Затем я словно скольжу по пересохшему горлу вселенной в ее чрево. И чем ниже опускаюсь, тем темнее становится. Мигающий на дне шахты головной фонарь Уайетта – булавочная головка, служащая ориентиром. Но когда свет наверху меркнет, стены начинают душить, и меня заглатывает чернота. Примерно на полпути лестница уходит из-под ног, я хватаюсь за веревку, задевая плечом стену шахты. Уайетт что-то кричит по-арабски, веревка снова натягивается. А сверху доносятся поспешные слова извинения. Похоже, из плеча идет кровь. Но здесь даже нет места, чтобы согнуть руку и проверить. – Дон? – Да! – (Сердце отчаянно колотится, вспотевшие ладони становятся скользкими.) – Сейчас буду. Но я не могу пошевельнуться. В этом месте шахта такая узкая, что бедра едва-едва проходят. А что, если лестница упадет? Что, если, когда я достигну дна, в камере не хватит воздуха для нас двоих? Что, если… – Дон, – говорит Уайетт, – я хочу, чтобы ты меня послушала. – Я вся внимание, – хриплю я. – Спустись еще на одну ступеньку. Я едва заметно киваю, и моя нога соскальзывает. От стены отскакивает кусок известняка и падает на дно. Уайетт чертыхается, когда каменная крошка задевает его по лицу. – Ты когда-нибудь слышала об Арчи Холле? – спрашивает Уайетт. – Нет. – Пытаясь нащупать ногой следующую ступеньку, я жду его ответа. – Он был эпиграфистом Чикагского университета в шестидесятых или семидесятых годах, – говорит Уайетт так, будто мы ведем непринужденную беседу за чашечкой кофе, а не рискуем быть похороненными заживо. – Если честно, поверить не могу, что ты никогда о нем не слышала. Ты что, из семейства Гриффин?[12] Я делаю еще один неуверенный шаг вниз. – Нет, не из грифонов. Нашим талисманом была птица феникс. – Кто бы сомневался! Так или иначе, Холл транскрибировал надписи в Карнакском храме или, возможно, в Мединет-Абу. Точно не помню. Не желая лазить вверх-вниз по стремянке, чтобы переместиться к следующей надписи на стене, которую нужно прочесть, он цеплялся за верхние ступеньки стремянки и в прыжке передвигал ее в горизонтальном направлении, словно гигантские ходули. Шаг. Еще один. Носок моего ботинка касается известняка, вниз сразу сыплется каменная пыль. – Дон? – Я все еще тут. – Итак, Холл не понимал, что стремянка стоит на колонне, и в какой-то момент, когда он подпрыгнул, стремянка упала с высоты одного фута. Я прекращаю спуск: – Какого черта ты говоришь это прямо сейчас? – Холл сломал себе обе пятки, зацепившись каблуком за перекладину, – беспечно отвечает Уайетт, а у меня такое чувство, будто я дышу в тростниковую трубку. – Знаешь, в чем тут прикол? – Без понятия. Я делаю еще один шаг вниз и чувствую на щиколотке руку Уайетта. Его рука такая твердая, уверенная и теплая, что я позволяю ему поддерживать меня, пока не оказываюсь на твердой земле. Уайетт направляет головной фонарь так, чтобы он не бил мне в глаза: – А прикол вот в чем. О чем он думал, надевая в храм ботинки с каблуком? Внизу едва хватает места для двоих. – Все нормально? – шепчет Уайетт. – Нормально. Мы стоим лицом друг к другу, тесно прижавшись. Затем неловко перемещаемся, пока я не оказываюсь сзади – грудью к спине Уайетта. Если он присядет на корточки, места будет немного больше: именно этот участок стены последние несколько дней укрепляли досками. Непосредственно за ними находится сама погребальная камера, вход в которую заложен небрежно наваленными друг на друга глыбами известняка. – Мне нужен свет, – приказывает Уайетт. Я делаю все возможное, чтобы направить луч своего головного фонаря туда, где Уайетт, скрючившись, ощупывает края известняка. Уайетт с кряхтением пытается откатить каменную глыбу. Я вижу, как от неимоверных усилий гнется спина, натягивая рубашку. Но только я собираюсь предложить, чтобы нам скинули лом, как камень слегка поддается. Мы чувствуем на себе жаркое, сухое дыхание тысячелетий. Уайетт расширяет отверстие настолько, чтобы туда можно было влезть, поправляет головной фонарь и вползает в туннель. Я следую по пятам. Камни врезаются в ладони, низкий свод царапает спину. Туннель страшно узкий, но – слава богу! – короткий. Уайетт останавливается, мешая обзору. – Ты что-нибудь видишь? С минуту он молчит, а потом отвечает своеобразным реверансом в сторону Говарда Картера, повторив слова, произнесенные Картером, когда тот, впервые заглянув в погребальную камеру Тутанхамона, услышал от лорда Карнарвона аналогичный вопрос. – Да, – говорит Уайетт. – Чудесные вещи. – А там есть саркофаг? – Есть. Причем нетронутый. Он выползает из туннеля в более просторное помещение вырубленной в камне гробницы. Головной фонарь освещает деревянный ящик, занимающий практически все свободное пространство. Поверхность ящика побелела от многовекового известкового налета. На деревянной крышке установлены три фигурки, не менее пыльные, чем сам ящик, с проглядывающими яркими красками. Похоже, под тонким слоем пыли скрывается строка декоративных иероглифов на крышке внешнего саркофага – символы, оправдывающие пятнадцать лет поисков Уайетта. Джехутинахт. Мне, как и всем остальным, до смерти хочется узнать, что находится в саркофаге, но наша первоочередная задача – описать и задокументировать архитектуру гробницы. Применение классических методов – типа тех, какими мы пользовались в аспирантуре, – всегда занимало кучу времени. Сперва в гробницу заходит инспектор Службы древностей, затем мы с Альберто меняемся с ним местами, чтобы Альберто и Уайетт могли создать основную планиметрию. Измерив помещение с помощью лазерного дальномера и угломера, они должны нарисовать план погребальной камеры на айпаде. Альберто проводит сканирование, а Уайетт, находясь наверху, вычисляет глубину и ориентацию гробницы на карте. В течение нескольких часов я работаю курьером, осуществляя связь между Альберто и Уайеттом всякий раз, как у них возникают какие-либо затруднения, и к концу рабочего дня мы уже имеем трехмерную реконструкцию погребальной камеры. И только после этого перемещением отдельных предметов начинает заниматься хранительница древностей Сафия, которая вносит их в журнал и заворачивает, чтобы можно было поднять наверх. Работа кропотливая, но создает праздничное настроение. Высота потолка погребальной камеры около полутора метров. Просвет между саркофагом и стеной камеры такой узкий, что я единственная могу протиснуться в дальний конец, чтобы осмотреть саркофаг и стряхнуть с него известковую пыль. Помимо крышки, внешний саркофаг имеет пять сторон: две длинные, две короткие и днище. Борта скошены, скреплены шипами и медными лентами; верхние углы соединены стык в стык, но нижние углы, соединенные внахлест, скреплены дополнительными шипами и медными лентами, пропущенными через поперечные рейки. Вот потому-то саркофаг и сохранился за четыре тысячи лет. На всех четырех сторонах деревянного ящика имеется горизонтальная линия начертанных яркими красками иероглифов: перечисление всех титулов Джехутинахта. Единственный рисунок на внешнем саркофаге – это два udjat, два соколиных ока Гора, устремленных на восток. Хотя роспись внутренних стенок саркофага, которых мы пока не видим из-за вставленного вплотную внутреннего саркофага, может быть более детальной. В гробнице нет золотых россыпей, но есть ушебти и фигурки на крышке внешнего саркофага. На полу камеры лежит канопа, упавшая с каменной полки. В течение нескольких часов я сижу, скрюченная, в задней части камеры, разглядывая вырезанные из дерева модели: погребальную процессию во главе с мужчиной в схенти, за ним следуют три стройные женщины, которые несут вино, зерно и черно-бежевый короб с подношениями; вырезанную из цельного куска дерева большую погребальную ладью с фигурками гребцов и с отлично сохранившимися веслами – вся эта красота держалась на деревянных шипах; ладью со съестными припасами, курсировавшую вверх и вниз по Нилу по делам номарха. Саркофаг – это дань смерти Джехутинахта, но деревянные модели олицетворяли собой жизнь, которую он вел: его работа и выполнение обязанностей номарха; семья и друзья, которые будут его оплакивать. И вдруг я, к своему удивлению, понимаю, что этот моментальный снимок Джехутинахта с семьей не слишком отличается от картинок из жизни моих клиентов, которые стремятся подготовиться к тому, что их ждет, не забывая при этом, какими они были. Через три дня после вскрытия погребальной камеры деревянные модели уже убраны, и саркофаг можно открывать. Местные рабочие карабкаются вверх-вниз по веревочной лестнице, протягивая дополнительные провода и прожекторы, работающие от электрогенератора наверху. Тарахтение генератора действует оглушающе. Я вижу, как Уайетт зажимает руками уши. – Мама обычно говорила: если звенит в левом ухе, кто-то, кого ты любишь, тебя вспоминает! – кричу я. – А если звенит в правом ухе, кто-то желает тебе зла! – Ну а если звенит в обоих ушах? – спрашивает Уайетт. – Значит, у тебя мигрень, – ухмыляюсь я. Мы стоим возле погребальной шахты, откуда нас выгнал рев генератора. Тем временем Альберто обходит погребальную камеру, фотографируя саркофаг под различными углами. Омар, наш инспектор, доверяет Альберто, а потому разрешает ему находиться в погребальной камере одному, без присмотра. Источником света для Альберто служит аккумуляторная вспышка, загорающаяся каждый раз, как он делает снимок, и после каждого щелчка камеры на планшете Уайетта появляется новая фотография. Заглянув в темную шахту, я засекаю очередную вспышку и вижу очередное фото. – Но почему это должно занимать целую вечность? – спрашиваю я. – А знаешь, сколько времени ушло у Картера на расчистку гробницы Тутанхамона? – отвечает вопросом на вопрос Уайетт. – Десять лет. Он все пронумеровал. Все сфотографировал. Все зарисовал. Лично я искал эту гробницу пятнадцать лет. И если кому и положено проявлять нетерпение, так это мне. Вокруг гробницы по-прежнему толчется уйма народу. Но вот одного человека определенно не хватает. – Дейли. – Порывшись в глубинах памяти, я нахожу имя, которое в свое время называл Джо. – А почему здесь нет твоего денежного мешка? Трудно представить, чтобы спонсор археологической экспедиции не захотел бы присутствовать при столь значительном открытии. Уайетт резко вскидывает голову, его щеки становятся пунцовыми. – Как мне сказали, из-за забастовки авиаработников в Италии. – А разве твой спонсор итальянец? – интересуюсь я, но Уайетт не успевает ответить, так как нас зовет Альберто. Настало время открывать саркофаг. Раскачиваясь из стороны в сторону, мы быстро спускаемся по веревочной лестнице: сперва Уайетт, за ним – я, за мной – Сафия, хранительница, и, наконец, инспектор Омар. В камере всем точно не поместиться. Плюс шестерым рабочим предстоит поднимать крышку внешнего саркофага, что они и обсуждают в данный момент с Уайеттом. Поэтому инспектор предлагает подождать наверху. Пот струится по моему лицу, стекая за воротник рубашки. Температура в этом каменном мешке не меньше ста градусов по Фаренгейту, воздух вообще не движется. Вентиляторы для улучшения циркуляции, естественно, под запретом. То, что хорошо для сохранения артефактов, плохо для нас, поскольку создает нам реально адские условия для работы. Абду предлагает оптимальный план, после чего Уайетт с рабочими поднимают массивную крышку и ставят ее набок. В тусклом рассеянном свете – максимум, что можно было выжать из хрипящего генератора, – я вижу внутренний саркофаг из кедра, очень похожий на тот, который мы, будучи аспирантами, рассматривали в Музее изящных искусств Бостона. Мне пока не удается обнаружить каких-либо индивидуальных отличий, но я точно могу сказать, что краски здесь гораздо ярче, чем на внешнем саркофаге. Снять крышку внешнего саркофага оказалось не так-то просто. На все про все уходит не меньше часа. Чтобы освободить место для крышки, все дружно сбиваются в кучу, представляя собой нечто вроде ожившей башни «Дженга». Альберто носится вокруг нас, снимая мельчайшие детали.