Наконец я оказываюсь напротив Брайана. Между нами скапливается тишина. – Привет, – очень тихо произносит Брайан. Я открываю рот, чтобы ответить, и тут замечаю краем глаза какое-то движение. Молодая женщина с темной косой толщиной с кулак зависает на периферии нашего разговора. Женщина держит обшарпанный портфель Брайана, словно святой Грааль. – Если вы снова опоздаете на собрание факультета, я не собираюсь за вас отдуваться, – говорит она так, будто меня здесь нет. И я чувствую одуряющий запах роз. Бабушка Брайана выучила английский благодаря фильму «Унесенные ветром», который она бессчетное число раз смотрела в кино. Я пыталась представить, каково это оказаться в стране, языка которой не знаешь. Впрочем, после того как я провела целый сезон в Египте, с головой погрузившись в исследования для диссертации, а затем вернулась в Бостон смотреть, как умирает моя мать, я почувствовала примерно то же самое. На нашем первом свидании Брайан рассказал, что его бабушка пережила нацистскую оккупацию Польши, трудовой лагерь Пёнки, сортировку в Освенциме и тиф в Берген-Бельзене. Брайан рассказывал о своей бабушке, а я смотрела, как он ломает на четвертинки булочку из дрожжевого теста и прихлебывает из моего бокала с вином. – В Пёнки нельзя было держать детей. Это был трудовой лагерь, а у детей не хватало сил для работы. Но у одной пары из ее деревни была пятилетняя девочка по имени Тоби. Родители не могли вынести разлуку с малышкой и контрабандой провели ее в лагерь. Бабушка знала, что если Тоби обнаружат, то и девочку, и ее родителей накажут, скорее всего, просто убьют. И бабушка не могла этого допустить. – Господи! – выдохнула я. Я пыталась привести в соответствие эту крошечную – сплошные кожа да кости, – похожую на птичку женщину на койке хосписа с той девушкой из плоти и крови, которую описывал Брайан. – Бабушка бегло говорила по-немецки, благодаря чему занималась конторской работой, а не физическим трудом. Это означало, что она всегда видела, когда приходят и уходят нацистские надсмотрщики. И она научила Тоби такой игре: если бабушка вывешивала возле конторы белый шарф, Тоби должна была спрятаться так, что даже родители не могли ее отыскать. И девочка не имела права выйти из укрытия до тех пор, пока шарф – а значит, и нацисты – не исчезнет. Я наклонилась вперед: – Ну и что случилось? Брайан пожал плечами. Между нами танцевало пламя свечи. – Бабушку перевели в Освенцим, и она больше ничего не знала о судьбе Тоби и ее родителей. – Какой ужасный конец! – А кто говорит, что это конец? Давай перенесемся на тридцать лет вперед: в тысяча девятьсот семьдесят четвертый год. Война давно закончилась, и бабушка навещает в Нью-Йорке свою дочь, которая носит под сердцем меня… – Ох! – Подперев кулаком подбородок, я посмотрела на Брайана. Я была в легком подпитии – приятная альтернатива тому состоянию, в котором я пребывала последние две недели у смертного одра моей матери. – Мама потащила бабушку в «Сакс» покупать одежду для беременных. Но бабушка устала и присела в обувном отделе, чтобы дождаться, пока мама не закончит с покупками. Бабушка думала о чем-то о своем, и от мыслей ее оторвал пристальный взгляд какой-то женщины. Та не отрываясь все смотрела и смотрела на бабушку. Совсем как я тогда на Брайана. Не красавец, а скорее симпатичный. Слишком много острых углов, не мешало бы их сгладить, и кривоватая улыбка. Глядя на него, я не чувствовала, будто неожиданно вышла на жару, от которой перехватывает дух. Нет, у меня возникало ощущение, что я могу наконец вздохнуть с облегчением. – Женщина подошла к бабушке и сказала: «Прошу меня извинить?..» Я заморгала. Прошу меня извинить. Внезапно я уже не сидела в маленьком итальянском ресторане с бокалом вина в руках. Я оказалась там, где воздух буквально пульсирует и где такие яркие звезды, каких я в жизни не видела в Бостоне. И была не с Брайаном, а с кем-то другим. Но Брайан, естественно, об этом не подозревал. – Женщина спросила бабушку, не сидела ли она когда-то в лагере Пёнки. Бабушка ответила «да», но женщину не узнала. – Это была Тоби! – Заставив себя вернуться в действительность, я снова подключилась к разговору. – Да. Но ей, само собой, было не пять лет, – улыбнулся Брайан. – И после этой встречи они уже не теряли связь друг с другом. Тоби навещала бабушку примерно за неделю до того, как ты появилась в хосписе. Глотнув вина, я сосредоточилась на Брайане: – Значит, ты запомнил тот день, когда я появилась в хосписе? – Четвертого сентября, сразу после десяти утра, – сказал Брайан. – Наверное, звучит подозрительно, хотя у меня ничего такого и в мыслях не было. Я задавала себе вопрос: каково это начинать новую жизнь в Бостоне после Египта? Я задавала себе вопрос: а что, если бабушка Брайана еще много-много лет после освобождения из концлагеря просыпалась в холодном поту, чувствуя, как тают воспоминания о довоенной жизни? И когда в конце жизненного пути у нее случился «альцгеймер», не было ли это Божьим благословением? Внезапно мне захотелось забить голову вещами, не имевшими ничего общего с «Книгой двух путей» или тем, как выглядит Уайетт Армстронг, когда ему снится страшный сон. – А какое твое второе имя? – спросила я Брайана. – Ретт, – рассмеялся Брайан. – Бабушка любила фильм «Унесенные ветром». И заставила полюбить его мою маму. – Во всем есть свои плюсы, – сказала я. – Ведь тебя могли назвать Эшли. – Брюссельская капуста. Это супер или фу? – Супер, – ответила я. – Но не дай бог, если попадется сельдерей! – Но как можно не любить сельдерей? – Его едят несчастные люди. Он безвкусный и плохо жуется, – объяснила я. – Первый питомец? – Комодский варан, – ответил Брайан. – И почему меня это не удивляет? – В мире, где школьники начальных классов заводят хомяков, я был один такой. – Брайан задумчиво прищурился. – Саундтрек, который ты знаешь наизусть? – К сериалу «МЭШ», – сказала я. – Мы с мамой вечно смотрели повторы. А как насчет тебя? – «Правда жизни». Не суди меня строго. И вот так мы продолжали непринужденно болтать за основным блюдом, за тирамису, которое разделили на двоих, и за второй бутылкой вина. Я узнала, что Брайан умеет языком завязывать в узел плодоножку от вишни. А я поведала, что умею свистеть через большие пальцы рук. К этому времени углы помещения начали слегка расплываться, а мы остались единственными посетителями. – Когда ты в последний раз пел? – поинтересовалась я. Он наклонил голову и едва заметно улыбнулся: – Для своей бабушки. Она единственный человек, считающий, что у меня вполне приличный баритон. – Брайан осушил свой бокал. – А какой интересный факт ты бы рассказала на коктейльной вечеринке? – Когда мумию Рамсеса Второго в тысяча девятьсот семидесятых годах отправили во Францию, ему выписали личный паспорт, где в графе «Род занятий» стояло: «Король. Покойный». Брайан разразился смехом: – Это так… так здорово! Официант принес нам счет. Я понятия не имела, на какую сумму. Ведь я никогда не заказывала вино бутылками. Только бокалами. И тем не менее я потянулась за кожаной папкой со счетом, но Брайан схватил меня за запястье. – Пожалуйста. Я угощаю, – настойчиво произнес он, явно не спеша отпускать мою руку. Я кивнула, принимая его предложение: – Ладно, тогда и ты удовлетвори мое любопытство. А какой твой интересный факт? Брайан провел большим пальцем по тыльной стороне моей ладони и замер, как будто опасаясь, что от его прикосновения я исчезну. – «Эм-энд-Эмс» означает Марс и Мьюрри. Моему дедушке Карлу пенсию платил Марс, и в детстве мне казалось поразительным, что дедушка получал чеки из космического пространства. – Брайан достал из бумажника веер двадцаток и положил их поверх счета. – Если бы ты могла в мгновение ока перенестись в любое место, куда бы ты хотела попасть? – В Египет. – Ответ вылетел у меня одновременно со следующим ударом сердца. – А как насчет тебя? – Туда же, где в мгновение ока окажешься ты, – ответил Брайан. Меня словно подменили. Когда в последний раз я улыбалась, смеялась, нормально беседовала? Сидеть и ждать маминой смерти было подобно медленному удушению; мне неделями приходилось задерживать дыхание. Но сейчас с Брайаном я могла убежать от действительности. Я больше не была девушкой, у которой умирала мать. Не была аспиранткой со сломанной судьбой. И я не оставила свою любовь на другом конце земного шара. Нет, я была человеком, которому требовалось на время забыть о реальности. Оглядываясь назад, я могу сказать, что, возможно, поступила нечестно по отношению к Уайетту или к Брайану. Но я не могла думать о чем-то конкретном. На самом деле я усиленно старалась вообще не думать. Из ресторана мы пошли в дом, где Брайан жил вместе с бабушкой, хотя бабушки там, естественно, не было. Стены его комнаты оказались серыми, а простыни – черными. Мы лежали лицом к лицу, голые, со сплетенными лодыжками. Он держал мое лицо в своих ладонях, и я размышляла о физических коробочках, о квантовом состоянии вещей. – Я еще никогда этого не делал, – признался Брайан. – Для тебя это имеет значение? – А я делала, – ответила я. – Для тебя это имеет значение?