– Боже мой, Олив! Ты много теряешь. – Может, это ты много теряешь, если тебе приходится кончать перед компьютером. Правда или действие? – Правда, – рассмеялся Уайетт. – Скольких девушек ты бросил? – спросила я. – Всех до единой. Чтобы они не смогли бросить меня. Похоже, Уайетт сообразил, что произнес вторую фразу вслух, чего явно не собирался делать. На его щеках вдруг вспыхнули красные пятна. Насупившись, он принялся задумчиво ковырять ногтем выемку в деревянном полу: – Правда или действие? – Правда, – ответила я. – Какой твой самый темный, самый страшный секрет? Что я не в силах отвести от тебя глаз. Даже когда я не хотела на него смотреть. Даже когда он вел себя как законченный козел. Даже когда я отчаянно пыталась игнорировать его, я всегда знала, где он был в данный момент: рядом со мной, в пустыне, в Диг-Хаусе, в моих мыслях. Правда жгла язык. – Я передумала, – сказала я. – Действие. – Первое слово дороже второго. – А вот и нет. Американские правила. – Чушь собачья! – Неужели ты упустишь шанс заставить меня выполнить твое желание? Уайетт ненадолго задумался. – Съешь жука! – приказал он. Я неуверенно поднялась на ноги и, покачиваясь, прошла вдоль низкой стенки, огораживавшей крышу Диг-Хауса. Нашла нечто ползущее по ограждению и не раздумывая схватила это и сунула в рот. – Мм… Надо же, какое хрустящее! Уайетт вытаращил глаза: – Ты только что съела гребаного жука! – Скажи нечто такое, чего я не знаю. – Я умею не только танцевать, но и отличать десертную вилку от вилки для устриц, а еще знаю, что за обеденным столом положено что-то передавать лишь тому, кто сидит слева от тебя. – (Мой вопрос был задан не по правилам игры, но я не стала перебивать Уайетта.) – Элеонора Дебюсси учила меня не только танцам, но и этикету. Она буквально вдалбливала в мою бедную голову справочник Дебретта. – А это еще что такое? – Жутко архаичная и абсурдная книга о всех титулованных особах Соединенного Королевства. Я вспомнила, как друзья в колледже звали Уайетта Марком – от слова «маркиз». Когда я думала о титулах, то сразу представляла себе Джейн Остин, позолоченные бальные залы, толстых мужчин во фраках и с моноклем. Уайетт ушел в себя. Он хмурился и казался таким несчастным, что захотелось снять с него груз печальных воспоминаний. Я почувствовала легкую боль под ребрами, которая сменилась удивлением, что Уайетт может вызывать не только раздражение. – Эй! – сказала я. – Твоя очередь. Правда. – Худший день в твоей жизни. – Когда папа погиб на задании. Он служил в армии. Уайетт сел рядом, прижавшись ко мне плечом: – Это действительно ужасно. – Но на самом деле это не было худшим днем, – призналась я. – Худшее случилось через три года, когда я поняла, что мама никогда не оправится. Я запрокинула голову, потому что не смогла бы пережить жалости в глазах Уайетта, и – черт побери! – действительно увидела созвездие Зайца, о котором он говорил. – Мой старший брат умер от лимфомы Ходжкина, когда мне было двенадцать, – едва слышно произнес Уайетт. – Это он был графом Роулингом. Ну а я, как поздний ребенок, был вполне счастлив, что меня не трогали. После смерти брата я первые осознал свою принадлежность к знатному роду. Это примерно то же самое, как быть королевским сыном, который узнает после смерти отца о своем регентстве, и единственное, чего ему хочется, – это плакать. Мой отец очень ясно дал понять, что пора перерасти детское увлечение Египтом, прекратить строить из себя Индиану Джонса и вернуться домой, чтобы стать инвестиционным банкиром и зарабатывать кучу денег. Но я никогда не хотел жить такой жизнью. Я хотел жить своей собственной. – Уайетт горько рассмеялся. – Видит Бог, мне это нелегко далось. А какой был твой лучший день? Я не сразу поняла, что мы незаметно прикончили бутылку шампанского. – Каждое лето мама возила нас с братом на день в Ньюберипорт. На острове Плам есть птичий заповедник на побережье. На остров пускают ограниченное число машин, поэтому он всегда кажется пустынным. Мы смотрели, как гнездятся и ходят вдоль кромки воды ржанки. А вода там такая холодная, что через пару минут ты уже буквально не чувствуешь ног. Мы собирали вещи, вынесенные на берег морем: чей-то ботинок, блесну, а однажды нашли пластиковый контейнер с консервированным тунцом. – Я на секунду замялась. – Невозможно передать словами, насколько это было увлекательно. Я ощущала себя по-настоящему счастливой лишь там, где мы были втроем, а подобных мест было не слишком много. Когда я подняла голову, Уайетт смотрел на меня так, будто впервые видел, что, возможно, соответствовало действительности. Быть может, раньше я просто не позволяла ему приглядеться получше. – Правда или действие, – сказал он. – Выбери действие. Я прикусила нижнюю губу, и Уайетт отвел глаза. – Действие. – Это слово прошелестело, будто осенний лист. – Прости, Олив. По моему телу вдруг пробежали мурашки. Шестое чувство подсказывало, что моя жизнь сейчас разделится на «до» и «после». – За что? – За это. – Уайетт наклонился и поцеловал меня. Ночь сжалась вокруг нас петлей. Уайетт, приподняв мою косу, осторожно положил мне руку на шею. Я почувствовала во рту вкус шампанского, ирисок и страха. Как ни странно, Уайетт был ошеломлен не меньше меня. Моя рука лежала у Уайетта прямо на сердце, словно я собиралась взвесить его на одних весах с пером правды. А потом, оттолкнув Уайетта, я с трудом поднялась на ноги и кинулась бежать сломя голову. Ко времени перерыва на чай в 10:00 у меня возникает стойкое ощущение, что я не спала уже много дней. Когда я покидаю комфортный полумрак гробницы и выхожу на солнцепек, мышцы начинают невыносимо болеть. Кафир, болезненно худой человек, с лицом, похожим на печеное яблоко, приносит нам чай и разливает его по маленьким стаканчикам. Вы, наверное, думаете, что пить горячий чай в пустыне – все равно что чиркать спичкой по поверхности солнца, но все ровно наоборот. Как ни странно, чем горячее напиток, тем холоднее становится внутри. – Шокран, – говорю я, принимая свой стакан чая; кафир кивает и улыбается беззубой улыбкой. Уайетт присоединяется к нам последним. Его сопровождает инспектор Омар, наконец-то починивший свой мотоцикл. Инспектор устремляет на меня сияющий взгляд и, слегка поклонившись, говорит: – Ах вот, значит, она какая. Весьма рад знакомству. Интересно, что ему наговорил обо мне Уайетт? Омар снова поворачивается к Уайетту, продолжив обсуждение вопроса, через сколько времени удастся открыть погребальную камеру. Я все слышу, хотя и стараюсь не подслушивать. Впрочем, Джо с Альберто тоже сидят навострив уши. Когда Уайетт сообщает, что в погребальную камеру, возможно, удастся попасть уже завтра и в честь такого события на раскопки прибудет Мостафа Авад, директор Службы древностей, между нами пробегает вполне осязаемый электрический ток. – Мы возились с этим несколько недель, – шепчет Джо. – Похоже, ты наш талисман. Альберто, недовольно буркнув, покидает шатер кафира. В древних гробницах имелись общественное и сугубо личное пространства. Общественное пространство было открыто для посещений, а вот личным считалось конкретное место захоронения покойного. Шахта выкапывалась перпендикулярно полу гробницы, после чего у основания шахты вырубалась, уже горизонтально, небольшая погребальная ниша. После того как саркофаг спускали в шахту и устанавливали в погребальной нише, вход в погребальную камеру закладывали цельной плитой или блоками известняка. Затем погребальную шахту засыпали песком с землей и закрывали другой известняковой плитой, тем самым запечатывая вход в приватную часть гробницы. Плиту убрали несколько недель назад. И если верить Уайетту, что нам удастся попасть в погребальную камеру буквально завтра, значит шахту уже удалось расчистить. Я вижу уголком глаза, как Уайетт одним глотком осушает стакан и хлопает Омара по спине. Возникший в шатре Абду, попросив прощения, вручает Уайетту кипу бумаг. – Еще три часа – и мы закругляемся, – сообщает Джо. – На такой адской жаре невозможно работать после двух дня. – Иншаллах, – отвечаю я. – Ты готова? – ухмыляется он. – Согнуться в три погибели под естественной каменной притолокой? Догадайся с трех раз. Вот потому-то аспиранты обычно твои одногодки, а не мои. Я выхожу вслед за Джо из шатра, но тут за спиной раздается голос Уайетта: – Дон, можно тебя на два слова? Джо выразительно поднимает брови, словно говоря: «Желаю удачи». Кафир уносит стаканы и чайник. Мы остаемся с Уайеттом наедине. Выражение его лица невозможно разобрать. И я вдруг понимаю, что в руках у него уже не кипа бумаг, а нечто совсем другое. – Это мой айпад, – тупо говорю я. – Формально он мой, – уточняет Уайетт.