Что ж, я не хотела превратиться в клише и не хотела для тебя того же. Но главное, я не хотела быть брошенной, а единственная возможность этого избежать – уйти первой. А еще я постоянно думала о твоей жене, о том, каково ей придется, если ты в результате станешь моим. Мне было нетрудно поставить себя на ее место. И я не могла позволить, чтобы по моей вине ты заставил страдать другую женщину, поэтому, независимо от того, осталась я там или нет, я исчезла. Похоже, я тебе солгала. Я писала, что, заглядывая в будущее, могла представить тебя, себя, но не нас. Это неправда. Я действительно видела нас вдвоем – лучшее, что в нас было, – в лице нашего сына. Ты имеешь полное право меня ненавидеть, потому что я не только спрятала его от тебя, но и тебя от него, но сделанного не воротишь. Его звали Арло. У него были твои голубые глаза, твой рост и мой слегка кривоватый передний зуб. Арло любил стаканчики с мороженым «Дикси», но только те, где половина шоколадного, и ненавидел горох. Арло не мог провести прямую линию – не слишком много, учитывая его гены. Он был непростым мальчиком, но когда он выбирал кого-то в качестве объекта своей любви, это дорогого стоило. Иногда мне казалось, будто у него в жилах вместо крови огонь. Полагаю, ты сейчас скажешь, что это он получил от нас обоих. Был. Получил. Прошедшее время. Уверена, ты заметил. Именно из-за Арло я наконец поняла, что наш союз в любом случае не стал бы жизнеспособным. Ярость, клокотавшую в его душе – бог знает отчего, – можно было унять, но только на время. Поначалу игрушкой. Конфеткой. Объятием. Но по мере того как он становился старше, единственным, что могло помочь ему вылезти из своей кожи, были наркотики. Он умер три года назад. Я любила представлять, как он шагает по улицам Бостона, как ты гуляешь где-то там, где бы ты сейчас ни был, но вы чувствуете друг друга сквозь толщу планеты. Словно эхо от шагов или резкий скачок пульса. Я любила представлять это, поскольку мне непереносима мысль о том, что ты не знал о существовании Арло. В некотором царстве, в некотором государстве нет ничего, кроме темноты. И ты бредешь на ощупь в такой опасной близости от края пропасти, что рискуешь свалиться туда, хотя, положа руку на сердце, ты уже и так внизу, а значит, терять тебе особо нечего. Но потом в один прекрасный день ты кого-то встречаешь. Он находит тебя, стоящую на коленях у самого края, но вместо того, чтобы помочь тебе встать, опускается на колени рядом с тобой, пытаясь разглядеть то же самое, что и ты. Он ни о чем не расспрашивает, не просит взять себя в руки, не напоминает о людях, которым ты нужна. А просто ждет, пока ты повернешься и, прищурившись, подумаешь: «О да, я помню. Именно так и выглядит свет». Ты не понимаешь, отчего так происходит, но вы становитесь друзьями. Ты ловишь себя на том, что начинаешь выискивать на парковке его автомобиль. Смотришь телик или читаешь книгу и думаешь: «Не забыть бы рассказать ему об этом». Мало-помалу узнаешь его привычки: какой кофе он предпочитает и какой цвет ему нравится, но не благодаря расспросам, а чисто эмпирическим путем. Потом ты понимаешь, что с ним время бежит быстрее. А еще у тебя появляются мурашки, когда в лифте вы случайно сталкиваетесь плечами. Он настолько заполняет все вокруг, что его отсутствие причиняет боль. Ты начинаешь менять конфигурацию пазла своей жизни, чтобы вставить туда его. Стараешься проводить с ним каждую свободную минуту. Знакомишь с родными. И спокойно переносишь их постоянное переглядывание и перешептывание, поскольку позже это станет отличным поводом вдоволь посмеяться вдвоем. Но тебе жаль, что ты не можешь представить его тем членам семьи, которых уже нет с нами. Он бы им точно понравился. Ты смотришь на него в окружении детей и думаешь: «В один прекрасный день…» А когда он просит твоей руки, ты облегченно вздыхаешь, только сейчас понимая, что затаила дыхание. В день свадьбы у тебя от счастливой улыбки начинает болеть лицо. Конечно, у тебя не самая легкая жизнь, но какое это имеет значение, если такой человек, как он, всегда готов подставить плечо, чтобы взять на себя тяжелую ношу? Деньги, работы, повышения, неудачи – все это лишь «лежачие полицейские» на пути, который продолжится вечно. У тебя рождается ребенок. Ты не ожидаешь, что он может кого-то любить так же сильно, как тебя, пока не видишь его с дочкой. Она не просто ваше сокровище, которое нужно оберегать любой ценой. Она доказательство того, что ваше место рядом друг с другом. Хотя тебе, собственно, и не требуются доказательства. Поддерживание нормальной жизнедеятельности младенца – теперь твоя основная работа. Однажды, когда малышка заболевает, ты так устаешь, ухаживая за ней, что уходишь спать на диван в кабинет. Ты думаешь, что не сможешь заснуть, если мужа нет рядом. Ты ошибаешься. На самом деле ты прекрасно спишь. А потом это повторяется, когда он подхватывает простуду, когда ты поздно возвращаешься с работы, когда вы ссоритесь. Твой кабинет перестает быть комнатой для гостей и становится убежищем. Дочь спрашивает, собираетесь ли вы разводиться. «Нет, – отвечаешь ты. – Мы любим друг друга». И на следующую ночь ты возвращаешься в супружескую постель. Ты говоришь: «Я люблю тебя», но это отнюдь не означает, что ты распахиваешь для него свое сердце настежь. С тем же успехом ты могла бы сказать: «Сегодня вторник» или «Я брюнетка». Констатация факта, установление истины, утверждение. Но не объяснение. Не чудо. И у тебя, естественно, возникает вопрос: отчего изменилась суть любви и страсть трансформировалась в сострадание? Ты больше не можешь удивить мужа, скользнув к нему под душ, когда он моется. Он выключает лампу на прикроватном столике, хотя ты продолжаешь читать, и поворачивается к тебе спиной. Ты еще помнишь, как в толпе он обычно придерживал тебя за талию – покровительственно, с видом собственника. А теперь он предпочитает держать за руку дочь, не тебя. Те вещи, которые раньше в нем нравились, сейчас начинают бесить. То, как он постоянно откашливается. Как оставляет пустой рулон туалетной бумаги. Как фальшиво подпевает музыке по радио. Но это такие пустяки, говоришь ты себе. У вас ведь настоящая любовь, а не какая-нибудь там голливудская. И общий ребенок. Только это и имеет значение. Однако бывают дни, когда ты соришься с ним, лишь бы хоть что-то почувствовать. Тогда ты задаешь себе вопрос: любишь ли ты его? И любила ли раньше? «Антитеза любви, – думаешь ты, – это не ненависть, а самообман». И вот в один прекрасный день ты снова обнаруживаешь себя в темноте, бредущей над пропастью. Он тоже здесь. Но теперь ты думаешь, что он – это не свет и никогда им и не был. Он лишь впитывал в себя остатки твоего света, чтобы озарить свои мрачные тени. Ты изменилась. Тебе не хочется прыгать в эту пустоту. Да тебе и не нужно, так как источник твоей боли находится рядом с тобой. Когда ты влюбляешься, это объясняется тем, что ты находишь кого-то способного заполнить вакуум в тебе. А когда ты перестаешь любить, это объясняется осознанием того, что теперь вы оба полностью опустошены. Почему сейчас? К чему писать по прошествии двадцати лет? К чему являться, словно неупокоенный дух, который, гремя цепями, вторгается в твое, как тебе кажется, мирное существование? А к тому, что мое время на исходе. Время – это то, чего у нас никогда не было, и я с прискорбием сообщаю, что сейчас его стало еще меньше. Любимый, я больна. Да, я больна. Мое тело приходит в упадок, и единственное, что у меня осталось, – мой разум. Я провела долгие часы в постели, размышляя о нас с тобой, и, если нам было не суждено остаться вместе, нам суждено быть вместе. И даже если нам пришлось расстаться, нам суждено найти друг друга. Не будь тебя, я не вышла бы замуж и не провела бы почти шестнадцать лет со своим сыном. Я не думаю, что моя жизнь могла сложиться по-другому, и не думаю, что она должна была сложиться по-другому. Ты катализатор, если не продукт химической реакции. Ты принадлежал жене, я – своему мужу, но на краткий миг мы принадлежали друг другу. Я просто не могу покинуть этот мир, не сказав тебе, что ты был для меня одним-единственным. Единственным, кого я не смогла и не захотела забыть. Когда ты будешь читать мое письмо, я, наверное, уже покину наш мир. Но если ты читаешь мое письмо, пока ты жив, я останусь с тобой. Чем тяжелее состояние больного, тем больше медтехники ему требуется. Возле постели Вин полно баночек с таблетками, чашек с соломинками, влажных салфеток для охлаждения кожи при повышенной температуре. А еще стопка впитывающих пеленок для лежачих больных, так как у Вин начинается недержание. Трость, которой при встрече со мной пользовалась Вин, сменили сперва ходунки, потом – инвалидное кресло. А унитаз в туалете – стул с судном возле кровати. Вин лежит, повернув голову к окну. Феликс повесил снаружи кормушку для птиц, и теперь возле нее снуют юнко, белки, а иногда голубые сойки. – Это что, красный лист? – спрашивает Вин. Я наклоняюсь поближе, чтобы проследить направление ее взгляда. На дворе лето, и, насколько я могу видеть, кругом сочная зелень. – Я так не думаю. Листья в эту пору не меняют цвет. Вин с тяжелым вздохом перекатывается на спину: – Я надеялась протянуть до осени. – Осень – твое любимое время года? – Нет. Ненавижу осень. Смесь специй для тыквенного пирога – происки сатаны. – Вин складывает руки на животе. – Знаешь, умирающие часто говорят о вещах, которых им будет не хватать. Весеннего дня. Апельсинового мороженого. Возможности наблюдать за тем, как растут твои внуки. И никто не говорит о таких приземленных вещах, как расчистка подъездной дорожки, уплата налогов, лечение артрита… смесь специй для тыквенного пирога. Но вот в чем прикол: мне будет не хватать и этого тоже. – Вин поднимает на меня глаза. – Мне кажется, должно быть специальное слово для описания этого чувства. Какое-нибудь длинное немецкое слово вроде Schadenfreude[15]. Или, может, у твоих древних египтян имелось нечто более подходящее на такой случай? Широко известен текст на папирусе времен Среднего царства под названием «Разговор разочарованного со своей душой», или «Спор человека с его Ба». В тексте рассказывается, как человек, решившийся на самоубийство, спорит со своей душой Ба. Душа не соглашается со своим хозяином, аргументируя это тем, что мы точно не знаем, что с нами будет после смерти, а тогда зачем рисковать? В тексте мужчину не осуждают за желание себя убить – там не говорится об аде, грехе, не делается предостережений. Нет, речь идет исключительно о риске потерять радости земной жизни. Я беру протянутую Вин руку, такую хрупкую, практически невесомую. Вин подобна песочным часам, и песка осталось совсем мало. – Знаешь, я сожалею лишь об одном. Мне жаль, что я не встретила тебя при более благоприятных обстоятельствах, – говорит она. – Вин, я счастлива, что судьба свела нас с тобой. – Я чувствую, как к глазам подступают предательские слезы. – Думаю, мы могли бы стать друзьями. – Мы с тобой уже хорошие друзья. – Вот потому-то я и хочу, чтобы ты прямо сейчас меня покинула. – Встретив мой удивленный взгляд, Вин добавляет: – Чтобы отвезти мое письмо. – Да, я обещала доставить твое письмо. Но в первую очередь мне следует позаботиться о тебе, – качаю я головой. – А я хочу, чтобы ты отправилась прямо сейчас и выполнила мою просьбу. Я понимаю, это ничего не изменит. Но надеюсь, мне будет легче… уйти… зная, что он думает обо мне. – Голос Вин срывается, и она заканчивает едва слышным шепотом: – Дон, я тебе верю. – Но… – Ты обещала, что уже в самом конце я получу все, что мне хочется или нужно. Я хочу это. Мне это нужно. – Вин, – осторожно начинаю я, тщательно подбирая слова, – ты можешь легко умереть, пока я буду разыскивать Тана. – Со мной остается Феликс. Я киваю, мне трудно говорить. – Вин, я попрошу свою подругу Эбигейл присмотреть за тобой. Она социальный работник в хосписе. – Было бы хорошо, – говорит Вин. – И для Феликса тоже. Когда умирают дорогие нам люди, мы непременно должны сказать им пять важных вещей: «Я прощаю тебя. Прости меня, пожалуйста. Спасибо тебе. Я люблю тебя. До свидания». Я всегда советую сделать это родным умирающего и объясняю, что они могут интерпретировать подсказки как угодно – в любом случае этим все будет сказано. Я прощаю Вин за то, что она заставляет меня это делать. Я надеюсь, она простит меня за то, что я не успею с ней попрощаться, если она умрет в мое отсутствие. Я говорю Вин спасибо за то, что она показала мне мое давно забытое «я». – Я люблю тебя. – С этими словами я целую Вин в лоб. Когда наши взгляды встречаются, я вижу, что она тоже плачет. – До свидания. Вин из последних сил берет мою ладонь в свои руки, словно не желая меня отпускать. Я достаю из ящика письменного стола скатанный холст: на одной стороне – живопись Вин, на другой – мои каракули. Перевязанный веревкой, холст похож на свиток папируса с «Главами о выходе к свету дня» – Дон? – Голос Вин настигает меня уже на пороге комнаты. – Надеюсь, ты его найдешь. – Тана? Обещаю, что найду. – Нет, не моего. Своего, – говорит Вин.