— Что ты, Генка, что ты? — Ох, горе горькое, горе горькое, — твердил Рыжиков одну эту фразу. К Королевской башне ковыляли раненые. Иных несли на шинелях. Недалеко от входа в санчасть на боку, с подогнутыми ногами лежал боец. Лицо закрыто шапкой. Казалось, отдыхает солдат. Те, у кого он был на пути, шагали через него… Ночью Шура вместе с двумя добровольцами-санитарами повезла раненых в госпиталь. Вернулись только через день. На плечах тащили мешки с хвоей и ветками голубики. Санитарка бережно несла маленькую фарфоровую банку. Бойцы, ездившие вместе с Шурой, рассказывали, как она заставила их бродить по лесу, набивать мешки зеленью. Сама же тем временем штурмовала начсандива. Правда, отвоевала она у него немного: четыреста граммов аскорбиновой кислоты и обещание при первой возможности прислать еще. На берегу бойцам порядочно досталось от Шуры. Она рассортировала собранное ими добро, нашла, что половина непригодна и заставила еще раз прогуляться в лес. Ни мороз, ни усталость не смягчили ее сердце. Тогда бойцы прямо сказали, что в лес больше не пойдут. Санитарка не стала спорить. Она затянула шинель поясом, перекинула пустой мешок через плечо и пошла сама. Конечно, солдаты догнали ее. Всю дорогу ворчали, ругались, но не отставали ни на шаг. «Это зверь, а не сестренка», — жаловались они. Но Шурино «зверство» этим не кончилось. Все было впереди. Из хвои, сдобренной сухой голубикой, она сварила какую-то бурду. Каждый день санитарка обходила всю крепость, посты и позиции. Простреливаемые места быстро перебегала, пригибаясь к земле. Даже при таких перебежках Шура умудрялась не расплескать темное варево в солдатском котелке. Достигнув позиции, она снимала крышечку с котелка, доставала из сумки алюминиевую ложку и приказывала каждому по очереди: — Принимай дозу-то. Варево было противное. Пили его неохотно, говорили санитарке: — И так солоно приходится, а тут еще ты пристаешь. — Принимай, — настаивала сестренка. Пили, морщились, плевались. Шура посмеивалась и шла на соседний пост. Мало того, она еще устроила поголовный медицинский осмотр всего гарнизона. Тем, у кого ноги оказывались опухшими, и в особенности если на опухоли проглядывали черные точечки, доза удваивалась. К ней добавлялся драгоценный витамин. Солдаты отнюдь не преувеличивали, когда говорили, что им солоно приходится. Действительно, было трудно. Тяготы боевой жизни в осаде переносились по-разному. Одни, как Степан Левченко, не переставали шутить. И правда, с бодрой шуткой и с песней жилось легче. Другие мрачнели, становились вялыми, ко всему безразличными, заметно уступали недугу. Хуже всех выглядел Геннадий Рыжиков. Он перестал бриться, волосы на его серых щеках свалялись в нечистый войлок. Случалось, он не умывался по утрам. На лице его полосами лежала копоть. Иринушкин не выносил такого вида. Он отсылал Геннадия из пролома умыться. Тот нехотя брал в пригоршню снег, растирал им копоть и становился еще грязней. — Не пущу к пулемету! — сердился первономерной. Рыжиков уходил. Возвращался красноносый, сумрачный, но вымытый. По ночам Геннадий бредил. Спал он на нарах рядом с Володей. Иногда Володя не выдерживал, будил его. Рыжиков в испуге вскакивал, спрашивал: — Тревога? Убедясь, что тревоги нет, засыпал, прежде чем голова прикасалась к соломе на нарах. И все начиналось снова. Геннадий всхрапывал, стонал. Он звал дочку Фенюшку. Кричал в голос. Иринушкин натягивал шинель до ушей, старался не слушать. Хуже было, когда Рыжиков не спал. Он лежал и смотрел в темный угол землянки. Помолчит и повернется к Володе. Иринушкин давал выговориться приятелю, знал: иначе не успокоится. Говорил он всегда об одном: о жене, о дочке, о том, что она, должно быть, подросла за это время, стала бóльшенькой. — Бывало, я уеду на шлюпке, — рассказывал Геннадий, — славная у меня шлюпчонка, «Касаткой» звать, уеду в Шереметевку. А Фенюшка соскучится — чего тятьки долго нет? Она меня все по-деревенски тятькой кликала. Ну, мать объяснит: скоро, мол, приедет… Я уж знаю — ждет Фенюшка. Весла во как забрасываю, водица поет за кормой. А в лодке у меня непременно что-нибудь для моей баловницы припасено: живой ежик или рыбешка в баночке… Подхожу к дому, с крыльца слышу Фенюшкин голосок. Дверью стукну, топочут маленькие ножки, дочка бежит ко мне… А сказывал я тебе, что у нее зубки маленькие-маленькие и со щербатинкой?.. — Рыжиков отворачивался от слушателя, разговаривал не с ним, сам с собою: — Как же я тогда спешил домой! В полчаса перемахну через Неву. Полчаса! Нынче от берега до берега разве река подо льдом течет? Пропасть. Как есть пропасть. Не перешагнешь через нее и на крыльях не перелетишь… Ох, уж эта война, беда неминучая. Случалось и так — Рыжиков внезапно слезет с нар, начнет что-то обирать вокруг, заспешит, засуетится, а потом махнет рукой, свернется клубком, накроется с головой, затихнет. Горе товарища трогало Иринушкина. Да разве одного Геннадия война обездолила? Чем тут поможешь? Что объяснишь? Далек нынче путь от одного берега реки к другому. Без конца далек. Только через победу и лежит этот путь. А победы пока не видать. От мысли о товарище Володя переходил к мысли о себе. Ему все-таки легче. Самый родной ему человек — мать — где-то здесь, рядом, близко, на нашей земле. Почему же нет писем из Ленинграда? Да ведь почта недаром зовется полевой. От бугорка к кочке пробирается. И опасности грозят теперь не только людям, но и письмам. Где-то оно идет к нему по заснеженным полям, письмо, написанное материнской рукой. Пулеметчик заснул беспокойным сном. Ощутив, как кто-то поправляет на нем шинель, Иринушкин открыл глаза. Он увидел Валентина Алексеевича, встал, затянул пояс. — Слушаю, товарищ комиссар. Пулеметчик приготовился получить особо важное задание, раз Марулин не вызвал его к себе, а сам пришел в землянку. Валентин Алексеевич негромко проговорил: — Отдыхай, отдыхай. Он сел на нары. Потом вдруг спросил: — Скажи, Иринушкин, ты давно не получал вестей от матери? Так неожиданно перекликнулся сон с явью. — Очень. Очень давно. Молчит комиссар. Внезапная тревога, вспыхнув, обожгла, разрастается, душит Володю. — Я получил письмо, — говорил Валентин Алексеевич. Почему он молчит? Почему смотрит с такой жалостью? — Я получил письмо на имя комиссара части, от твоих соседей по дому. — Мама, — тихо, совсем тихо говорит Иринушкин. — Крепись, Володя… — Голос Марулина вздрагивает, он продолжает с усилием: — Мы ведь с тобой военные люди, со смертью об руку ходим… Дорогой мой, у тебя больше нет матери. Иринушкин потянул воздух сквозь стиснутые зубы. Медленно натянул шинель. Он вышел из землянки. Безотчетно зашагал к лазу из крепости. Только одно в сознании: зачем, зачем он тогда не простился со своей родной? В лазе привычно нагнулся, схватись за железный брус. Закружилась голова. Володя прислонился к стене. Припал щекой к холодному, шероховатому камню. Г Л А В А XIII ЧП Поздно вечером пулеметчики собирались на пост. Рыжиков понуро копошился, он застегнул ватник, сунул в карман сухари. Свою порцию он всегда носил с собой, в землянке не оставлял. Иринушкин искал и не мог найти обмотку. — Какого черта коптилки не горят! Рук своих не вижу. Дневальный, давай коптилку! — Да вот она, — удивился Геннадий, — горит же, горит. Володя пошатнулся, схватил товарища за руку. — Ничего не вижу. Выведи меня на воздух.