– Нет. Я скучаю по сестре. Но не по Америке. Молодой официант принес нам кофе. Он бросил взгляд на огненную шевелюру Бамбера и глуповато улыбнулся. Потом заметил внушительное количество фотоаппаратов и объективов. – Туристы? – проявил он смекалку. – Делаете красивые снимки Парижа? – Нет, не туристы. Мы делаем красивые снимки того, что осталось от Вель д’Ив, – произнес Бамбер на своем французском, в котором рокотал неисправимый британский акцент. Официант, похоже, удивился. – Никто никогда не спрашивал про Вель д’Ив, – признался он. – Вот про Эйфелеву башню – это да… Но про Вель д’Ив… – Мы журналисты, – пояснила я, – работаем на американский журнал. – Время от времени я и правда вижу еврейские семьи, – вслух размышлял молодой человек. – Особенно по юбилейным датам, после речей у Мемориала на берегу Сены. У меня появилась мысль. – А вы не знаете кого-нибудь, может соседа, кто мог бы рассказать о той облаве? – спросила я. Мы уже сделали интервью с несколькими выжившими. Большинство из них написали книги, чтобы рассказать, что они пережили, но нам не хватало реальных свидетелей. Нам нужны были парижане, которые присутствовали при самом событии. И тут я поняла, что задала глупый вопрос. Этому парню едва стукнуло двадцать. Его собственный отец в сорок втором еще, наверное, не родился. – Да, знаю одного такого, – заявил он, к моему большому удивлению. – Если пойдете на другой конец улицы, увидите слева магазинчик, торгующий газетами и журналами. Спросите хозяина, он вам все скажет. А его мать живет здесь всю жизнь, она должна много чего знать. Парень заработал очень хорошие чаевые. Они бесконечно долго шагали в пыли от вокзала до маленькой деревни, где люди опять указывали на них пальцем и рассматривали, как диковинных зверей. У нее болели ноги. Куда их теперь ведут? Что с ними будет? Далеко ли они от Парижа? Поезд шел всего пару часов. Она не переставала думать о брате. С каждым километром на сердце становилось все тяжелее. Как теперь ей вернуться домой? Что придумать? Мысль, что братик мог решить, будто она про него забыла, мучила ее невыносимо. Да, наверняка он так и думал, сидя в темноте шкафа. Он думал, что она его бросила, что ей все равно, что она его не любит. У него больше не было ни воды, ни света, и ему было страшно. Она про него забыла. Где они оказались? Она не успела глянуть на название вокзала, когда они приехали. Зато она сразу же заметила то, что неизбежно должно было привлечь внимание любого городского ребенка: идиллический сельский пейзаж, огромные зеленые луга, золотистые поля. Пьянящий аромат свежего воздуха и лета. Гудение шмеля. Птицы в небе. Белые ватные облака. После вони и душной жары последних дней это показалось ей истинной благодатью. Возможно, в конечном счете все будет не так уж плохо. Вместе с родителями она дошла до ворот из колючей проволоки, по обеим сторонам которых стояла суровая стража с автоматами. Потом она увидела ряды темных бараков. Место было зловещее, и все ее недавние надежды улетучились. Она прижалась к матери. Полицейские начали орать, отдавая приказания. Женщины и дети должны были отправиться в бараки направо, мужчины – налево. Вцепившись в мать, она беспомощно смотрела, как отца толкают к группе мужчин. Она чувствовала, как к ней возвращается страх, потому что отца больше не было рядом. Но она ничего не могла поделать. Автоматы нагоняли на нее ужас. Мать не шевелилась. Глаза ее были пустыми. Мертвыми. Лицо очень бледное и болезненное. Девочка взяла мать за руку, когда их толкали к баракам. Пространство внутри было пустым и жутким. Доски и солома. Вонь и грязь. Уборная располагалась снаружи, простые деревянные настилы с дырами. Им велели залезать на них группами, писать и испражняться прямо на виду у всех, как животные. Ее это возмутило. Она чувствовала, что не сможет. Нет, не сможет. И тогда она увидела, как мать расставляет ноги над дырой. От стыда она опустила голову. Но в конце концов сделала так, как ей приказали, присев на корточки и надеясь, что никто на нее не смотрит. Сразу за колючей проволокой девочка могла разглядеть деревню. Темный колокол над церковью. Водонапорная башня. Крыши и печные трубы. Деревья. Она подумала, что там, в таких близких домах, люди ложатся спать в свои кровати, у них есть простыни, одеяла, еда и вода. Что эти люди чистые, а их одежда хорошо пахнет. Никто на них не кричит. И все это там, прямо там, по другую сторону ограды. В хорошенькой деревушке, где звонит церковный колокол. Где дети, наверное, на каникулах. Дети играют, отправляются на пикник, бегают наперегонки. Счастливые дети, несмотря на войну, несмотря на ограничения, введенные немцами, несмотря даже на то, что отцы их, возможно, ушли на фронт. Счастливые дети, их любят и холят. Она не понимала, откуда взялось такое различие между ею и этими детьми. Не понимала, почему с нею и с другими людьми так обращаются. Кто так решил и с какой целью? Им дали пустой суп из капусты. Жидкость была светлой, и в ней полно песка. Больше им было ничего не положено. Потом она увидела, как женщины раздеваются, их заставляют мыть свои грязные тела под струей воды, льющейся в ржавые железные поддоны. Женщины показались ей уродливыми и нелепыми. Все они вызывали у нее отвращение – и рыхлые, и худые, и старые, и молодые. У нее вызывало отвращение то, что их выставили голыми. Она не хотела их видеть. Но ничего другого не оставалось. Она прижалась к теплому телу матери и постаралась не думать о братике. Тело чесалось, кожа на голове тоже. Ей хотелось помыться, залезть в хорошую ванну, потом в постель и чтобы братик ее обнял. И поужинать. Она задумалась, может ли быть что-то хуже, чем все то, что случилось с ними в последние дни. Вспомнила о своих подругах, о других девочках из школы, которые тоже носили желтые звезды. Что с ними? Скольким из них удалось ускользнуть? Хоть кто-нибудь нашел убежище, спрятался где-то? В безопасности ли Армель со своей семьей? Увидятся ли они когда-нибудь с ней и с остальными? Сможет ли она пойти в школу в сентябре? В ту ночь она не спала. Ей не хватало успокаивающего присутствия отца. Болел живот, она чувствовала, как желудок сводит судорогами. Она знала, что им запрещено покидать ночью бараки. Сжала зубы, держась за живот. Но боль нарастала. Она тихонько встала и пошла на цыпочках мимо сморенных сном женщин и детей, пока не добралась до уборной, которая находилась снаружи. Лагерь был залит слепящим светом. Она присела на доски. Посмотрела между ног и увидела больших белых червяков, копошащихся в густой темной массе. Она побоялась, что полицейский с вышки разглядит ее ягодицы, и натянула юбку до бедер. И поскорее вернулась в барак. Внутри воздух был тяжелым, спертым. Дети тихо постанывали во сне. Девочка услышала, как рыдает какая-то женщина. Повернулась к матери, вглядываясь в ее бледное изможденное лицо. Счастливой любящей женщины больше не существовало. Исчезла мать, укачивавшая ее на своих руках, нашептывая любовные словечки и ласковые прозвища на идише. Женщина с блестящими волосами медового цвета и выразительным лицом, с которой все соседи и торговцы здоровались, обращаясь к ней просто по имени. Та, у которой был теплый успокаивающий материнский запах – запах вкусной готовки, мыла и чистых простынь. И такой заразительный смех. Та, которая говорила, что с ними все будет в порядке, несмотря на войну, потому что у них такая сильная, любящая, такая хорошая семья. Мало-помалу та женщина уступила место отчаявшемуся существу, бледному и худому, которое не смеялось и не улыбалось, пахло чем-то прогорклым и кислым, с сухими ломкими волосами, медовый цвет которых превратился в серый. Девочку охватило жуткое чувство. Словно ее мать уже умерла. Старая женщина смотрела на нас с Бамбером влажными остекленевшими глазами. Ей, наверное, скоро стукнет лет сто, подумала я. У нее была беззубая улыбка младенца. Мамэ по сравнению с ней выглядела подростком. Жила она прямо над магазинчиком сына, продавца газет с улицы Нелатон. Квартирка была небольшая, заставлена пыльной мебелью, с траченными молью коврами и полумертвыми растениями. Старая дама сидела в обшарпанном кресле у окна. Она смотрела на нас, пока мы проходили и представлялись, и, казалось, была счастлива тем, что вызывает интерес у нежданных гостей. – Американские журналисты, надо же… – проговорила она дребезжащим голосом, оценивающе глядя на нас. – Американские и английские, – поправил Бамбер. – Журналисты интересуются Вель д’Ив? – удивилась она. Я достала свой блокнот с карандашом и пристроила его на коленях. – Вы помните хоть что-нибудь о той облаве, мадам? – спросила я. – Можете рассказать нам пусть даже незначительные детали? Она издала что-то вроде кудахтанья: – Думаете, я не помню, юная дама? Может, думаете, я забыла? – Вообще-то, прошло немало времени, – заметила я. – Сколько вам лет? – бесцеремонно спросила дама. Я почувствовала, что краснею. Бамбер скрыл улыбку за фотоаппаратом. – Сорок пять, – сказала я. – А мне будет девяносто пять, – подхватила она, обнажая в улыбке беззубые десны. – Шестнадцатого июля сорок второго года мне было тридцать пять. На десять лет меньше, чем вам сейчас. И я помню все. Она помолчала. Ее слабые глаза смотрели на улицу. – Я помню, как меня очень рано разбудил рокот заведенных автобусов. Прямо под моими окнами. Я выглянула наружу и увидела, как подъезжают еще автобусы. А потом другие, и еще, и еще. Обычные городские автобусы, на каких я сама ездила каждый день. Белые с зеленым. Их было столько… Я подумала: что они тут делают? А потом увидела, как из них выходят люди. И всех этих детей. Столько детей. Знаете, детей забыть невозможно. Я записывала, пока Бамбер фотографировал. – Спустя какое-то время я оделась и спустилась вместе с моими мальчиками, тогда они были еще маленькими. Мы хотели узнать, что происходит, нам было любопытно. Соседи тоже вышли, и консьержка. И только уже на улице мы разглядели желтые звезды. И тогда мы все поняли. Они собирали евреев. – Вы имели хоть какое-то представление, что с ними будет? – спросила я. Она пожала дряхлыми плечами: – Нет, ни малейшего. Откуда нам было знать? Все открылось только после войны. Мы подумали, что их посылают куда-то на работы, или уж не знаю куда. Мы не думали, что готовится что-то серьезное. Помню, кто-то сказал: «Это же французская полиция, никто им ничего плохого не сделает». Ну мы и не встревожились. А на следующий день, хоть это все и происходило в самом центре Парижа, ничего не было ни в газетах, ни по радио. Вроде как никого это не беспокоило. Ну и нас тоже. Так оно и было, пока я не увидела детей. Она замолчала. – Детей? – повторила я. – Прошло несколько дней, и евреев опять стали сажать в автобусы, – продолжала она. – Я стояла на тротуаре и видела, как с велодрома выходят семьи, видела всех этих детей, грязных и плачущих. Они все были перепачканные и испуганные. Я опомниться не могла. Я поняла, что на велодроме им почти не давали ни еды, ни воды. Чувствовала себя беспомощной и от этого пришла в ярость. Попробовала бросить им хлеб и фрукты, но полиция не дала. Она опять замолчала, и надолго. Внезапно она показалась нам очень усталой, совсем без сил. Бамбер мягко отложил фотоаппарат. Мы ждали, не шевелясь. Я не была уверена, что она продолжит рассказывать. – Знаете, после всех этих лет… – наконец проговорила она голосом, скорее похожим на шепот, – после всех этих лет я все еще вижу детей. Вижу, как они забираются в автобусы, которые их куда-то повезут. Я не знала, куда их отправят, но у меня было странное предчувствие. Ужасное предчувствие. Большинство людей вокруг оставались безразличными. Они говорили, что это нормально. Для них было нормально, что забирают евреев. – А по-вашему, почему они так думали? – спросила я. Она опять издала странное кудахтанье: – Нам, французам, на протяжении многих лет твердили, что евреи – враги нашей страны, вот почему! И в сорок первом – сорок втором была выставка во дворце Берлиц, если не ошибаюсь, на Итальянском бульваре, под названием «Евреи и Франция». Немцы устроили так, чтобы она длилась несколько месяцев. Выставка пользовалась большим успехом у парижан. Но чем она, в сущности, была? Огромной витриной антисемитизма. Ее изуродованные возрастом пальцы разглаживали юбку. – Знаете, я помню полицейских. Наших старых добрых парижских полицейских. Они заталкивали детей в автобусы. Орали. Били дубинками. Она уперлась подбородком в грудь. Потом пробормотала еще что-то, я толком не расслышала. Что-то вроде: «Позор нам всем, что мы такое допустили». – Вы не знали, – мягко сказала я, тронутая слезами, внезапно выступившими у нее на глазах. – И потом, что вы могли сделать? – Знаете, никто не вспоминает о детях Вель д’Ива. Это никого больше не интересует. – Может, в этом году все будет по-другому, – неуверенно предположила я. – В этом году, может, что-то изменится. Она прикусила то немногое, что оставалось от ее губ: – Нет. Сами увидите. Ничего не изменилось. Никто не вспоминает. Да и с чего бы? Это самые мрачные страницы нашей истории. Она спрашивала себя, где отец. Где-то в лагере, наверняка в бараках, но она видела его всего раз или два. Она утратила представление о времени. Ее неотступно преследовала мысль о братике. Она просыпалась ночью, дрожа, и видела его в шкафу. Доставала ключ и до боли вглядывалась в него, охваченная ужасом. Может, в этот час он уже умер. Может, он умер от жажды или голода. Она попыталась прикинуть, сколько же дней прошло с того черного четверга, когда двое мужчин пришли за ними. Неделя? Десять дней? Она не имела ни малейшего представления. Чувствовала себя потерянной, голова ничего не соображала. Вокруг – какой-то водоворот ужаса, голода и смерти. Многие дети не выжили в лагере. Их маленькие тельца уносили под слезы и крики. Однажды утром она стала свидетельницей оживленных переговоров между женщинами. Все они выглядели испуганными и взволнованными. Она спросила у матери, что случилось, но та ответила, что ничего не знает. Боясь, что дурные новости застанут ее врасплох, девочка задала вопрос женщине, у которой был сын такого же возраста, что ее братик, и которая уже несколько дней спала рядом с ними. Лицо у женщины было красное, как при температуре. Она рассказала, какие слухи ходили по лагерю. Родители будут отправлены на принудительные работы на Восток. Они должны будут все подготовить к прибытию детей, которые присоединятся к ним несколькими днями позже. Девочка слушала ее в ошеломлении. Она повторила все, что услышала, матери, и у той глаза сразу стали огромными. Потом мать отчаянно затрясла головой. Нет, это невозможно, только не так. Они не могут этого сделать. Они не могут разлучить детей и родителей. В прошлой жизни, мирной и защищенной, казавшейся сейчас такой далекой, девочка поверила бы матери. Она всегда верила всему, что говорила мать. Но в этом новом жестоком мире девочка чувствовала себя более взрослой, более зрелой. Иногда ей казалось, будто она старше матери. Она была уверена, что та женщина говорила правду. Она знала, что слухи имеют под собой основание. Но не знала, как объяснить это матери. Ее матери, которая стала ее ребенком. Когда в бараке появились мужчины, она сумела сохранить спокойствие. Она уже ожесточилась. Выстроила вокруг себя крепкую стену. Взяла руку матери и крепко ее сжала. Ей хотелось, чтобы мать показала себя мужественной и сильной. Им приказали выйти и, разбившись на небольшие группы, идти к другим баракам. Она терпеливо ждала, стоя вместе с матерью в шеренге. И то и дело оглядывалась в надежде увидеть отца. Но напрасно.