Но ирония заключалась в том, что, несмотря на все это, на веселую круговерть моей новой жизни, мне не хватало Парижа. Мне не хватало Эйфелевой башни, а главное – ее сияния в ночи, которое ежесуточно превращало ее в обольстительницу, усыпанную бриллиантами. Мне не хватало ревущих сирен в казармах пожарных каждую первую среду месяца ровно в полдень. Как и субботних рынков на бульваре Эдгара Кине, где продавец овощей и фруктов называл меня «моя крошка», хотя я, без сомнения, была самой высокой его клиенткой. Я тоже на свой манер была «Frenchy», несмотря на свою американскую кровь. Покинуть Париж оказалось не так легко, как я себе представляла. Нью-Йорк, его энергия, струи пара из решеток городского отопления, его гигантомания, мосты, небоскребы, чудовищные пробки – все это было не мое. Мне не хватало парижских друзей, хотя здесь я обзавелась новыми, и очень хорошими. Мне не хватало Эдуара, с которым мы так сблизились; он писал мне каждый месяц. Не хватало французской манеры флиртовать, этого взгляда, который тебя «оставлял без исподнего», по выражению Холли. Оказывается, я к этому привыкла. На Манхэттене приходилось довольствоваться только веселыми окликами шоферов автобусов: «Эй, цветочек!» – в адрес Зоэ или: «Эй, блондиночка!» – в мой адрес, иначе у меня возникало ощущение, будто я сделалась невидимой. Я спрашивала себя, почему моя жизнь кажется мне такой пустой. Словно по ней прошелся ураган. Будто она превратилась в бездонный колодец. Что до моих ночей… Пустые и скучные, даже когда я была с Нилом. Обычно я проводила их, вытянувшись в кровати, прислушиваясь к каждому звуку огромного пульсирующего города и перебирая всплывающие картинки из своей жизни – как волны прилива на песке. Сара. Она никогда не покинет меня. Она навсегда меня изменила. Я несу в себе ее историю, ее муку. У меня такое чувство, будто я ее знала. Знала девочкой, потом девушкой, потом сорокалетней матерью семейства, которая покончила с собой, направив машину в дерево на обледеневшей дороге в Новой Англии. Я отчетливо видела ее лицо. Ее зеленые миндалевидные глаза. Форму головы. Манеру держаться. Ее руки. Ее такую редкую улыбку. Да, я ее знала. Я без труда узнала бы ее в толпе, если бы она еще была жива. Зоэ такая хитрюга. Она поймала меня с поличным. В тот момент, когда я искала информацию об Уильяме Рейнсферде в Интернете. Я не услышала, как она вернулась из школы. Это было зимним днем, ближе к вечеру. Она бесшумно проскользнула в комнату и встала у меня за спиной. – И давно ты этим занимаешься? – спросила она тоном матери, которая застала малолетнего сына курящим травку. Покраснев, я была вынуждена признаться, что ищу известий вот уже год. – Ну и? – продолжала настаивать она, скрестив руки и хмурясь. – Похоже, он уехал из Лукки. – А-а-а… И где он теперь? – Здесь, в Штатах, вот уже несколько месяцев. Я не выдержала ее взгляда. Поднялась, подошла к окну, бросила взгляд на улицу Амстердам. – Он в Нью-Йорке? Ее голос смягчился. Она подошла и положила свою красивую головку мне на плечо. Я только кивнула. Я не решалась сказать ей, как возбуждает меня мысль случайно столкнуться с ним где-нибудь, до какой степени удивительно для меня то, что мы оба оказались в одном и том же городе через два года после первой встречи. Я вспоминала, что его отец был из Нью-Йорка. Возможно, он провел свое детство в этом городе. Если верить справочнику, он живет в Виллидже. Меньше четверти часа на метро. Долгие дни и недели я колебалась, не осмеливаясь позвонить ему. В конце концов он ведь ни разу не попытался связаться со мной в Париже и вообще не подавал признаков жизни. Со временем мое возбуждение чуть спало. Мне так и не хватило смелости позвонить ему. Но я все время о нем думала. Каждый день. Тайком и молча. Говорила себе, что мы случайно встретимся в Центральном парке, в супермаркете, в баре, в ресторане. А его жена и дети приехали вместе с ним? Почему он вернулся в Штаты, как сделала и я сама? Что случилось? – Ты связалась с ним? – спросила Зоэ. – Нет. – А собираешься? Я беззвучно заплакала. – Ой, мам, не надо, – взмолилась она. Я ожесточенно утерла слезы. Какой глупой я себя чувствовала. – Мама, он знает, что ты теперь живешь здесь. Я в этом совершенно уверена. Он тоже наверняка следил за тобой по Интернету. Значит, он тоже знает и где ты работаешь, и где живешь. Мне это не приходило в голову. Что Уильям будет отслеживать меня в Интернете, искать мой адрес. Неужели Зоэ права? И он знает, что я живу в Нью-Йорке, в Верхнем Вест-Сайде? Думает ли он обо мне иногда? Если да, то что он чувствует? – Мама, хватит уже. Оставь все позади. Позвони Нилу, вам нужно чаще встречаться, сосредоточься на своей новой жизни. Я повернулась к ней и проговорила жестко и громко: – Зоэ, я не могу. Я должна узнать, помогло ли ему то, что я сделала. Я должна это знать. Разве я многого прошу? Разве это и впрямь невозможно? В соседней комнате заплакала малышка. Я нарушила ее сиесту. Зоэ пошла к ней и вернулась с пухлой хнычущей сестренкой на руках. Потом погладила меня по волосам, протянув руку поверх кудряшек малютки. – Думаю, ты никогда не узнаешь, мама. Он никогда не будет готов сказать тебе. Ты перевернула его жизнь. Ты все обрушила, вспомни. Вполне вероятно, что у него нет ни малейшего желания тебя видеть. Я забрала у нее малышку и крепко прижала ее к себе, желая почувствовать ее теплоту и мягкость. Зоэ права. Я должна перелистнуть страницу, с головой окунуться в новую жизнь. Другой вопрос – как это сделать. Я старалась занять себя по максимуму. Не оставляла ни единой свободной минуты. Зоэ, ее сестра, Нил, родители, племянники, работа и череда вечеринок, на которые меня приглашали Чарла с мужем, и я ходила, даже не задумываясь, есть ли у меня желание идти. За два года я встретила больше народа в этом космополитичном кругу, чем за все время пребывания в Париже. Из Парижа я, безусловно, уехала, но всякий раз, когда я туда возвращалась – по работе или навестить друзей и Эдуара, – ноги сами несли меня в Марэ, сопротивляться было выше моих сил. Улица Розье, улица Руа-де-Сисиль, улица Экуф, улица Сентонж, улица Бретань – я прогуливалась, глядя вокруг другими глазами: в них всплывала память этих мест, запечатлевшая события сорок второго года, пусть все и произошло задолго до моего рождения. Мне хотелось бы знать, кто теперь живет на улице Сентонж, кто смотрит в окно, выходящее в заросший зеленью двор, кто гладит мрамор камина. Я спрашивала себя, может ли новым владельцам прийти в голову, что маленький мальчик умер там в стенном шкафу и в тот день жизнь одной девочки переменилась навсегда. Мои сны тоже возвращали меня в Марэ. К жестокостям прошлого, свидетелем которых я не была, но переживала их до такой степени реально, что мне приходилось включать свет, чтобы прогнать кошмар. Во время таких бессонных ночей, когда я одиноко лежала в постели, устав от светских разговоров, с пересохшим ртом из-за лишнего стаканчика, который мне ни в коем случае не следовало пить, мною и овладевала старая навязчивая боль. Его глаза. Его лицо, когда я прочла ему письмо Сары. Все возвращалось, глубоко проникая в меня и лишая сна. Голос Зоэ вернул меня в Центральный парк, в чудесную весну и к руке Нила, лежащей на моем колене. – Мама, маленький монстрик желает мороженого. – И речи быть не может, – ответила я. – Никакого мороженого. При этих словах малышка кинулась лицом в траву на лужайке и завопила. – Неплохо для начала! – задумчиво бросил Нил. Январь две тысячи пятого года снова и снова возвращал меня к Саре и Уильяму. Торжественные мероприятия в честь шестидесятилетия освобождения Освенцима занимали первые полосы всей мировой прессы. Казалось, никогда еще слово «Холокост» не звучало так часто. Всякий раз, когда я его слышала, мои мысли с болью устремлялись к ним обоим. Увидев по телевизору церемонию, я спрашивала себя, думает ли Уильям обо мне, когда слышит это слово, или не сводит глаз с экрана, где сменяются жуткие черно-белые картины прошлого: кучи безжизненных изможденных тел, трубы крематориев, пепел, – когда смотрит на весь этот невообразимый ужас, который действительно происходил. Его семья погибла в том страшном месте. Родители его матери. Он не мог не думать об этом. Сидя рядом с Зоэ и Чарлой, я смотрела, как на экране снег покрывает лагерь, колючую проволоку, мрачные сторожевые вышки. Смотрела на толпу, речи, молитвы, свечи. На русских солдат и их странный маршевый шаг, напоминающий танец. Потом пришел черед незабываемому зрелищу, когда на лагерь спустилась ночь и постепенно загоралась подсветка вдоль рельсов, высвечивая тьму с пронзительной силой боли и памяти. Это случилось в один из майских дней после полудня. Телефонный звонок, которого я не ждала. Я сидела за письменным столом и сражалась со своим строптивым компьютером. Сняла трубку и сказала «алло» тоном, который даже мне самой показался слишком сухим. – Здравствуйте. Это Уильям Рейнсферд. Я мгновенно выпрямилась, сердце у меня забилось, но я постаралась сохранить спокойствие. Уильям Рейнсферд. Я онемела, вцепившись в трубку, как в якорь спасения. – Вы еще здесь, Джулия? Я сглотнула слюну: – Да, просто у меня проблемы с компьютером. Как у вас дела, Уильям? – Нормально, – ответил он. Повисла короткая пауза, но без явного напряжения. – Прошло много времени. Мои слова прозвучали немного банально. – Да, это верно, – подтвердил он.