– Как печально! Проделать такой путь, и все впустую. – Ты считаешь, ей следовало его простить? – Я испытующе смотрю на Мерит. – Нет! – презрительно фыркает Мерит. – Он ведь ей изменил. – По-твоему, все так однозначно? Только белое или черное? – А по-твоему, разве нет? Не в бровь, а в глаз. Ведь я по-прежнему не разговариваю с Брайаном. – Я бы не согласилась пройти три тысячи километров ради парня, – говорит Мерит. – Ты меня радуешь. Мерит поворачивается ко мне. Ее щеки раскраснелись, из косы выбились непослушные каштановые пряди. У моей дочери серые глаза, почти серебристые, а иногда голубые или синие, в зависимости от настроения. – Мама, – дочь кусает нижнюю губу, – прости меня за то, что я была такой сукой. В начальной школе, когда Мерит постоянно закатывала дома истерики, мы с Брайаном пошли на родительское собрание. Мы готовились к худшему. Но нас обрадовали: Мерит – просто образец примерного поведения и в классе с ней вообще нет проблем. «Ну, – сказал Брайан, – если ей нужно выпустить пар, то пусть лучше она срывается на нас». Значит, мы для нашей дочери зона комфорта. Пусть иногда она и швыряется, и кидается, и обрушивает на нас поток несправедливых, злых слов. – Да ладно тебе! – Я обнимаю Мерит. – Я как-нибудь переживу. Мерит продолжает идти вперед, осторожно косясь на меня: – Я хочу тебя кое о чем спросить, но боюсь произнести это вслух. – Детка, можешь спрашивать о чем угодно. – Вы с папой что, разводитесь? Отлично! Вот и ответ на вопрос о том, что могла слышать Мерит. А я, глупая, наивно считала, что Мерит, живя с нами под одной крышей, не подозревает о нашей с Брайаном ссоре. Быть может, именно поэтому Мерит обращалась со мной, как с игрушкой йо-йо, не зная, какую из крайностей выбрать. Неужели ей так страшно меня потерять, что проще взять и оттолкнуть от себя? Хочется спросить, как много она успела узнать, но я не могу этого сделать, не подставив Брайана, что было бы непорядочно. Я останавливаюсь и кладу руки на плечи дочери: – Мерит, я пока никуда не ухожу. – Но ты же уходила! «Ты знала?» – думаю я. – Мы с папой поссорились, – объясняю я. – Поверь, все будет хорошо. Дочь вглядывается в мое лицо, пытаясь определить, лгу я или нет. – Это из-за меня? – Нет! Никогда! – Тогда из-за чего? Я смущенно мнусь. – Из-за денег, – бессовестно вру я. – Супруги иногда ссорятся. А потом мирятся. Вот вырастешь – узнаешь. Мерит стоит, набычившись: – Что-то я сомневаюсь. – Очень скоро у тебя от поклонников отбоя не будет. Они станут в очередь выстраиваться. Я точно знаю, потому что я твоя мама. Мерит с трудом сдерживает улыбку: – Ты необъективна. – Когда придет время, напомни мне произнести сакраментальную фразу: «А что я говорила». Обратно мы идем в полном молчании, в такт шагам размахивая руками. Я случайно задеваю ладонь Мерит, и дочь вдруг берет меня за руку. И уже не выпускает. Когда мы возвращаемся домой, Мерит поднимается к себе принять душ и подготовиться к лагерю. Я нарезаю за кухонным прилавком клубнику, и тут на кухне появляется Брайан. – Извини за прошлую ночь, – говорит Брайан. – Я был не с ней. – Я тебя ни о чем не спрашивала. – Знаю, – кивает Брайан. В свое время нам с Брайаном столько нужно было сказать друг другу, что мы разговаривали за обедом, вечером перед телевизором и в постели: мы лежали со сплетенными ногами и делились друг с другом событиями прожитого дня, свидетелем которых один из нас не имел чести быть. И у меня невольно возникает вопрос: как объяснить эту неуютную тишину? То ли любая беседа была равносильна ходьбе по минному полю, то ли мы исчерпали все темы для разговоров. Нож выскальзывает из рук, и я подпрыгиваю от неожиданности, обнаружив на большом пальце кровоточащую рану. – Проклятье! – Мои глаза наполняются слезами, и я поспешно сую палец в рот, после чего вытягиваю руку и смотрю, как кровь течет на пол. – Вот дерьмо! – Брайн обматывает мою руку посудным полотенцем. – Держи руку над головой. – (Я послушно поднимаю руку.) – Оставайся здесь! – командует Брайан и бежит наверх. Порез глубокий, я чувствую, как пульсирует большой палец. Я отодвигаю полотенце, и кровь начинает хлестать с новой силой. Приходится зажимать рану здоровой рукой. Брайан с грохотом сбегает по лестнице. В руках у него упаковка пластырей, марлевые салфетки, мазь неоспорин, ножницы для марли, бактин в таблетках, эластичный бинт – короче, целая аптека. – А где тампоны? – спрашиваю я. – Что? – Все остальное из шкафчика в ванной ты уже принес. Брайан, это всего лишь порез. Брайан разматывает полотенце. Мы оба смотрим, как снова течет кровь. Я прикладываю к ране вату, у меня слегка кружится голова, и Брайан накрывает мою руку своей, чтобы уменьшить кровотечение. – Может, нужно наложить швы? – спрашиваю я. – Рана плохая, но я так не думаю. – Брайан улыбается кривоватой улыбкой. – И вообще, кто из нас доктор? – У тебя докторская степень, – уточняю я с широкой улыбкой. – А это не одно и то же. – Дон… – (Наши глаза встречаются.) – Ты что, мне не веришь? Мы больше не говорим об инциденте с ножом. Совсем как заправский хирург, Брайан наносит на рану неоспорин, затем накладывает марлевую салфетку, после чего заматывает палец самоклеящейся лентой. В результате большой палец выглядит так, словно к его кончику прилепили снежок. «Я действительно доверяю Брайану», – думаю я. Я доверю ему заботу обо мне. И всегда доверяла. Он ставит мой локоть на кухонный стол, так чтобы рука была выше уровня сердца, и мягко удерживает ее за запястье. Именно в таком положении нас застает Мерит. – Ребята… вы что, решили заняться армрестлингом? – спрашивает дочь. – Нет. – Брайан всем видом показывает, как это нелепо. – Мы просто держимся за руки. Что точно так же нелепо. А потом мы трое начинаем хохотать, и, хотя кровь все еще течет, а большой палец болезненно пульсирует, я давно не чувствовала себя так хорошо. Мой первый опыт встречи со смертью касался собаки, черно-белого спрингер-спаниеля по кличке Дадли, которого родители завели еще до моего рождения. Для полного счастья Дадли нужно было непременно лечь на тебя, уткнувшись носом в локоть, шею или в живот. Он был моим товарищем по играм, если я не могла найти кого-то другого, и я надевала ему на шею нитки пластмассового жемчуга, а на длинные уши – клипсы, принаряжая таким образом для чайных вечеринок; я наливала воду в игрушечные чашечки, а Дадли пытался вылакать ее розовым языком. Он спал в изножье моей кровати и ждал моего возвращения у входной двери, вибрируя всем телом, словно тягач с прицепом, когда школьный автобус останавливался у поребрика. Каждый год я готовила ему на день рождения праздничные тортики из арахисового масла с рисом. Когда папу передислоцировали, я рыдала, зарывшись лицом в шерсть Дадли, чтобы не услышала мама. У этого пса было такое большое сердце, что он щедро делился им со мной. B год, когда мне исполнилось одиннадцать лет, как-то ночью я проснулась и увидела, что Дадли мочится прямо на ковер перед кроватью. Дадли был воспитанным псом, и по его глазам я поняла: он явно не отдавал себе отчета в том, что делает. Я вытерла лужу и ничего не сказала маме. Я знала – уже тогда, – что мне, возможно, не понравится мамин ответ. Она сама это обнаружила, когда собирала в стирку мое белье и наступила на мокрое пятно. Вернувшись в тот день из школы, я выяснила, что мама успела сводить Дадли к ветеринару, и горько заплакала. «Бояться – это нормально», – сказала мама.