Вот как умирает тело: это очень умный процесс, и поначалу он щадит сердце, легкие, мозг. Он начинает с менее важных органов. Первым выходит из строя периферическое кровоснабжение, кровь плохо поступает к рукам и ногам. А если нажать на ногтевую пластину, цвет не возвращается. Почки отказываются работать. Кишечник не функционирует. Кровяное давление резко падает. Частота сердцебиения увеличивается. Температура тела понижается. Дыхание становится затрудненным. А потом вы теряете сознание. В организме Вин уже идет активный процесс распада. По ее просьбе я провожу с ней все больше времени. В некоторые дни мы вообще не разговариваем, в другие она ведет себя вполне адекватно. Когда у нее хватает сил, мы пишем письмо. Поскольку она не может держать ручку, я пишу за Вин маленькими печатными буквами на обороте картины. В середине предложения Вин иногда останавливается и впадает в беспамятство на несколько секунд, несколько часов. Перед тем как умерла моя мама, я старалась постоянно прикасаться к ней, словно тем самым могла сохранить ее связь с этим миром, даже когда она была в бессознательном состоянии. Я держала маму за руку. Растирала предплечья. Ложилась рядом, свернувшись калачиком. Я делала это, так как понимала: когда мама умрет и тело увезут служащие похоронного бюро, у меня больше не будет возможности снова дотронуться до нее. Я провожу столько времени у постели Вин, что, когда ночью возвращаюсь домой, мои домашние уже видят десятый сон. Но я всегда прокрадываюсь на цыпочках в спальню Мерит, чтобы поцеловать ее в лоб. После чего я скидываю одежду в ванной и ложусь в постель возле Брайана. После ссоры из-за Уайетта между нами установился хрупкий мир. Впрочем, я не знаю, чем это обусловлено: то ли тем, что мы мало видимся и хотим максимально использовать редкие минуты вдвоем, то ли тем, что мы не решаемся расковыривать открытую рану. И хотя Брайан крепко спит, я или прижимаюсь к нему, или переплетаю свою руку с его. В этом нет сексуального подтекста, а есть лишь одна безысходность, совсем как тогда, когда умирала мама. И я задаю себе вопрос: не потому ли я так стремлюсь прикоснуться к Брайану, что твердо знаю: мое время с ним тоже подходит к концу? А ты помнишь тот день, когда мы пытались найти идеальный синий цвет? Некоторые подробности уже несколько смазались, но я помню, что шел дождь. Мы были в хорошей студии, с правильным освещением и нормально работающей, а не рыгающей, как старик с несварением, батареей отопления. Мне никак не удавалось смешать краски нужным образом, и я пыталась тебе это объяснить, но не смогла ни по-английски, ни по-французски. Я цеплялась к тебе, ты огрызался и в конце концов, схватив меня за руку, выволок из студии, а потом из здания и потащил к метро. Сперва мы пошли в Лувр, и ты водил меня по залам от одной картины к другой: начиная с «Дамы в голубом» Камиля Коро, где стальной отлив шелка цвета кадетской формы подчеркнут оранжевым кончиком сложенного веера, до картины Колина Нуайе «Мелхиседек и Авраам», с ее энергичным кобальтовым синим, и дальше в зал Генриха II, с росписью Жоржа Брака «Птицы» на потолке, где глубокий сине-черный цвет переходит в фиолетовый. «Вроде этого?» – спрашивал ты всякий раз, как мы останавливались, но я качала головой. Тогда ты повел меня в музей Орсе, где мы окунулись в зелено-голубой цвет «Кувшинок» Клода Моне, после чего переместились к «Звездной ночи над Роной» Винсента Ван Гога. И вот наконец мы оказались перед картиной «Церковь в Овере», под лазурным покрывалом ее неба. «Это уже ближе, – сказала я. – Но не совсем то». Мы сели на берегу Сены и заглянули в ее глубины. Лежа на спине, мысленно разгоняли облака до тех пор, пока не увидели синеву, режущую глаза, синеву, переходящую в черноту Вселенной. «Что мы ищем?» – спросил ты, и я ответила: «Пойму, когда увижу». Мы пытались найти синее в турецкой глиняной утвари на уличном развале, в пригоршне перезрелых ягод. Мы остановились перед витриной китайского ресторанчика с живой рыбой в аквариуме, чтобы полюбоваться ее радужной окраской. Гладили кончиками пальцев головки анютиных глазок, выставленных у дверей цветочных магазинов, пересчитывали темно-синие рюкзаки у детей в школьной форме. Наконец мы вернулись в студию, и ты смешал краски: аквамариновую, лазурную, темно-синюю и цвета индиго. Ты взял кисть и провел краской полоски от тыльной стороны моей ладони и дальше по внутреннему сгибу руки. И пока сгустившиеся сумерки постепенно переходили в ночь, ты превращал мое тело в произведение искусства. И только когда ты вошел в меня, когда выкрикнул мое имя, я нашла цвет, который искала. Обжигающий синий твоих глаз. Который с тех пор я ищу и не могу найти. Не бывает смерти без рождения. Древние египтяне верили, что до возникновения мироздания не было ни смерти, ни рождения, ни света, ни тьмы, ни земли, ни неба. Только обезличенное тождество, на котором предстояло высечь нечто. Атум был двуполым богом-создателем. Его имя буквально означает «Все Сущее». В «Текстах саркофагов» говорится, что Атум создал первую мужскую/женскую пару. Получив в результате мастурбации собственное семя, Атум проглотил его и выплюнул изо рта бога Шу – наполненное светом пространство между небом и землей (воздух) и богиню Тефнут – божественную влагу. Бог-демиург Атум нес в себе как мужское, так и женское начало, воплощенное в его руке, с помощью которой он сотворил мир. Именно на основе этого верования египетская религия и использует концепцию синкретизма. Два божества, представленные в храмах как независимые боги, еще поколение назад вполне могли представлять собой одно целое. Амон-Ра – это сокрытый бог небес Амон и солнечный бог Ра, объединенные в русле синкретизма. Ты начинаешь с единого целого, а затем по прошествии времени дифференцируешь, образуешь и делишь. Сотворение мира – это, по определению, вычленение. Двигаться вперед означает отбросить все лишнее. Вот о чем я думаю, когда лежу без сна по ночам. И когда за обедом смотрю на Брайана, пытаясь вспомнить, за кого я вышла замуж. Время – это целостная сущность. Для обработки информации нашему мозгу требуется восемьдесят миллисекунд. Ты это знал? Любой, кто скажет тебе, что надо жить здесь и сейчас, – лжец. К тому моменту, как ты успеешь зафиксировать настоящее, оно уже становится прошлым. Спроси ты тогда, что с нами будет через десять лет, я бы рассмеялась и ответила вопросом на вопрос: зачем задавать такие вопросы, если у нас есть сегодняшний день? Я ни за что не призналась бы тебе, да и вообще никому, что когда я отрывала голову от твоего плеча и заглядывала в будущее, то могла представить тебя, себя, но не нас. Думаю, такие вещи не принято рассказывать. Ты можешь любить кого-то до зубовного скрежета, до потери пульса, но все это не имеет значения, если на практике вы не можете найти способа быть вместе. Допустим, ты знаешь, что можно обрести бессмертие, если дышать азотом, но при этом все равно понимаешь, что вынужден дышать кислородом Земли. Я была метеором, врезавшимся в твою устоявшуюся жизнь. Я могла контролировать свое приземление не больше, чем ты, когда, оцепенев в ожидании неотвратимого, смотрел на небо. У тебя были прошлое, планы на будущее и определенные обязательства. А еще кто-то, кто тебя любил. Но наша страсть стала бензином, который плеснули в костер. С тобой я сгорала дважды, каждый раз возносясь в языках пламени. Вот почему нам не суждено быть вместе. Мы бы испепелили друг друга, не оставив следа. И когда я встретила мужчину, за которого со временем вышла замуж, то едва не проморгала его. Он был спокойным, внимательным, надежным и уверенным. Короче, обладал всеми качествами, которыми не обладал ты. «Как это скучно, – думала я поначалу. – Где взрывы красок? Почему он не перебивает меня, ведь нам так много нужно сказать?» Когда ты привык летать, очень трудно ходить, как все, по твердой земле. Но потом произошла престранная штука. Осознанно двигаясь вперед, я стала замечать вещи, которых не видела прежде: его манеру не выезжать с парковки, не убедившись, что я пристегнулась ремнем; манеру спрашивать разрешения меня поцеловать, словно то, что я могла ему дать, он по праву не считал своим; тот факт, что, когда у меня случился приступ аппендицита, он беспокоился обо мне больше, чем я о себе. А еще то, как он заказывал не свои любимые блюда, а мои. Как он ежедневно заряжал мой телефон, поскольку я постоянно забывала это делать. И наконец, то, что, когда он держал меня за руку, я чувствовала буквально все. Он не был степенным и медлительным. Он был надежным. И, перестав взмывать к небу и падать на эмоциональных качелях, я поняла, что мне не скучно. Поняла, что нахожусь в безопасности. Какое-то время я жутко злилась на тебя, поскольку почти скучала по тому… с кем не просто хотелось быть, а на кого хотелось быть похожей. Ты был ярким и сверкающим пятном в моем сознании. Но я заставила себя отвернуться. Кайран настолько занят на работе в качестве нейрохирурга-резидента, что иногда мы не видимся неделями, но поскольку я знаю его как облупленного, то, когда мы встречаемся в «Саксе» на площади Копли, я сразу понимаю, что у него какие-то проблемы. Я также понимаю, что, если спросить его прямо в лоб, он только еще больше себя накрутит. – И зачем тебе костюм, – небрежно говорю я, пока мы бродим по магазину, щупая кашемировые блейзеры, мягкие, как мечта, и рубашки, настолько тонкие, что выскальзывают из руки. – Потому что я не могу докладывать на конференции в обносках. – Он смотрит на ценник и бледнеет. – Это больше, чем я зарабатываю за месяц. – А мне казалось, нейрохирурги как сыр в масле катаются. – Но только не резиденты. Кайран жутко дергается, совсем как в юные годы, когда ему пришлось сдавать академический оценочный тест или когда в конце концов решил признаться в своей нетрадиционной ориентации. Поэтому я делаю то, что всегда: беру брата за руку и стискиваю один раз наподобие пульсации. И жду ответного пожатия. Таким образом мы как бы обмениваемся биениями сердца. Если когда-либо и требовались доказательства того, что после маминой смерти я не зря осталась в Бостоне, а не вернулась в Египет, то мне достаточно вспомнить о Кайране. Он отлично учился в колледже, после чего поступил в аспирантуру в Гарварде, а затем – в Гарвардскую медицинскую школу; он стал резидентом в Массачусетской больнице общего профиля, и вот теперь его, двадцативосьмилетнего врача-нейрохирурга, пригласили сделать доклад на тему своих исследований в области лечения аневризмы с использованием съемных катушек Гульельми. Я знаю, какое это важное событие в жизни Кайрана. Но сейчас мне просто хочется пригладить брату волосы – я всегда так делала, когда в детстве у него поднималась температура, – и сказать, чтобы он выдохнул. – Эй! – тихо произношу я. – Ты будешь великолепен. Он обращает на меня взгляд своих глаз, так похожих на мамины. Кивает и тяжело сглатывает, но его пальцы по-прежнему сжимают мою ладонь. – Ты можешь одеться хоть в рубище, и никто не заметит. Как только ты откроешь рот, все забудут, какого цвета твой галстук. – Тебе легко говорить, – бормочет Кайран. – Ведь не тебя будут судить. Я специалист в своем деле, но не уверен, смогу ли все объяснить полному залу людей. – Ты постоянно ведешь занятия у студентов-медиков. – Группам, в которых пять человек. А не пятьсот. – Представь их всех в нижнем белье, – предлагаю я. – Студентов-медиков? Те, которых я знаю, вообще его не носят, потому что у них нет времени на стирку. Кайран шутит, но пульс у него все еще неровный. Ведь, как ни крути, моя работа – считывать сигналы человеческого тела и угадывать приближение кризиса. – Ты собираешься рассказать, что у тебя на самом деле случилось? Кайран перестает нервно бродить между стойками с пиджаками. – А что, если это конец? Я был номер один в классе. Два раза. Я добивался всего, чего хотел. Все шло по плану. Разве не похоже, что именно сейчас настал момент для грандиозного падения? – Кайран печально опускает голову. – Просьба сделать доклад крайне лестна для меня. Но может, не следовало соглашаться. – Кайран, твои успехи – это результат труда в поте лица. Расслабься и дыши глубже. – В качестве ролевой модели я делаю глубокий вдох. И буквально подскакиваю от неожиданности, потому что чувствую запах Уайетта. Запах сахара, солнца и чего-то очень дорогого. Выдернув ладонь из руки Кайрана, я затравленно озираюсь по сторонам. – Дон? – Голос Кайрана доносится до меня будто издалека. Я барахтаюсь в белых простынях, в объятиях Уайетта. Заворачиваюсь в его рубашку, точно в халат. Вдыхаю родной аромат. Древние египтяне верили, что появление бога на земле сопровождается сказочным благоуханием. Согласно текстам, обнаруженным в Дейр-эль-Бахри, царица Яхмос, жена Тутмоса I и мать женщины-фараона Хатшепсут, зачала дочь от бога Амона. И хотя Амон явился к Яхмос в облике мужа, она поняла, что перед ней бог, по исходящему от него аромату. Кайран трясет меня за плечи, пытаясь привести в чувство: – Дон? Ты в порядке? Ради Кайрана мне хочется быть сильной – такой, какой я была все эти годы. Но мои глаза неожиданно наполняются слезами. – Нет, я так не думаю. Кайран увлекает меня вглубь отдела мужской одежды. Находит примерочную и закрывает за нами дверь: – Что, черт возьми, происходит?! Однако я трясусь, как в лихорадке, и не могу остановиться. А когда открываю рот, слова вырываются наружу неудержимым потоком. Я рассказываю брату о Гите и Брайане, о ссоре с мужем в день рождения Мерит. И в итоге выкладываю все: начиная с того момента, как ушла из дому, и кончая эпизодом, когда Брайан, подойдя ко мне сзади, увидел лицо Уайетта на экране компьютера. Я говорю Кайрану, что совершила ошибку. – Ты имеешь в виду то, что решила разыскать Уайетта? – уточняет брат, но в ответ я качаю головой. – Сколько раз я слышала разговоры Брайана об альтернативных вселенных. – Я выдергиваю нитку из подола висевшего за моей спиной пальто. – Я будто открыла ящик Пандоры… у себя в голове. И теперь не могу это развидеть. – Развидеть – что? – Какой могла бы быть моя жизнь. От стыда у меня начинает покалывать шею. Какая нормальная мать, какая нормальная жена в таком признается?! Остается утешаться лишь тем, что Кайран вряд ли станет ненавидеть меня больше, чем я сама. Но брат не говорит, что я монстр. Он берет мою руку и нежно ее сжимает. Ждет ответного пожатия. И, не дождавшись, повторяет попытку. А потом я отвечаю, и неожиданно между нами возникает биение пульса. Нитевидное, неустойчивое… но отчетливое. Вглядевшись в лицо брата, я вижу мальчика, засыпавшего на мокрой от слез подушке после смерти мамы; подростка, который произнес прощальную речь на ее похоронах; мужчину, впервые понявшего, что такое душевная боль. – Ты будешь отличным врачом, – говорю я. Кайран поднимает руку: кажется, собираясь погладить меня по щеке или по голове. Ребенок, взявший на себя заботу о взрослом. Но вместо этого брат снимает пальто, висевшее на стене примерочной. Смотрит на ценник и криво улыбается: – А ну их к черту! Пошли в «Ти Джей Макс». Я думала о тебе всякий раз, когда писала картины. Когда шла в музей. Я гадала, как ты рассказал нашу историю и насколько она отличалась от моей. Для тебя я была мимолетным видением, которое исчезло. Ты, вероятно, думаешь, что я тебя разлюбила. Хотя я исчезла именно потому, что слишком сильно тебя любила. Впрочем, тебе этого не понять.