Уайетт вытирает взмокший лоб рукавом рубашки: – Мы отлично повеселились. Предлагаю сделать это снова. – Показав на внутренний саркофаг, он проводит пальцами по шву между стенками и крышкой. Крышка не такая тяжелая, но при этом достаточно громоздкая, а в тесной погребальной камере практически нет места для всех рабочих рук, необходимых для того, чтобы поднять и снять крышку. Я стою в дальнем углу камеры, зажатая между каменной стеной и короткой частью саркофага. После снятия крышки запаха смерти не ощущается. Пахнет смолой – резко и одуряюще. Высохшая мумия Джехутинахта лежит на боку, лицом на восток, толстый слой бинтов и повязок не позволяет определить форму тела. Погребальная маска и верхний слой повязок в мелких дырочках. Тут явно потрудились насекомые. Мумия облачена в саван с бахромой. На стенке саркофага напротив лица мумии начертаны строчки из «Текстов саркофагов», а также нарисована красочная фальшивая дверь, через которую может входить и выходить Ба, душа усопшего. Спина мумии плотно прижата к стенке саркофага, но я вижу над головой и бедром усопшего кусок яркого фриза – декоративной композиции с изображением подношений: сандалового дерева, кувшинов с вином, кусков мяса. Мы на секунду замираем в благоговейном трепете, а Альберто продолжает щелкать камерой, запечатлевая объект нашего преклонения. – Ну ладно, – говорит Сафия, призывая нас к действию. – Пора начинать. Она карабкается вверх по лестнице, выкрикивая приказы рабочим срочно принести веревки и набивочный материал, чтобы зафиксировать мумию при одновременном подъеме обоих саркофагов на поверхность. Альберто следует за Сафией, поскольку, когда все собираются в погребальной камере для транспортировки мумии в главную часовню гробницы, свободное пространство оказывается на вес золота. Уайетт направляется вслед за ними, но возвращается, увидев, что я стою, слегка касаясь руками края внутреннего саркофага, и таращусь на мумию Джехутинахта. – Ответ: «Я без понятия», – говорит Уайетт. – А на какой вопрос? – Находится ли под мумией «Книга двух путей»? Я опускаю глаза на толстый слой пыли, покрывающей днище внутреннего саркофага. – К твоему сведению, я думала вовсе не об этом. – Нет? А о чем? Брала на заметку, как лучше одеться на Хэллоуин? – Ты должен признать, что сегодня не совсем обычный четверг, – отвечаю я. Я смотрю на погребальную маску. Она, похоже, украшена сусальным золотом; черты лица показаны очень детально: одна ноздря больше другой, углы глаз подчеркнуты красными точками. Черты номарха отражены в стилизованном виде, чтобы душа могла узнать его мумию в ходе ежедневного воскрешения. Эта маска невольно наводит меня на мысль о посмертных масках королей, ученых и художников, начиная со Средних веков и кончая Гражданской войной в США. О посмертных масках Генриха VIII, Наполеона и Николы Теслы, которые выставлялись на похоронах и в музеях. – Ты когда-нибудь слышал о l’inconnue de la Seine?[13] – Уайетт качает головой, и я продолжаю: – Она утонула в Париже в восьмидесятых годах девятнадцатого века. Кто-то в морге сделал гипсовый слепок с ее лица, и оно… прекрасно. Такое чувство, будто она заснула с улыбкой на устах, хотя, скорее всего, там имело место самоубийство. Девушку сравнивали с Моной Лизой, богачи даже украшали стены этой посмертной маской как произведением искусства. В тысяча девятьсот шестидесятом маску использовали в качестве манекена искусственного дыхания. – Одним словом, ирония судьбы, – сунув руки в карманы, замечает Уайетт. – Просто поразительно, что можно так спокойно встретить смерть. – Я снова смотрю на Джехутинахта. – Как думаешь, у него это сработало? – Что именно? Я показываю на заклинания, начертанные на стенке саркофага: – Все это. Приготовления. Думаешь, он попал туда, куда хотел? – Очень на это надеюсь. Потому что ему потребовалось чертовски хорошо потрудиться, чтобы туда попасть, а нам придется нахлебаться дерьма полной ложкой, чтобы его оттуда вытащить. Уайетт поворачивается, и я слышу скрип веревочной лестницы, по которой он лезет наверх. Я бросаю прощальный взгляд на мумию. Чисто философски я понимаю, что единственный способ узнать больше о людях, живших в далеком прошлом, – это разобрать по частям то, что они считали местом своего последнего упокоения. С позиций научного сообщества цель оправдывает средства. Мне хорошо известно, что религия – это то, что мы сами себе создали. Но что, если Джехутинахт – и все остальные – были правы? Что, если сегодня ночью после захода солнца душа Ба Джехутинахта вернется в его саркофаг, но не обнаружит там трупа, с которым ей необходимо соединиться? Что, если именно утерянная частица тебя и является самой важной? Я слышала, что любовь и ненависть – две стороны одной медали, и это объясняет, почему я так сильно и так скоропалительно влюбилась в Уайетта. В мою бытность аспиранткой мы с ним бежали наперегонки, то и дело меняясь местами. Я потратила столько сил в попытке обойти Уайетта, что для меня было откровением стать с ним на равных и прекратить гонку, чтобы увидеть его новыми глазами. Уайетт оказался совсем не тем человеком, каким он себя позиционировал: заносчивым, остроумным британцем, привыкшим к лидерству. На поверку все это было лишь мастерской игрой. Его мучили ночные кошмары, заставлявшие биться в моих объятиях. Любитель проказничать, он оставлял мне написанные иероглифами неприличные послания на запотевшем зеркале, когда мы принимали душ. Он прикасался ко мне так, будто я была сделана из чистого золота или могла растаять, как утренний туман. Очень трудно было скрыть наш роман от восьмерых человек, живших с нами под одной крышей, но мы с Уайеттом делали все возможное. Нам пришлось работать рука об руку над обнаруженным дипинто, поэтому мы продолжали грызться, словно на дух не переносили друг друга. Но на самом деле каждый раз, проходя мимо, он незаметно гладил меня по спине, а когда мы сидели рядом за обедом, то я, зацепив мизинцем палец Уайетта, проводила под столом его рукой по своему бедру. И когда все обитатели Диг-Хауса ложились вздремнуть в полуденный зной, я прислушивалась к звукам футбольной пробежки Уайетта за дверью. Две гуляющие плитки на полу, как ни старайся, неизменно громко стучали, если на них наступить. Я считала до ста, после чего следовала за Уайеттом. Иногда приходилось пробираться мимо Хасиба, мирно дремавшего во дворе под яркими флагами сохнувшего на веревке белья. За воротами Диг-Хауса я шла, опустив глаза долу, чтобы спастись от палящего солнца. Уайетт обычно выкладывал камнями стрелку или волнистую линию вдоль ведущей к реке тропы. И где-то на полпути я уже видела его фигуру. Впрочем, иногда он выскакивал из зарослей кукурузы, чтобы обнять меня со спины. Мы урывали эти часы для себя. Несмотря на обожженные щеки и выгоревшие волосы, нам было плевать на солнце. Мы шли вдоль высоких грядок и целовались, вдыхая едкий аромат дикого лука. А потом лежали на ложе из сена, и Уайетт рисовал на мне кистью из мятлика: от впадинки на шее и до пупка, а валявшийся в пыли ослик пел для нас песни. Мы сидели на берегу реки и говорили, говорили: о его отце, который умудрился профукать фамильное состояние в результате ряда катастрофических вложений, но настаивал на том, чтобы сыновья для блезира учились в Итоне; о моей матери, работавшей на двух работах, чтобы оплатить мои студенческие займы. О том, каково это будет – увидеть наши фамилии, напечатанные рядом. Каково это – чувствовать себя потерявшимся во времени, когда теряешься во времени. По вечерам я считала, сколько людей прошли в душ, чтобы оказаться предпоследней. Потом я отправлялась в ванную комнату, Уайетт шел следом, в чем не было ничего необычного, поскольку в душевой имелось несколько кабинок, но вот только мы вдвоем забирались в одну. Уайетт поднимал меня за бедра и прижимал к кафельной стенке. Или садился на кафельный пол, упиваясь мной, пока у меня не подкашивались колени, и откидывал голову под струйками пара, царапая ногтями мои бедра. Наши объятия были такими тесными, что даже вода не могла просочиться между нами. Говард Картер, обнаруживший мумию Тутанхамона, попытался поднять ее из погребальной камеры, так как не сразу сообразил, что внутренний саркофаг отлит из золота, в связи с чем вся операция едва не провалилась. Для подъема мумии Джехутинахта Сафия решила воспользоваться лебедкой, установленной над погребальной шахтой на длинных деревянных ногах. Крышки обоих саркофагов уже подняли в погребальную камеру основной гробницы, а мумию плотно обложили прокладочным материалом, чтобы она не сдвинулась, когда местные рабочие начнут извлекать саркофаги-матрешки из погребальной шахты. После чего мумию планировалось поместить в дышащий деревянный ящик. В настоящее время мумии больше не распеленывают, а исследуют с помощью компьютерной томографии. Уайетт уже скооперировался с больницей в Эль-Минье, но, поскольку он, собственно, не занимается физической антропологией, задача его открытия в данном случае была несколько иной. Я знаю, что многие отождествляют египтологию с мумиями, но, если честно, мумии не так уж много могут сказать. Ну да, кто-то умер тысячи лет назад. Что всегда полезно подтвердить. Но именно то, что находится в саркофаге, и помогает нам понять, как жил этот самый Джехутинахт, во что верил, на что надеялся. В часовню гробницы опять набивается куча народу: вернулся Мостафа Авад, а с ним – незнакомые инспекторы Службы древностей. Плюс Сафия привела целую команду для перемещения мумии в деревянный ящик. Формально у нас у всех есть чем заняться в гробнице, но сегодня один из тех дней, когда мы будем творить историю на несколько ближайших лет, а потому Уайетт не намерен отправлять кого-то копировать настенные надписи. Мы толчемся возле шахты, прислушиваемся к распоряжениям бригадира, запускающего лебедку, и ответным крикам рабочих из-под земли. И так, дюйм за дюймом, драгоценный груз тянут наверх, и я со своего наблюдательного пункта за спиной Уайетта вижу кедровую крышку извлеченного из погребальной камеры саркофага. На подъем саркофага, в данный момент висящего на тросах лебедки над шахтой, уходит добрая часть утра, и еще три часа – на то, чтобы освободить саркофаг от такелажа и установить на планки с мягкой подложкой в часовне гробницы. Мы продолжаем работать и после ланча, когда песок и скалы вокруг становятся белесыми от солнца, а зной превращается в живое существо, поскольку решительно не желаем пропустить столь ответственный момент. Наконец саркофаг благополучно установлен, и к работе могут приступить члены группы по консервации. Они осторожно поднимают лежащую на боку мумию и укладывают ее на спину в деревянный ящик. Дождавшись, когда Альберто сфотографирует внутреннюю часть узкого кедрового саркофага, Уайетт достает из кармана чистую кисточку и осторожно смахивает пыль веков, чтобы лучше разглядеть днище, которое до того было скрыто лежавшей мумией. После чего с восторженным воплем бросает кисть на каменный пол гробницы, подхватывает меня на руки и начинает кружить. Я замираю, понимая, что все вокруг смотрят на него. Смотрят на нас. А когда Уайетт разжимает руки, удивленные взгляды сразу перестают меня волновать. Потому что я вижу на днище внутреннего саркофага Джехутинахта волнистую голубую линию, извивающуюся черную линию и узкий красный прямоугольник. Новейшее открытие в египтологии – самая древняя версия «Книги двух путей». В тот полевой сезон, когда мы скрывали от всех наши отношения, Уайетт приходил ко мне в постель, где вполне хватало места на двоих. Я так привыкла засыпать возле Уайетта, что без него не могла сомкнуть глаз. И в результате, когда однажды Уайетт не пришел в душ и не появился в моей спальне, я сама отправилась к нему в комнату. Мы столкнулись в темноте в коридоре. Выронив из рук одеяло, Уайетт поддержал меня за плечи. – Смена декораций, – прошептал он. Похоже, он направлялся в вади. Теперь возле находки на ночь выставляли охрану, но Уайетт собирался сказать, будто мы хотим взглянуть на дипинто в темноте, при свете фонаря, что иногда практикуется. Расстелив прямо под дипинто одеяло, Уайетт махнул мне рукой: – После вас, моя королева. Я растянулась на одеяле: – Королева? А почему не король? – Типа Хатшепсут? Хатшепсут, дочь Тутмоса I, стала царицей Египта, выйдя замуж за своего брата Тутмоса II. После смерти мужа она была регентом своего несовершеннолетнего пасынка Тутмоса III. Но через некоторое время, ссылаясь на свое высокое происхождение и ритуальную подготовку, женщина совершила беспрецедентный шаг. Около 1473 года до н. э. она приняла титул и полную власть самого фараона, сделавшись соправителем Египта. – Чертовски амбициозная дама, – заметил Уайетт. – Интересно получается. Если женщина добивается власти, то она считается амбициозной. А если это делает мужчина, то это вроде как в порядке вещей, да? – нахмурилась я. – Женщина тоже может быть политически мотивированной. Насколько нам известно, Хатшепсут пыталась разрешить семейный кризис. Типа кто-то там хотел свергнуть ее пасынка, и ей нужно было срочно решать, как удержать трон. Она просто хорошая мать. – Ну да, дражайшая мамочка. После ее смерти Тутмос III снес все статуи Хатшепсут и попытался стереть ее имя… – Но не раньше, чем настал черед его сына Аменхотепа занять трон. То, что Хатшепсут была женщиной, собственно, не имело особого значения. На дошедших до нас изображениях она в немесе, схенти и топлес, так что все видели ее груди. Уайетт расстегнул мою рубашку: – А вот с этого места давай поподробнее. – И даже когда она была фараоном, то именовалась как Первая из благородных дам. И во всех текстах применительно к ней используются местоимения женского рода. Уайетт уткнулся носом в мою шею и принялся стягивать с меня штаны: – Мне нравится, когда ты строишь из себя феминистку. Шлепнув Уайетта по руке, я продолжила: – Она также построила гигантский погребальный храмовый комплекс Дейр-эль-Бахри и возглавила торговую экспедицию в легендарную страну Пунт, которая была гигантской… – Кстати, кое о чем гигантском… – …но все это не имело никакого отношения к ее полу. Это то же самое, что иметь женщину-президента и утверждать, будто всеми своими достижениями она обязана не лидерским качествам, а исключительно гендерным признакам. – Хатшепсут свое дело туго знала. – Взяв мое лицо в свои ладони, Уайетт поцеловал меня. Когда мы наконец разомкнули объятия, я дышала с трудом. – У тебя что, какие-то проблемы с умными, амбициозными женщинами, туго знающими свое дело? Уайетт перекатил меня на себя. – Ты ведь в курсе, что под каждой сильной женщиной находится очень, очень счастливый мужчина, – прошептал Уайетт. Мне нравилось, что мы могли глухой ночью посреди пустыни спорить о египетских царях и царицах. Нравилось, что не нужно объяснять Уайетту, кто такая Хатшепсут. Нравилась физика наших отношений, а именно то, что наши споры были такими же бурными, как и наши оргазмы. Нравилось, что с Уайеттом я всегда чувствовала себя словно в минуту затишья перед грозой. Я любила Уайетта. Думаю, та ночь врезалась мне в память именно потому, что я впервые себе в этом призналась, но вместо паники или смущения у меня возникло теплое, как фланелевое одеяло, уютное чувство правильности сделанного выбора. Будто после ночной метели я посмотрела утром в окно спальни и, увидев изменившийся до неузнаваемости ландшафт, сразу поняла, что сердце непременно выведет меня на верную дорогу.