– Придется отдать одеяло в химчистку, – шепчу я. – Это того стоило, – отвечает Брайан. Я стискиваю его ногами: – Теперь это мой любимый новый вид спорта. Брайан зарывается лицом в ложбинку на моей шее: – Прикинь, сколько членских билетов в такой спортзал ты могла бы продать. Я смеюсь и чувствую, как Брайан выскальзывает из меня. И хотя я вся мокрая и липкая, мне наплевать. Брайан прижимается сзади, лениво перебирая мои волосы. Я смотрю на потолок, на звездную цепочку огоньков, на свое небытие. – А ты можешь совсем близко подобраться к солнцу? – шепчу я. – Разве что метафорически, – отвечает Брайан. – Скажи это Икару. – Кому-кому? – зевает Брайан. Дыхание Брайана выравнивается. Я слышу у себя за спиной негромкое посапывание, но неожиданно ощущаю, как его губы шепчут: – Мне нужна помощь. – («Мне тоже», – думаю я. Поймав пальцы мужа, я всецело отдаюсь покою и молчанию.) – Я умудрился обидеть человека, которого люблю больше жизни. И хочу узнать у своего лучшего друга, как исправить положение. Но вся беда в том, что моя любимая и лучший друг – одно и то же лицо. Я не совсем уверена, за что он сейчас извиняется: за тот случай или за что-то еще. Впрочем, какая разница. Наверное, мне тоже не помешало бы попросить прощения у Брайана, но, возможно, самая большая проблема нашего супружества – то, что нас слишком долго связывали крепкие узы с прошлым, а теперь нам нужно двигаться вперед. Нет, я не хочу возвращаться туда. Я была студенткой-историком. И помню это. Тень не может существовать без того, кто ее отбрасывает. Высохшее русло некогда было рекой. А молчащий колокол – все равно колокол. Посреди ночи позвонили из хосписа, где умерла моя мать. У Талии, моей самой возрастной клиентки, страдающей болезнью Паркинсона, началось резкое ухудшение. Встав с постели, я сообщаю Брайану, что должна ехать к умирающей. После чего добираюсь до хосписа и обсуждаю с медсестрами состояние здоровья Талии: затрудненное дыхание, пятнистость кожи. Оказавшись в палате Талии, я вижу, что она вот-вот уйдет. Уже несколько недель Талия ни на что не реагировала. Я знала, что ей недолго осталось. Достав телефон, я нахожу подборку песен из бродвейских мюзиклов. В свое время Талия была шоу-герл, участницей нью-йоркского женского танцевального коллектива «Рокетс». Она шестьдесят лет состояла в браке с продюсером, скончавшимся в 2012 году. У Талии не было детей, она пережила всех своих друзей. В Амстердаме, если у вас не осталось родственников, приглашают поэта прочесть несколько строк на ваших похоронах, но в Америке такого, естественно, нет. Талия наняла меня, чтобы ей не пришлось умирать в одиночестве. Я сажусь возле Талии и беру ее за руку. Кожа на руке – точно пергамент с лиловой картой вен. Волосы, белый хохолок, зачесаны назад и перевязаны розовой лентой. Щеки провалились, рот открыт, нижняя челюсть отвисла. Полосатая кошечка – вероятно, потомок той самой Кошки – свернулась клубком в ногах кровати. В последний раз, когда Талия еще была в сознании, она рассказывала мне, как в детстве, когда родители ссорились, она спускалась на улицу по пожарной лестнице и шла на Бродвей. Занавес поднимали в 19:00, а в 20:30 зрители выходили покурить на свежем воздухе. Билетеры не проверяли билеты у возвращавшихся в зал, и Талия, смешавшись с толпой, проскальзывала внутрь и стояла где-нибудь в сторонке, выискивая свободные места. Время от времени какая-нибудь состоятельная пара обращала внимание на девочку-подростка. Но кто сказал, что ее родители не сидят в переднем ряду или в том же ряду, но только с другой стороны? Талия, ни разу не попавшись, бесплатно посмотрела сотню шоу, но лишь вторые акты. «Поэтому меня всегда удивляло, – рассказывала Талия, – почему в „Вестсайдской истории“ „Акулы“ так сильно ненавидят „Ракеты“». – Талия… – Я осторожно сжала ее руку. – Это я, Дон. Общеизвестно, что из всех органов чувств слух исчезает последним. Ее дыхание влажное и хриплое. Кошка машет хвостом. Значит, совсем скоро. Я не сплю. Я свидетель. Мелодии из бродвейских мюзиклов: «Целуй меня, Кэт», «Вестсайдская история», «Плавучий театр» и «Кордебалет». Песня «Kiss today goodbye». Мой телефон отрывисто звякает. Сообщение от Брайана: Без тебя кровать кажется слишком большой. Я начинаю печатать ответ, но не знаю, что писать. После нескольких часов ночного бдения глаза словно засыпаны песком, а рот набит мелом. В палате через определенные интервалы появляются медсестры: проверяют показатели жизненно важных функций организма умирающей, спрашивают, не нужно ли чего. Перед самым рассветом Талия открывает глаза. – Ты пришла за мной? – спрашивает она. Уже не в первый раз меня ошибочно принимают за ангела смерти. Когда дело идет к концу, пациенты оказываются между жизнью и смертью. Некоторые видят свет. Некоторые видят умерших. Одна моя престарелая клиентка звала какого-то Герберта. Оказалось, это был ее школьный бойфренд, погибший во Вторую мировую войну. Студент колледжа с неоперабельной опухолью мозга видел сурового молчаливого мужчину в штанах на подтяжках и в грубых ботинках, который сидел на краю постели. «Его зовут Гармин, – сказал больной. – Говорит, что должен оберегать меня». Когда я рассказала об этом родителям парнишки, его отец, побледнев, сообщил, что так звали двоюродного дедушку, которого мальчик не знал и никогда не встречал, поскольку тот умер во время несчастного случая на фабрике еще в двадцатых годах прошлого века. Лично я не знаю, почему люди перед смертью видят то или иное. Возможно, определенную роль играют дофамин или кислородное голодание. Возможно, это воздействие медикаментов. Возможно, клетки мозга выстреливают в последний раз или происходит короткое замыкание в синапсах. Либо это способ сказать, что вы не знаете, что вас ждет, но так или иначе все будет в порядке. Я, естественно, не говорю Талии, что пришла за ней, но наклоняюсь совсем близко. Мое дыхание касается ее лица подобно благословению. – Отдохни, – говорю я Талии. – Ты уже сделала все, что нужно. Талия умирает, и это похоже на старую филаментную лампу, которая вспыхивает буквально на миг после того, как выключишь свет, а потом бледнеет и затухает. Вот Талия еще здесь – а вот ее уже нет. В мире остается пустое пространство размером с ее щуплое тело, но она ушла. Кошка спрыгивает с кровати и крадучись выходит из комнаты. Я не сразу сообщаю печальную новость медсестрам, а задерживаюсь у смертного одра. Беру Талию за руку и вглядываюсь в ее лицо. Когда вы смотрите на того, кто только что скончался, то не видите ни ужаса, ни боли, ни страха. Лишь спокойствие. И не потому, что мышцы расслабились и дыхание прервалось, а скорее потому, что на лице умершего написано глубокое удовлетворение. Жизненный путь завершен. И меня всегда бесконечно трогает данная мне привилегия присутствовать при этом моменте, быть хранителем истории человека, ушедшего в мир иной. Я достаю телефон, открываю календарь и начинаю читать. Маной Даяо, который девятнадцать лет ждал случая вытянуть счастливый лотерейный билет и переехать с женой из Филиппин в Соединенные Штаты. Через три месяца после этого события у Маноя диагностировали рак. Меня наняли, когда он уже практически ни на что не реагировал. Он не говорил по-английски, а я – по-филиппински, поэтому я поинтересовалась у жены Маноя, какая у него любимая песня. «New York, New York». Фрэнка Синатры. И когда я пропела первую строку – «Сообщайте об этом всем», – Маной внезапно открыл глаза и продолжил: «Я уезжаю сегодня». Что он и сделал три часа спустя. Савьон Рорк, у которой было удивительное чувство цвета – совсем как идеальная подача в бейсболе; она могла запомнить любые оттенки, и все они совпадали с образцом. Стэн Векслер, который сорок лет работал в «Вестерн Юнион» и которого правнук научил набирать сообщения. Стэн прислал мне закодированное сообщение: УИЖ, что означало «ухожу из жизни». Эстер Экхарт, чей сын работал певцом на круизном судне, находившемся посреди Атлантики; она умерла под звуки песни, которую сын напевал ей по громкой связи. Я напечатала еще одно имя. Талия О’Тул, которая так и не узнала, что Мария из мюзикла «Звуки музыки» вышла замуж за капитана фон Траппа, что Гарольд Хилл из «Музыканта» оказался мошенником, а Элиза Дулиттл из «Моей прекрасной леди» не была благородного происхождения. В один из дней я решаю до встречи с Вин сперва побеседовать с Феликсом. Я обратила внимание на резкое ухудшение состояния здоровья Вин, а значит, Феликс это тоже заметил. Вин больше спит, ест только раз в день, отказывается от макияжа. – Как думаешь, сколько ей осталось? – интересуется Феликс. – Феликс, если бы я это знала, то давно бы разбогатела. Он улыбается и наливает мне кофе. Я практически стала членом семьи. У меня здесь своя кружка, и Феликс специально для меня покупает сухие сливки с ванилью. Я держу в кладовке пакет с зубной щеткой и спортивным костюмом на случай, если придется задержаться на ночь. Мне даже выделили постоянное место за обеденным столом. Именно туда я сейчас и сажусь, прямо напротив Феликса. – Как твои дела? – спрашиваю я. Феликс делает глоток кофе и выразительно поднимает брови: – Не понял? – Ты хорошо спишь? – Нет, – признается он. – При любом странном звуке, пусть даже это просто жучок бьется о стекло, я вскакиваю с кровати, чтобы проверить, что с ней все в порядке. Мы перевели Вин в гостевую комнату, на медицинскую кровать для лежачих больных, предоставленную хосписом. А кроме того, возле холодильника теперь всегда стоит инвалидное кресло. Родственники терминальных больных запоминают нужные дозы предписанных лекарств, источают оптимизм, проявляют сострадание и скрывают свой страх – короче, так стараются держаться на плаву, что не видят, как прибывает эта самая метафорическая вода. – С ней не все в порядке, – уточняю я. – Она умирает. – Я в курсе, – огрызается Феликс и поспешно добавляет: – Извини. – Не извиняйся. Тебе сейчас очень хреново. И ты вправе сердиться, быть мрачным, впадать в отчаяние и прочее. Феликс растерянно трет руками лоб, взъерошивая волосы: – За все время нашей совместной жизни мы ни разу не сказали друг другу «до свидания». Я знаю, это странно, да? Когда я уезжал на работу или она уходила встречаться с подругами, мы просто махали друг другу рукой, так как знали, что через пару часов снова увидимся. Это, конечно, чистой воды суеверие. – Феликс смотрит на потолок, словно может увидеть Вин. – А теперь мне придется это сказать. Придется сказать «до свидания». Перегнувшись через стол, я беру Феликса за руку: – Я знаю. Он всхлипывает, практически складываясь пополам. – Я люблю ее. Люблю до смерти. – Ты любишь ее смерти вопреки, – поправляю я Феликса. – Мы не перестаем любить кого-то, хотя физически его уже нет с нами. Одна из моих любимых концепций Древнего Египта – это концепция kheperu, или перерождения. Человек представляет собой нечто большее, чем просто тело, бренная оболочка, Хет. Мы все состоим из Иб – сердца; души Ка – жизненной силы; души Ба – духовной сущности и совести; Шуит – тени и Рен – имени. И если после смерти душа Ка оставалась на земле, в мумифицированном трупе, душа Ба прокладывала себе путь к богу солнца Ра. В Луксоре есть гробница времен XVIII династии с изображением процессии, которая несет различные части тела умершего. Физическая смерть затрагивает только одну часть тела, и посмертие возможно лишь тогда, когда все части воссоединятся. – Она будет здесь, – говорю я Феликсу. – Ты увидишь ее в убранстве гостиной. Или в луковицах тюльпанов, которые дадут ростки следующей весной. В своих воспоминаниях о дожде, который лил каждый божий день во время вашего медового месяца. – Ты это от нее узнала? – покраснев, спрашивает Феликс.