Но сегодня вечером я к нему не пошла. Я забралась в постель, чтобы почитать еще немного о детях Вель д’Ив. Последней картиной, которую я видела, выключая свет, было лицо Гийома, который рассказывал историю своей бабушки. Сколько времени они уже провели здесь? Девочка не могла себе представить. Ей казалась, что она вся одеревенела и умирает. Дни и ночи путались. В какой-то момент ей стало совсем плохо, она стонала от боли, сплевывая желчь. Почувствовала руку отца, пытавшегося ей помочь. Но все ее мысли были только о маленьком брате. Она не могла прогнать эти мысли из головы. Доставала ключ из кармана и лихорадочно целовала, как если бы это были пухлые щечки и золотые кудри брата. В последние дни некоторые умерли, и девочка все видела. Видела, как люди сходили с ума от удушающей липкой жары, не выдерживая пекла, и в конце концов их привязывали к носилкам. Она присутствовала при сердечных приступах, самоубийствах, жутких лихорадках. Она провожала глазами трупы, которых куда-то уносили. Она никогда еще не сталкивалась с подобным кошмаром. Ее мать превратилась в маленького покорного зверька. Она больше не говорила. Только молча плакала. И молилась. Однажды утром из громкоговорителей раздались грубые команды. Все должны взять свои вещи и собраться у выхода. Без разговоров. Девочка встала, покачиваясь и ничего не соображая. Ноги подкашивались и едва держали ее. Она помогла отцу поднять мать. Они собрали свои сумки. Толпа, еле волоча ноги, направилась к воротам. Девочка видела, до какой степени все измучены и двигаются как в замедленной съемке. Даже дети горбились, словно старики. Девочка спросила себя, куда их ведут. Хотела задать вопрос отцу, но по его замкнутому, изможденному лицу поняла, что ответа не получит. Может, они возвращаются домой? Может, все кончилось? Неужели кончилось? Сможет ли она наконец-то вернуться к себе и освободить брата? Они вышли на узкую улицу. Полиция оцепила их. Девочка посмотрела на лица, глядящие на них из окон, из дверей, с балконов, с тротуаров. По большей части без всякого выражения. В этих лицах не было жалости. Люди безмолвно провожали процессию взглядами. «Им плевать», – подумала девочка. Им плевать, что с нами будет и куда нас ведут. Какой-то человек стал смеяться, тыча в них пальцем. Он держал за руку ребенка. Ребенок тоже смеялся. Почему, думала девочка, почему? У нас что, такой смешной вид в этой жалкой вонючей одежде? Они поэтому смеются? Неужели это и правда так весело? Как они могут смеяться, как могут быть такими жестокими? Ей хотелось плюнуть им в лицо и заорать. Женщина лет пятидесяти, переходя улицу, незаметно что-то сунула ей в руку. Маленькую круглую булочку. Полицейский грубо отогнал женщину. Девочка только успела увидеть ее на другой стороне улицы. Женщина сказала ей: «Ох, бедный ребенок. Да сжалится над тобой Господь». Девочка угрюмо спросила себя, куда этот Господь подевался. Бросил их? Или наказывал за грех, про который она ведать не ведала? Ее родители были не слишком религиозны, но она знала, что они верят в Бога. Они не воспитывали ее в религиозных традициях, как в семье Армель, где соблюдались все ритуалы. Девочка задумалась, не в этом ли причина обрушившейся на них кары, – раз они не придерживались всех правил религии как положено. Она протянула булочку отцу. Тот сказал, что хлеб дали ей и она должна его съесть. Она засунула ее в рот целиком и чуть не задохнулась. Их привезли в автобусах на вокзал, внизу протекала река. Девочка не знала, что это за вокзал. Она никогда здесь не была. Она вообще очень редко выезжала из Парижа. При виде поезда ею овладела паника. Нет, это невозможно, она не может уехать, она должна остаться из-за братика, она же обещала, что вернется и спасет его. Она подергала отца за рукав и произнесла имя брата. Отец посмотрел на нее. – Мы ничего не можем поделать, – произнес он совершенно беспомощно. – Ничего. Она опять вспомнила ловкого мальчика, которому удалось ускользнуть. На нее накатил гнев. Почему отец выказывает себя таким слабым и боязливым? Или сын ему не нужен? Ему все равно, что случится с мальчиком? Почему ему не хватает смелости взять и убежать? Как он может стоять здесь и позволить запихать себя в поезд, словно барана? Как он может подчиняться, даже не попробовав что-то предпринять, чтобы броситься обратно в квартиру и освободить своего ребенка? Почему он не заберет у нее ключ и не кинется бежать? Отец по-прежнему смотрел на нее, и она знала, что он читает ее мысли. Очень спокойно он сказал, что они в большой опасности. Он не знает, куда их повезут. И не знает, что их ждет. Но он точно знает, что если попробует сейчас убежать, то его убьют. Сразу же убьют, на месте, прямо на глазах у нее и матери. А если так случится, это будет действительно конец. Мать и она останутся совсем одни. Он должен быть рядом с ними и защищать их. Девочка слушала его. Она никогда раньше не слышала, чтобы он говорил с ней таким голосом. Это был тот же голос, что во время тайных ночных разговоров, которые так и дышали тревогой. Она попыталась понять. Она очень старалась, чтобы охвативший ее ужас не отражался на лице. Ведь братик… Это она виновата! Это она сказала ему ждать в шкафу. Все из-за нее. Он мог бы быть здесь, с ними. Быть с ними и держать ее за руку, если бы она не вмешалась. Она заплакала, слезы обжигали глаза и щеки. – Я не знала! – рыдала она. – Папа, я не знала, я думала, мы скоро вернемся, я думала, он там в безопасности. Потом она подняла глаза на отца. Ее голос был полон ярости и боли, она обоими кулачками ударила его в грудь. – Ты никогда мне ничего не говорил, Папа, никогда ничего не объяснял, ты ничего не говорил об опасности, никогда! Почему? Ты думал, что я слишком маленькая, чтобы понять, да? Ты хотел защитить меня? Ты это хотел сделать? Она больше ни секунды не могла видеть лицо отца. Оно было исполнено такой грусти, такого отчаяния. Наконец слезы затуманили картину этого страдания. Она плакала совсем одна, спрятав голову в ладони. Отец не пробовал приблизиться к ней. За эти ужасные одинокие минуты девочка поняла: она больше не десятилетняя малышка, она стала намного старше. Больше ничего не будет как раньше. Для нее. Для родителей. Для брата. Она последний раз всхлипнула, дернув отца за руку с силой, о которой даже не подозревала. – Он умрет! Он умрет, это точно! – Мы все в опасности, – откликнулся он наконец. – Ты и я, твоя мать, твой брат, Ева и ее сыновья, и все эти люди вокруг нас. Все. Но я с тобой. И мы с твоим братом. Он в наших молитвах и в наших сердцах. Прежде чем она успела ответить, их втолкнули в поезд – без сидений, один голый вагон. Поезд для животных. Он сильно вонял и был отвратительным. Стоя у двери, девочка бросила последний взгляд на серый пыльный вокзал. На перроне напротив семья ждала своего поезда. Отец, мать и двое детей. Мать была красивой, с замысловатой прической. Наверно, они ехали в отпуск. Дочка была приблизительно ее возраста. На ней было чудесное сиреневое платье. Волосы чистые, башмачки начищены. Две девочки встретились взглядами по разные стороны платформы. Красивая, хорошо причесанная мама тоже смотрела на девочку в поезде. Та знала, что у нее черное от грязи лицо и сальные волосы. Но не опустила от стыда голову. Она стояла выпрямившись, вздернув подбородок. И вытирала слезы. Когда двери уже были закрыты, поезд дрогнул и колеса со скрипом покатились по рельсам, она все смотрела в металлическую щель. Она не сводила глаз с другой девочки. И смотрела до тех пор, пока маленький силуэт в сиреневом платье не скрылся из виду. Мне никогда не нравился Пятнадцатый округ. Возможно, из-за уродливо торчащих огромных современных зданий, которые портили вид набережных Сены сразу за Эйфелевой башней, – к ним я никак не могла привыкнуть, хотя все они были построены в семидесятые годы, задолго до моего приезда в Париж. Но когда мы вместе с Бамбером оказались на углу улицы Нелатон, где раньше находился Зимний велодром, я сказала себе, что теперь квартал мне нравится еще меньше. – Какая мрачная улица, – тихо проговорил Бамбер. Потом сделал несколько снимков. Улица Нелатон была тихой и темной. Солнце сюда едва проникало. С одной стороны стояли буржуазные дома конца XIX века. С другой, на месте Зимнего велодрома, возвышалась коричневатая конструкция в типичном стиле начала шестидесятых, во всем своем уродстве – и красок, и пропорций. «Министерство внутренних дел» – гласила табличка над стеклянными автоматическими дверями. – Странное местечко для постройки официального здания, ты не находишь? – заметил Бамбер. Бамберу удалось отыскать всего две фотографии времен старого Вель д’Ив. Одну из них я сейчас держала в руке. На ней был виден светлый фасад, перечеркнутый большими черными буквами: «Вель д’Ив» – и огромные ворота. А вдоль тротуара – вереница автобусов и люди, вид сверху. Возможно, снимок был сделан из окна напротив утром в день большой облавы. Мы поискали мемориальную доску, хоть какой-нибудь знак, напоминающий о том, что произошло здесь когда-то, – но напрасно. – Поверить не могу, что ничего нет, – сказала я. Только на бульваре Гренель, на другом углу улицы, мы наткнулись на то, что искали. Маленькая доска, довольно простая. Хотелось бы мне знать, глянул ли на нее хоть кто-нибудь. 16 и 17 июля 1942 года 13152 еврея были задержаны в Париже и его предместьях, депортированы и убиты в Освенциме. На Зимнем велодроме, который располагался здесь, 4115 детей, 2916 женщин и 1129 мужчин содержались в нечеловеческих условиях полицией и правительством Виши по приказу нацистских оккупантов. Благодарность всем, кто попытался прийти им на помощь. Прохожий, помни! – Интересно, – подумал вслух Бамбер, – почему столько женщин и детей и так мало мужчин? – Ходили слухи о том, что готовится большая облава, – пояснила я. – Раньше уже было несколько, в частности, в августе сорок первого. Тогда задерживали только мужчин. Те облавы не были ни такими масштабными, ни так тщательно подготовленными, как эта. Вот почему она и приобрела печальную известность. В ночь на шестнадцатое июля большинство мужчин прятались: они думали, что женщин и детей оставят в покое. Но ошиблись. – Как долго власти планировали эту облаву? – На протяжении месяцев, – ответила я. – Французское правительство со своей стороны разрабатывало план с апреля сорок второго, составляя списки всех евреев, подлежащих задержанию. Более шести тысяч парижских полицейских были привлечены к выполнению этой задачи. Вначале была выбрана дата четырнадцатое июля. Но в этот день Франция отмечает свой национальный праздник[21]. Вот почему дату сдвинули. Мы направились к станции метро. Это была мрачная улица. Мрачная и печальная. – А что было потом? – спросил Бамбер. – Куда отправили эти семьи? – Несколько дней их держали на Вель д’Ив. В конце концов туда допустили группу врачей и медсестер. Все они рассказывали, какой хаос и отчаяние там царили. Потом все семьи отвезли на Аустерлицкий вокзал, а оттуда – по лагерям в окрестностях Парижа. И в конце концов прямиком в Польшу. Бамбер вскинул бровь: – Лагеря? Ты хочешь сказать, что во Франции были концентрационные лагеря? – Эти лагеря рассматривались как французские предбанники Освенцима. Ближайшим к Парижу был Дранси. Еще был Питивье и Бон-ла-Роланд[22]. – Интересно, на что похожи эти места сегодня, – задумчиво сказал Бамбер. – Хорошо бы съездить и глянуть. – Съездим, – кивнула я. Мы сделали небольшую остановку на углу улицы Нелатон, чтобы выпить кофе. Я бросила взгляд на часы. Сегодня я обещала навестить Мамэ. Понятно, что уже не получится. Слишком поздно. Решила перенести на завтра. Это никогда не было для меня тяжелой обязанностью. Мамэ стала той бабушкой, которой у меня никогда не было. Мои собственные умерли, когда я была совсем маленькой. Я только надеялась, что Бертран тоже соберется, она его обожала. Бамбер вернул мои мысли к Вель д’Ив. – Со всеми этими делами мне даже приятно, что я не француз, – заметил он. Потом опомнился: – Ой, извини! Ты же француженка, верно? – Да, – подтвердила я. – По мужу. У меня двойное гражданство. – Я ляпнул, не подумав. Он откашлялся. Вид у него был смущенный. – Все в порядке, не волнуйся, – улыбнулась я. – Знаешь, после стольких лет в семье мужа меня все равно называют американкой. Бамбер расплылся до ушей: – И тебя это не задевает? Я пожала плечами: – Иногда. Я больше половины жизни провела во Франции. Теперь чувствую себя местной. – Ты давно замужем? – Скоро шестнадцать лет. Но здесь я уже двадцать пять. – А у тебя была этакая шикарная свадьба на французский манер? Я рассмеялась: – Нет, церемония была очень простой. Мы поженились в Бургундии, в поместье, принадлежащем семье мужа, неподалеку от Санса. На мгновение мне припомнился тот день. Родители молодоженов – Шон и Хизер Джармонд, Эдуар и Колетт Тезак – едва обменялись парой слов. Словно французская ветвь семьи внезапно забыла свой английский. Но мне было все равно. Я была так счастлива. Над маленькой деревенской церковью сияло солнце. На мне было платье цвета слоновой кости, очень простое, одобренное свекровью. Бертран был ослепителен в своем сером костюме. Великолепен был и обед в доме семейства Тезак. Шампанское, свечи и розовые лепестки. Чарла произнесла очень забавный тост на своем ужасающем французском, но смеялась я одна, а Лаура и Сесиль чопорно надулись. На моей матери был бледно-розовый костюм, она шепнула мне на ухо: «Надеюсь, ты будешь счастлива, мой ангел». Отец вальсировал с Колетт, по-прежнему несгибаемо прямой, как буква «i». Мне казалось, что воспоминанию уже много веков. – Скучаешь по Штатам? – спросил Бамбер.