Опять пауза. – Вижу, вы теперь настоящая жительница Нью-Йорка. Я нашел ваши координаты в телефонном справочнике. Зоэ оказалась права. – Может, нам увидеться? – Сегодня? – встрепенулась я. – Если вы сможете, было бы отлично. Малышка спала в соседней комнате. Утром она была в яслях. Но почему бы не взять ее с собой, в конце-то концов? Хоть я и знала, что прервать ее сиесту означает вызвать бурю недовольства. – Я что-нибудь придумаю. – Очень хорошо. Я подъеду в ваш квартал. Знаете какое-нибудь местечко, куда нам пойти? – Представляете себе кафе «Моцарт»? На пересечении Семидесятой Западной и Бродвея? – Представляю. Отлично. Скажем, через полчаса? Когда я повесила трубку, мое сердце билось так сильно, что я едва могла дышать. Сейчас разбужу своего монстрика, проигнорирую его протесты, возьму коляску и отправлюсь. Он был уже на месте, когда я пришла. Сначала я увидела его спину, но мгновенно узнала мощные плечи, густые серебристые волосы, в которых больше не было блондинистых прядей. Он читал газету. И, словно почувствовав устремленный на него взгляд, обернулся как раз тогда, когда я подходила. Встал и замялся; возникла некоторая неловкость, пока мы стояли, не зная, как лучше сделать: расцеловаться или пожать друг другу руки. Он засмеялся, я тоже, и в конце концов он крепко обнял меня, так крепко, что мой подбородок уткнулся ему в ключицу. Потом потянулся рукой ко мне за спину и наклонился к малышке. – Какая прелестная принцесса! – проворковал он. Та торжественно протянула ему своего любимого резинового жирафа. – И как же тебя зовут? – спросил он. – Люси, – прошепелявила она. – Это имя жирафа… – начала было я, но он уже играл с ней, и его сюсюканья заглушили мой голос, к величайшей радости малышки. Мы устроились за столиком, дочку я оставила в прогулочной коляске. Уильям принялся изучать меню. – Вы уже пробовали чизкейк «Амадеус»? – спросил он, приподняв одну бровь. – Да, и он чертовски хорош! Мой комментарий вызвал у него улыбку. – Вы ослепительны, Джулия. Нью-Йорк вам очень к лицу. Я покраснела, как девчонка, уверенная, что Зоэ вскинула бы глаза к небу, если бы меня увидела. Зазвонил его мобильник. По выражению лица я поняла, что звонит женщина. Его жена? Одна из дочерей? Ему было неудобно разговаривать у меня под носом. Чтобы не смущать его, я наклонилась к дочке и стала играть с ней и ее жирафом. – Извините, это моя подружка. – А. Он уловил мое непонимание и со смехом уточнил: – Я теперь разведен, Джулия. Он сказал это, глядя мне прямо в глаза. Его лицо посерьезнело. – Знаете, после того, что вы мне рассказали, все переменилось. Наконец. Наконец он доверяет мне то, что я так хотела знать. Что было после, каковы последствия. Я не находила слов. И боялась, что он замолчит, если я прерву его. Я засуетилась вокруг дочери, дав ей бутылочку с водой и следя с салфеткой в руке, чтобы она не забрызгала все вокруг. Подошла официантка принять заказ. Два чизкейка «Амадеус», два кофе и блинчик для малышки. – Все рухнуло. Это был настоящий ад. Ужасный год. Он замолчал. Мы огляделись. Народу было много. Шумное кафе, полное света и классической музыки. Малышка улыбалась нам, что-то лепеча и размахивая жирафом. Вернулась официантка с нашими чизкейками и блинчиком. – А теперь дела у вас наладились? – осмелилась спросить я. – Да, – небрежно кивнул он. – Да, более-менее наладились. Но у меня ушло немало времени, чтобы приспособиться к своей новой жизни, чтобы понять и принять историю моей матери, чтобы примириться с болью. Но я держусь. Борюсь. Мне было необходимо сделать еще две-три вещи, и я сделал. – Что именно? – спросила я, скармливая дочери маленькие кусочки блинчика. – Я понял, что не смогу в одиночку нести в себе эту историю. Я чувствовал себя потерянным, разбитым. Жена не понимала, что со мной происходит. А мне не удавалось ей объяснить. Мы потеряли связь друг с другом. В том году я съездил с дочерьми в Освенцим, как раз перед юбилеем. Мне было необходимо, чтобы они узнали, что случилось с их прабабушкой и прадедушкой. Это было нелегко, но я не нашел другого способа. Только показать им Освенцим. Волнующая получилась поездка, и много слез, но я наконец обрел покой, потому что дочери поняли. Лицо у него было грустное и задумчивое. Я его не перебивала, одновременно утирая дочери рот и давая ей попить. – И последнее, что я сделал, было уже в январе. Я вернулся в Париж. В Марэ возвели новый Мемориал Холокоста, вы в курсе, я полагаю. Да, так оно и было, и я собиралась сходить туда, когда в следующий раз окажусь в Париже. – Ширак открыл его в конце января. У входа стоит стена, на ней множество имен. Гигантский серый камень, и на нем выгравировано семьдесят шесть тысяч фамилий. Имя каждого еврея, депортированного из Франции. Его пальцы барабанили по краю чашки. Мне было трудно смотреть ему в глаза. – Я поискал их имена и нашел. Владислав и Ривка Старзински. Мои дедушка и бабушка. Я почувствовал тот же покой в душе, что и в Освенциме. И ту же боль. И признательность тоже. Они там, их не забыли. Франция не забыла их и воздавала им почести. Люди плакали перед этой стеной. Пожилые, молодые, люди моего возраста, они трогали камень и плакали. Он остановился и сделал глубокий вдох ртом. Я не отводила глаз от чашки и его пальцев. Жираф запищал, но мы его едва услышали. – Ширак произнес речь, но я ее, конечно, не понял. Потом прочел перевод в Интернете. Красивая речь. Призывающая людей вспомнить об ответственности Франции за события в Вель д’Ив. Ширак произнес те же слова на иврите, которые написала моя мать в конце своего письма. Zakhor, Al Tichkah. Помни. Никогда не забывай. Он наклонился и достал из рюкзака большой крафтовый конверт. Протянул его мне. – Это ее фотографии. Я хочу, чтобы вы их посмотрели. Я вдруг понял, что не знаю, кем была моя мать. Я представляю, на кого она была похожа, я помню ее лицо, улыбку, но я ничего не знаю о том, какой она была личностью. Я вытерла кленовый сироп, прилипший к пальцам. В конверте была фотография Сары в день ее свадьбы. Высокая, тонкая, со своей сдержанной улыбкой и загадочными глазами. Сара, укачивающая младенца Уильяма. Сара, держащая маленького Уильяма за руку. Сара в тридцать лет, в изумрудном вечернем платье. Наконец, Сара незадолго до своей смерти, крупным планом, в цвете. Я заметила седеющие волосы. Седеющие раньше времени, но, как ни странно, это ей шло. Седые волосы, как у сегодняшнего Уильяма. – Я помню ее молчаливой женщиной, высокой и худой, но молчаливой, такой молчаливой, – продолжал Уильям, в то время как я чувствовала растущее от снимка к снимку волнение. – Она редко смеялась, но в ней чувствовалась сила, и она была любящей матерью. Когда она погибла, никто не заподозрил самоубийства. Даже папа. Думаю, он тогда еще не читал ее дневник. Никто его не читал. Наверняка он нашел его гораздо позже. Мы были уверены, что произошел несчастный случай. Никто не знал, кем на самом деле была моя мать. Я и сам не знал. Именно неведение труднее всего пережить. Незнание того, что привело ее к смерти в один холодный снежный день. Что толкнуло ее принять такое решение. Почему мы ничего не знали о ее прошлом. Почему она ничего не сказала моему отцу. Почему свои мучения, все свои мучения она держала в себе. – Прекрасные фотографии, – сказала я наконец. – Спасибо, что принесли их мне. Я замолчала. – Я хотела спросить вас кое о чем, – заговорила я снова с робкой улыбкой. – Давайте. – У меня такое чувство, что я разрушила вашу жизнь. Вы не упрекаете меня? Он улыбнулся: – Оставьте эти мрачные мысли, Джулия. Мне просто нужно было понять. Собрать все кусочки пазла. На это потребовалось некоторое время. Поэтому я и не объявлялся. Я испытала облегчение. – Но я знал, где вас найти. Я никогда не терял вас из виду. – Мама, он знает, что ты теперь живешь здесь. Он тоже наверняка следил за тобой по Интернету. Он знает и где ты работаешь, и где живешь. – Когда именно вы переехали в Нью-Йорк? – спросил он. – Почти сразу после рождения ребенка, весной две тысячи третьего. – А почему покинули Париж? Надеюсь, я не слишком бестактен… Я грустно улыбнулась: – Я тогда разошлась с мужем и родила. И не могла смириться с мыслью, что буду жить на улице Сентонж после всего, что там произошло. Мне захотелось вернуться в Штаты. Вот и все. – И как вы здесь устроились? – На некоторое время мы остановились у моей сестры, в Верхнем Ист-Сайде, потом она нашла мне квартиру своей подруги в субаренду. А мой бывший шеф сосватал мне классную работу. А как у вас? – Похожая история. Я не мог больше жить в Лукке. А моя жена… – Его голос затух. Он сделал рукой прощальный жест. – Ребенком я жил здесь. До Роксбери. Какое-то время эта мысль вертелась у меня в голове. И в конце концов я переехал. Сначала остановился у одного моего старинного друга в Бруклине, потом подыскал кое-что в Виллидж. Я по-прежнему гастрономический критик.