в стену, завизжали осколки. Делегаты не испугались, не пригнулись. И это ясней любых слов рассказало бойцам о том, что происходит в городе, в приленинградских селениях. Подумалось: «Стало быть, и вы успели привыкнуть к этой музыке». Никакого торжественного заседания в крепости не было. Просто гости ходили по землянкам и беседовали с защитниками Орешка. Беседы эти многим запали в душу. К стрелкам и пулеметчикам пришла текстильщица вместе с молодой товаркой. Сопровождал их комендант. В землянке дневалил Иринушкин. Он звенящим голосом подал команду и разлетелся с рапортом. Чугунову было приятно показать делегатам, какие у него молодцеватые красноармейцы. Старая женщина смутила дневального тем, что несильной, тонкой рукой вдруг погладила его по щеке. Потом огляделась и спросила: — Есть тут у вас метла? Иринушкин вытащил откуда-то из угла замызганный голик, текстильщица передала его девушке. — Подмети. Сама же принялась убирать на столе. Здесь валялись окурки, тряпки, пропитанные смазочным маслом, пустые гильзы. На лице коменданта появились пунцовые пятна. Бойцы переминались, не зная, что делать в присутствии такого удивительного «начальства». А «начальство» село за чистый стол, убрало под шерстяной платок белую прядку и спросило: — О чем станем говорить, дети?