– Она знала? Все эти годы она знала? Зоэ кивнула: – Мамэ сказала мне, что было ужасно носить в себе этот секрет, и она все время думала о той девочке, а теперь рада, что может разделить это со мной. А еще она сказала, что мы должны были поговорить об этом раньше, должны были сделать то, что сделала мама, что мы не должны были ждать. Мы должны были отыскать семью этой девочки. Мы были не правы, замалчивая это все. Вот что она мне сказала. Прямо перед тем, как с ней случился удар. Последовало долгое мучительное молчание. Зоэ встала, оглядев по очереди Колетт, Эдуара, своих теток и отца. И наконец, меня. – Я хочу сказать о другом, – добавила она, непринужденно переходя с французского на английский, причем на сильно американизированный английский. – Мне плевать, что подумают некоторые. Мне плевать, что вы думаете, будто мама не права и что она сделала глупость. А вот я горжусь ее поступком. Я горжусь тем, что она нашла Уильяма и все ему рассказала. Вы даже представить себе не можете, чего ей это стоило и какой силы воли потребовало. И знаете что? Когда я вырасту, я хочу стать такой, как она. Я хочу стать матерью, которой будут гордиться ее дети. Спокойной ночи. Она сделала забавный книксен и вышла, аккуратно прикрыв дверь. Мы долгое время молчали. Лицо Колетт каменело на глазах. Лаура поправляла макияж, глядя в карманное зеркальце. Сесиль выглядела потрясенной. Бертран не произнес ни слова. Он стоял лицом к окну, сцепив руки за спиной. Он ни разу на меня не взглянул. Ни на меня, ни на кого-то другого. Эдуар встал, подошел ко мне и погладил по волосам с чисто отцовской нежностью. Его бледно-голубые глаза прищурились, когда он, глядя на меня, наклонился и прошептал мне на ухо: – Ты сделала то, что надо было сделать. Ты правильно поступила. Но поздно вечером, лежа одна в кровати и не имея сил ни читать, ни думать, ни что-либо делать, кроме как смотреть в потолок, я продолжала задавать себе вопросы. Я думала об Уильяме. Я не знала, где он, но была уверена, что он пытается собрать все кусочки пазла, старые и новые. Я думала о семье Тезак, которым в кои-то веки пришлось вылезти из своей раковины и поговорить друг с другом, вытащив на свет божий мрачную и печальную тайну. Я думала о Бертране, который от меня отвернулся. Ты сделала то, что надо было сделать. Ты правильно поступила. Прав ли Эдуар? Мне не удавалось убедить себя в этом. Зоэ открыла дверь и скользнула ко мне в постель. Она прижалась ко мне, как маленький щенок, взяла мою руку и поцеловала ее долгим поцелуем, потом положила голову мне на плечо. До нас доносился шум машин с бульвара Монпарнас. Было поздно. Бертран, конечно же, у Амели. Он так далек от меня, словно чужой. Словно кто-то, кого я едва знала. Две семьи – я объединила две семьи, по крайней мере на сегодняшний день. Две семьи, которые уже никогда не будут прежними. Хорошо ли я поступила? Я не знала, что думать. Зоэ заснула рядом со мной. Ее размеренное дыхание щекотало мне шею. Я подумала о ребенке, который скоро родится, и на меня снизошел странный покой. Чувство умиротворения на какое-то время утешило меня. Но боль и печаль никуда не делись. Нью-Йорк, 2005 г. – Зоэ! – завопила я. – Бога ради, не отпускай руку сестры. Она упадет и свернет себе шею! Моя дочь со своими голенастыми, как у кузнечика, ногами проворчала: – Ты не мать, а чистый параноик! Она ухватила пухлую ручку сестры и как следует усадила малышку на трехколесный велосипед. Маленькие ножки изо всех силенок крутили педали, пока Зоэ бежала по дорожке следом. Мой ребенок лепетал от радости и, желая удостовериться, что я смотрю на нее, вертел головой с тем гордым и тщеславным видом, какой бывает в два годика. Центральный парк и первые признаки весны… Как хорошо! Я вытянула ноги, подставив лицо солнцу. Сидящий рядом мужчина погладил меня по щекам. Нил. Мой бойфренд. Чуть старше меня. Адвокат. Разведен. Живет в квартале Флэтайрон[46] со своими сыновьями-подростками. Нас познакомила моя сестра. Он мне нравится. Я не влюблена, но мне приятно его общество. Умный и образованный. Слава богу, он не имеет намерения на мне жениться и моих дочерей видит только время от времени. С тех пор как мы живем здесь, у меня случилось несколько романов. Ничего серьезного. Ничего сколько-нибудь значимого. Зоэ называла моих бойфрендов верными рыцарями, а Чарла – моими красавцами, как принято у южан. До Нила был Питер. У Питера картинная галерея, лысина на макушке, которая очень его огорчала, и холоднющий лофт в Трайбеке[47]. Все они американцы зрелого возраста с вполне типичным американским занудством. Вежливые, порядочные и скрупулезные. У них хорошая работа, приличное воспитание, они образованны и в большинстве своем разведены. Они заезжали за мной и привозили обратно, предлагали руку или свой зонтик. Водили меня в Мет[48], в МоМа[49], в Оперу, на Нью-Йорк Сити Балет, на бродвейские спектакли, приглашали на ужин… Иногда в свою постель. Я уступала без особого желания. Секс стал для меня чем-то проходным и вынужденным. Механическое скучное действо. И в этой области тоже что-то исчезло. Страсть. Возбуждение. Жар. Все это исчезло, испарилось. У меня было ощущение, что кто-то – я сама? – прокручивает на скорости мою жизнь. Я была Чарли Чаплином из кукольного театра, который все проделывал в забавном ускоренном темпе, словно действовать по-другому было уже невозможно. Я нацепила на себя несменяемую улыбку женщины, довольной своей новой жизнью. Иногда Чарла украдкой разглядывала меня и спрашивала: «Эй, все в порядке?» Я неизменно отвечала: «Да, да, конечно, все в порядке». Чарлу это не очень убеждало, но на время она отставала. Мать поступала точно так же, выискивая уж не знаю что на моем лице и с беспокойством допытываясь: «Все хорошо, дорогая?» Я отгоняла свои печали с беззаботной улыбкой. Прекрасное прохладное утро, какие бывают только в Нью-Йорке. Бодрящий воздух и синее безоблачное небо. Над вершинами деревьев возвышается цепочка небоскребов. Напротив нас светлое здание «Дакота», перед входом в которое нашел свою смерть Джон Леннон. Ветерок доносит запах хот-догов и брецелей. Я с закрытыми глазами поглаживаю колено Нила. Солнце припекает все жарче. В Нью-Йорке ужасные перепады климата. Удушливое лето. Ледяная зима. И падающий на город свет – жесткий, ослепительный, серебристый, – свет, который я научилась любить. Париж с его серыми тонами и моросящим дождиком казался мне другим миром. Я открыла глаза и глянула на двух моих прыгающих дочек. Казалось, Зоэ в одну ночь превратилась из девочки в подростка. Отныне это юная девушка, притягивающая внимание. Ростом она почти догнала меня. Фигура у нее стройная и мускулистая. Она похожа на Чарлу и на Бертрана, унаследовав их природный шик, повадку, их дар обольщения, и эта мощная, ослепительная смесь Джармондов и Тезаков приводила меня в восхищение. Малышка была совсем другой. Более мягкая, округлая, хрупкая. Ей необходимы ласки, поцелуи и куча внимания – ничего такого Зоэ в ее возрасте не требовала. Что было причиной? Отсутствие отца? Или же наш отъезд в Нью-Йорк вскоре после ее рождения? Я не знала и, по правде говоря, не доискивалась ответов на эти вопросы. После стольких лет, проведенных в Париже, возвращение в Соединенные Штаты стало для меня чем-то необычайным. И порой таким предстает до сих пор. Я чувствовала себя не совсем дома. И задавалась вопросом, сколько еще времени это ощущение продлится. Но я сделала это, я уехала. Решение далось мне непросто. Ребенок родился на два месяца раньше срока, сразу после сочельника, в панике и боли. В отделении неотложной помощи роддома Сен-Венсан-де-Поль мне сделали гигантское кесарево сечение. Бертран был там – напряженный и взволнованный, сам того не желая. Чудесная девочка. Был ли он разочарован? Я – нет. Этот ребенок был так важен для меня. Я боролась за него. Я не опустила руки. Она была моей победой. Вскоре после ее рождения и незадолго до предполагаемого переезда на улицу Сентонж Бертран собрал все свое мужество и признался мне наконец, что любит Амели и хочет жить с нею в ее квартире на Трокадеро. Он заявил, что не хочет больше лгать ни мне, ни Зоэ и что придется развестись, но это будет быстро и просто. Именно в этот момент, в разгар его путаной бесконечной исповеди, видя, как он расхаживает, заложив руки за спину и уставив глаза в пол, я впервые задумалась о возвращении в Америку. Я дослушала Бертрана до конца. У него был измученный, опустошенный вид, но дело было сделано. Наконец-то он был честен со мной. И с самим собой тоже. Я посмотрела на своего сексапильного красивого супруга и поблагодарила его. Он удивился. Он ожидал более бурной или же более желчной реакции. Криков, оскорблений, бессмысленного выяснения отношений. Ребенок, которого я держала на руках, захныкал и замахал кулачками. – Не будет никакой ссоры. Я не буду кричать. И оскорблять тебя не буду. Устраивает? – Устраивает, – отозвался он. Потом поцеловал нас, ребенка и меня. Он вел себя так, будто его уже не было в моей жизни, будто он уже покинул этот дом. В ту ночь, каждый раз вставая покормить моего ненасытного младенца, я думала об Америке. Бостон? Нет, мне была ненавистна мысль вернуться в прошлое, в город моего детства. Потом у меня в голове что-то щелкнуло. Нью-Йорк. Зоэ, малышка и я – мы можем устроиться в Нью-Йорке. Там живет Чарла, да и родители неподалеку. Нью-Йорк. Почему бы и нет? Я не очень хорошо знала этот город; вообще-то, я никогда там по-настоящему не жила, разве что во время кратких посещений сестры. Нью-Йорк. Возможно, единственный город, который может соперничать с Парижем именно потому, что он совершенно иной. Чем больше я об этом думала, тем конкретнее становилась моя мысль. Но я не стала говорить об этом друзьям. Я знала, что Эрве, Кристофу, Гийому, Сюзанне, Холли, Яне и Изабель не понравится идея моего отъезда. Но я также знала, что они поймут меня и смирятся. Потом умерла Мамэ. После того удара в ноябре ее агония длилась долго. К ней так и не вернулась речь, хотя она пришла в сознание. Ее перевели в блок интенсивной терапии больницы Кошен. Я готовилась к ее неизбежной смерти и думала, что мне удалось подготовиться, но все равно это стало шоком. После похорон на маленьком печальном кладбище в Бургундии Зоэ пришла ко мне с разговором: – Мама, а нам обязательно жить на улице Сентонж? – Думаю, так желает твой отец. – А ты сама хочешь там жить? – Нет, – совершенно искренне ответила я. – После того как я узнала, что там произошло… – И я не хочу. Потом она добавила: – Но где же тогда мы будем жить? Мой ответ получился легким, веселым, жизнерадостным. Я так долго прикидывала, что стану делать, если Зоэ не согласится. – В таком случае что ты скажешь о Нью-Йорке? С Зоэ все прошло как по маслу. А вот с Бертраном дело обстояло иначе, наши намерения его отнюдь не порадовали. Ему претила мысль, что дочь будет жить вдали от него. Но Зоэ твердо ему заявила, что уже приняла решение. Она пообещала прилетать каждые два месяца повидать его, добавив, что, если ему захочется, он и сам может навестить и ее и малышку. Я объяснила Бертрану, что ничего еще не определилось и этот переезд не окончательный. Это вовсе не «навсегда». Всего лишь на несколько лет, может – на год или два, не больше. Пока Зоэ осознает свои американские корни. И пока я приду в себя и смогу наладить свою новую жизнь. Сам Бертран теперь жил у Амели. Они стали тем, что называется «официальная пара». Дети Амели уже почти выросли и не жили под одной крышей с матерью, к тому же они регулярно наведывались к отцу. Привлекла ли Бертрана перспектива зажить новой жизнью без ежедневной ответственности за какого-либо ребенка? Как бы то ни было, он в конце концов согласился. Мы могли начать подготовку к отъезду. Некоторое время мы жили у Чарлы, она помогала мне в поисках жилья. В результате мы нашли квартиру с двумя спальнями, прекрасным видом и doorman[50] на Западной улице, 86, между улицей Амстердам и площадью Колумба. Я сняла ее по субаренде – в квартире раньше жила одна из наших подруг, переехавшая в Лос-Анджелес. В доме было полно семей, как разведенных, так и полных. Настоящий улей – шумный, кишащий младенцами, маленькими детьми, велосипедами, колясками, самокатами. Квартира была удобной и уютной, но и в ней чего-то не хватало. Чего? Я не могла сказать. Благодаря Джошуа я нашла место корреспондента для создающегося французского интернет-сайта. Я работала дома и по-прежнему пользовалась услугами Бамбера, когда мне нужны были парижские снимки. Зоэ поступила в Тринити-колледж, в двух blocks[51] от нашего дома. «Мама, я никогда там не освоюсь, все зовут меня „Frenchy!“»[52] – жаловалась она. Но я только улыбалась. Жители Нью-Йорка меня очаровали. Их решительная поступь, их юмор, их дружеская фамильярность. Соседи здоровались со мной в лифте, принесли цветы и конфеты девочкам, когда мы въехали, добродушно шутили с консьержем. Я уже отвыкла. Я приспособилась к вечно дурному парижскому настроению, к манере жить на одной лестничной площадке, едва друг с другом здороваясь.