– Извините, я не расслышал, что вы сейчас сказали, – вежливо ответил он. – Мне уже пора. До свидания, Джулия. И звонок прервался. Он до такой степени меня заинтриговал, что на какой-то момент я забыла про Бертрана и вчерашний вечер. Действительно ли Мамэ пожаловалась Бертрану на мои вопросы? Я вспомнила, как она резко оборвала разговор в тот день, как будто замкнулась, и больше не сказала ни слова до самого моего ухода. Меня это озадачило. Почему мои вопросы так потрясли Мамэ? Почему Эдуар и она хотели, чтобы я прекратила задавать вопросы по поводу квартиры? Они боялись, что я что-то обнаружу? Бертран и ребенок снова тяжким грузом легли мне на плечи. Внезапно я почувствовала, что у меня нет сил идти в бюро и выдерживать инквизиторский взгляд Алессандры. Ее, по обыкновению, будет мучить любопытство, и она начнет задавать вопросы. Постарается быть со мной обходительной, но получится как раз обратное. Бамбер и Джошуа начнут меня разглядывать, потому что у меня опухшие веки. Бамбер, как истинный джентльмен, ничего не скажет, только мягко положит мне руку на плечо. А вот Джошуа… С ним будет хуже всего. «Ну, моя лапочка, какая трагедия приключилась сегодня? The французский муж, в энный раз?» Я уже видела его сардоническую усмешку, когда он протянет мне чашку кофе. Нет, я правда не в силах идти в бюро этим утром. Я повернула к Триумфальной арке, нетерпеливо лавируя в толпе туристов, которые неспешно прогуливались, любуясь аркой и фотографируясь на ее фоне. Достала свой ежедневник и набрала телефон ассоциации Франка Леви. Спросила, могу ли я прийти прямо сейчас, а не после полудня. Мне ответили, что без проблем. Они располагались недалеко, в районе авеню Ош. Я там буду через десять минут. Стоило мне покинуть забитую артерию Елисейских Полей, как другие авеню, отходящие от площади Этуаль, показались мне на удивление пустынными. Франку Леви было около шестидесяти пяти лет. В его лице было что-то глубокое, благородное и усталое. Он повел меня в свой кабинет – комнату с высокими потолками, заполненную книгами, папками, компьютерами и фотографиями. Я бросила взгляд на черно-белые снимки, пришпиленные к стенам. Малыши. Младенцы. Дети с желтыми звездами. – Некоторые из них – дети Вель д’Ив, – сказал он, отследив мой взгляд. – Но все они – из тех одиннадцати тысяч детей, которых депортировали из Франции. Он предложил мне присесть по другую сторону его письменного стола. Я заранее послала ему мейл с вопросами, чтобы он мог подготовить ответы. – Вам нужны сведения о лагерях в Луарэ? – спросил он. – Да, о Бон-ла-Роланде и Питивье. Информации о Дранси, который ближе к Парижу, довольно много, а вот о тех двух – маловато. Франк Леви вздохнул: – Вы правы. Документов по тем двум лагерям мало в сравнении с Дранси. А когда поедете туда, сами увидите: и на месте нет почти ничего, что помогло бы понять те события. Местные категорически не хотят вспоминать. И не хотят об этом говорить. А в довершение всего осталось мало выживших. Я снова глянула на фотографии – ряды маленьких беззащитных лиц. – А чем были эти лагеря раньше? – спросила я. – Речь идет о военных лагерях, построенных в тридцать девятом году для содержания немецких пленных. Но при правительстве Виши с сорок первого года туда стали отправлять евреев. В сорок втором первые поезда, прямиком направлявшиеся в Освенцим, стали отходить из Бона и Питивье. – Почему бы семьи с Вель д’Ив не отправить в Дранси, парижский пригород? Франк Леви грустно улыбнулся: – Евреи без детей и были отправлены в Дранси после облавы. Но Дранси близко к Парижу. А другие лагеря – в часе езды от столицы, даже больше, и затеряны в тихой сельской местности в Луарэ. Вот там-то, от глаз подальше, французская полиция и разделила детей и родителей. В Париже это было бы не так просто. Полагаю, вы уже читали, какие жестокие методы они использовали? – Читать было почти нечего. Грустная улыбка исчезла. – Вы правы. Действительно, почти нечего. Но мы знаем, как все происходило. С удовольствием дам вам несколько материалов, если хотите. Детей вырывали у матерей. Оглушали дубинками, избивали, обливали ледяной водой. Я еще раз пробежала глазами по маленьким лицам. Подумала о Зоэ, одной, оторванной от меня и Бертрана. Одной и голодной. Грязной. Меня охватила дрожь. – Четыре тысячи детей с Вель д’Ив стали настоящей головоломкой для французских властей, – продолжил Франк Леви. – Нацисты потребовали, чтобы взрослые были депортированы немедленно. Никаких детей. Отлаженный железнодорожный механизм не терпел помех. Отсюда и такое жесткое разлучение с матерями в начале августа. – А что случилось с детьми потом? – спросила я. – Родители отправились из лагеря в Луарэ прямиком в Освенцим, а дети тем временем были предоставлены сами себе в чудовищных антисанитарных условиях. В середине августа из Берлина поступило распоряжение: детей было приказано тоже депортировать. Но чтобы избежать огласки, их решили переместить сначала в Дранси, а уже потом в Польшу, перемешав со взрослыми. Таким образом общественность не заподозрила бы, что эти дети разлучены с родителями: все бы подумали, что их семьями отправляют на Восток в трудовые лагеря. Франк Леви сделал паузу и посмотрел, как и я, на фотографии, прикрепленные к стене. – Когда дети прибыли в Освенцим, никакого «отбора» не проводилось. Их не поставили в одни шеренги с мужчинами и женщинами. И не смотрели, кто здоров, кто болен, кто может работать, кто не может. Их всех сразу отправили в газовые камеры. – Благодаря французскому правительству, на парижских автобусах и во французских железнодорожных составах, – добавила я. То ли потому, что я была беременна, то ли из-за гормонов или недосыпа, но я вдруг почувствовала себя совершенно опустошенной. Я не могла отвести взгляд от фотографий. Я словно оцепенела. Франк Леви заметил это, но ничего не сказал. Потом встал, подошел и положил мне руку на плечо. Девочка накинулась на поставленную перед ней еду, сметая ее и издавая звуки, которые очень не понравились бы ее матери. Это был рай. Суп был самым вкусным, самым восхитительным супом, какой она когда-либо ела. А хлеб! Такой свежий, мягкий. Сыр зрелый и тягучий. Персики сочные и нежные, как бархат. Рашель ела медленнее. Девочка заметила, что та была бледной. И руки у нее дрожали, как при лихорадке. Пожилая чета суетилась на кухне, подливая супа, наполняя стаканы свежей водой. Девочка слышала, как они задавали вопросы, но ответить была неспособна. Только когда Женевьева повела их с Рашель в ванную, располагавшуюся на втором этаже, ее язык развязался. Она описала то большое место, куда их всех привезли и заперли на несколько дней без воды и еды, потом переезд на поезде через сельскую местность, затем лагерь и жестокая разлука с родителями и наконец побег. Старая женщина слушала ее, покачивая головой и ласково раздевая Рашель. Девочка увидела, как обнажилось изможденное тело подруги, чья кожа покрылась красными волдырями. Старушка, казалось, была потрясена. – Что они с тобой сделали? – пробормотала она. Глаза Рашель совсем слипались. Старая женщина помогла ей забраться в горячую мыльную воду. Она помыла ее, как мать девочки мыла братика. Потом завернула Рашель в большое полотенце и отнесла в кровать. – Теперь давай ты, – велела Женевьева, набирая новую ванну. – Как твое имя, малышка? Ты его еще не назвала. – Сирка, – сказала девочка. – Какое красивое имя! – восхитилась Женевьева, протягивая ей чистую мочалку и мыло. Она заметила, что малышка стесняется своей наготы, поэтому отвернулась, давая ей самой раздеться и залезть в воду. Девочка тщательно вымылась, она получала удовольствие, барахтаясь в горячей воде, потом ловко выбралась из ванны и завернулась в полотенце, пахнувшее лавандой. Женевьева принялась стирать грязную одежду малышек в большой эмалированной раковине. Девочка какое-то время смотрела на нее, потом робко положила ладошку на пухлую руку старой женщины. – Мадам, не могли бы вы помочь мне добраться до Парижа? Удивленная Женевьева повернулась к ней: – Ты правда хочешь вернуться в Париж, малышка? Девочка задрожала всем телом. Старая женщина поняла, что речь идет о чем-то важном. Она оставила стирку и вытерла руки: – В чем дело, Сирка? Губы девочки дрожали. – Все дело в моем братике, Мишеле. Он все еще в квартире. В Париже. Он заперт в шкафу, в нашем тайнике. Он там с того самого момента, когда за нами пришла полиция. Я думала, что там он будет в убежище. Я обещала прийти и выпустить его оттуда. Женевьева внимательно ее слушала и пыталась успокоить, положив руки на маленькие худые плечи. – Сирка, как давно твой брат в шкафу? – Я не знаю, – убитым голосом проговорила девочка. – Я не помню. Не помню! Последние крохи надежды, которые еще теплились в ней, испарились одним махом. Она прочла в глазах старой женщины то, чего больше всего боялась. Мишель умер. Умер в шкафу. Она это знала. Было слишком поздно. Она ждала слишком долго. Он не мог выжить. Он не выдержал. Он умер там, совсем один, в темноте, без воды, без еды, со своим плюшевым мишкой и книжкой с историями. Он доверился сестре. Он ждал. Он наверняка звал ее, кричал ее имя, снова и снова. Сирка, Сирка, где ты? Где ты? Он умер, Мишель умер. Ему было всего четыре годика, и он умер, из-за нее. Если бы она не заперла его тогда, он был бы сейчас жив, он был бы здесь, она могла бы помыть его в ванне, здесь, сейчас. Она должна была беречь его, она должна была привести его сюда, где он был бы в безопасности. Это она виновата. Она была во всем виновата. Девочка рухнула на пол, словно ее маленькое тело вдруг надломилось. Волны отчаяния затопили ее. Никогда еще за свою короткую жизнь она так остро не страдала. Она почувствовала, как Женевьева обнимает ее, гладит обритый череп, шепчет ободряющие слова. Она не стала сопротивляться, отдаваясь теплу охвативших ее старых рук. Потом кожей ощутила приятное прикосновение к мягкому матрасу и чистым простыням. Она провалилась в тревожный и странный сон. Проснулась она рано и в полной растерянности. Она не понимала, где находится. Было так странно спать в настоящей постели после всех ночей на соломе в бараке. Девочка подошла к окну. Ставни были приоткрыты, виднелся большой сад, и его запахи доносились до нее. По лужайке бегали куры, за ними гонялся смешной пес. На скамье из кованого железа большой рыжий кот обстоятельно и не торопясь вылизывал себе лапы. Девочка услышала птичий щебет и петушиный крик. Где-то недалеко замычала корова. Прекрасное солнечное свежее утро. Она подумала, что никогда еще не видела такого красивого и спокойного места. Война, ненависть, ужас казались такими далекими. Цветущий сад, деревья, животные – ничто из этого не несло на себе отпечатков зла, свидетелем которого она была на протяжении последних недель. Она потрогала на себе белую ночную рубашку, чуть длинноватую. Кому она принадлежала? Может, у этой пожилой четы есть дети или внуки? Комната, в которой она спала, была большой и простой, но очень удобной. Рядом с дверью стояла этажерка с книгами. Она подошла взглянуть. Там были ее любимые книжки: Жюль Верн, графиня де Сегюр. На титульных листах юной ученической рукой было выведено: Николя Дюфор. Интересно, кто это такой. Девочка спустилась по лестнице. Деревянные ступеньки поскрипывали, с кухни доносились тихие голоса. Дом был спокойным и приветливым, без всяких претензий. Ее ноги ступили на терракотовую плитку пола. Она бросила взгляд в залитую солнцем гостиную, в которой приятно пахло пчелиным воском и лавандой. Огромные настенные часы торжественно отзванивали каждый час. Девочка на цыпочках приблизилась к кухне и заглянула в приотворенную дверь. Старая парочка сидела за длинным столом и пила из синих кружек. Вид у стариков был встревоженный. – Я очень беспокоюсь за Рашель, – говорила Женевьева. – У нее высокая температура, и никак не получается сбить. А еще ее кожа. Нехорошо это. Совсем нехорошо. – Она глубоко вздохнула. – В каком же состоянии эти дети, Жюль! У одной из них были вши до самых ресниц. Девочка колебалась, не решаясь войти в кухню. – Мне бы хотелось знать… – начала она. Пожилая чета повернулась к ней и заулыбалась. – Ну вот, – воскликнул мужчина, – совсем другая девочка к нам пожаловала! У нее даже щечки порозовели. – У меня в карманах кое-что лежало… – сказала девочка. Женевьева встала и кивком указала на полку. – Я нашла ключ и немного денег. Всё там. Девочка взяла свое добро и бережно сжала его в ладонях. – Это ключ от шкафа, – тихо проговорила она. – Шкафа, где заперт Мишель. От нашего тайника. Жюль и Женевьева переглянулись. – Я знаю, вы думаете, что он умер, – пролепетала девочка. – Но я все равно хочу вернуться в Париж. Я должна знать. Может быть, кто-нибудь ему помог, как вы помогли мне! Может быть, он меня ждет. Я должна знать, я должна быть уверена! Я воспользуюсь деньгами, которые дал мне полицейский.