Любой, кто прочтет диссертацию Уайетта, воспримет это стихотворение как прекрасный образец древнеегипетской любовной лирики. Любой… но не я. Первым европейцем, посетившим Дейр-эль-Бершу, был монах-доминиканец Иоганн Михаэль Ванслеб, который написал о своем визите в «пещеру с иероглифами». Люди, не являющиеся профессиональными египтологами, не способны понять, что египетское искусство – не только тонкие линии и рисунки как курица лапой. Они расцвечивают стены и потолки гробниц ярким кобальтом, охрой, бирюзой, красно-коричневым, желтым и угольно-черным. Все фигуры передают движение, звук, эмоцию. И это не просто статуи похороненных здесь мужчин и женщин, а целые истории. В отличие от гробниц знати Нового царства, где тексты с указаниями, как достичь загробного мира, украшали стены, а образы богов считались нормой, в гробницах номархов Среднего царства были представлены сцены из обычной жизни. Вы увидите здесь изображение процесса стряпни, молотьбы, танцев, игр, музицирования, борьбы, охоты с собаками, секса, расставления ловушек для дичи, виноделия, сбора урожая, строительства, пахоты. В гробнице номарха Бакета III целая стена заполнена изображениями сцен борьбы. Есть даже гробница, где ее владелец запечатлен с ручным белоголовым грифом на поводке. Это указывало на то, что покойный был путешественником, забиравшимся так далеко от дома, что ему даже удалось увидеть на краю земли волшебную птицу. Встречались зашифрованные иероглифы – головоломки и каламбуры для посетителя. В общем, все гробницы Среднего царства свидетельствовали о том, что даже четыре тысячи лет назад люди умели и любили веселиться. Их гробницы – прославление именно здесь и сейчас того, что человек делал при жизни и что он возьмет с собой после смерти. В июле 2003 года я вернулась в Диг-Хаус, чтобы провести в Дейр-эль-Берше третий сезон в рамках Программы Йельского университета по египтологии. Сезон оказался не совсем обычным. Как правило, все археологические изыскания начинались в январе, но профессор Дамфрис запланировал до начала осеннего семестра дополнительную экспедицию, поскольку нас поджимали сроки с предстоящими публикациями, да и я сама ни за что не отказалась бы от поездки, несмотря на адскую жару. Мы с Уайеттом работали в гробнице Джехутихотепа II, правление которого пришлось примерно на середину XII династии. Рутинная работа. Каждое утро мой будильник звонил в 4:30, и я, спотыкаясь в темноте, натягивала хлопчатобумажную рубашку с длинным рукавом, хаки и зашнуровывала ботинки. Тому, кто приходил в столовую раньше других, не приходилось ждать: он получал от Хабиба порцию омлета с пылу с жару. Мы с Ивонн, остеологом из Англии, работавшей с нами в тот сезон, обычно оказывались в числе самых расторопных. Кроме нас, в первых рядах были аспирант, расчищавший рисунки в гробнице, и Дамфрис. Уайетт обычно садился за стол самым последним, с мокрыми всклокоченными волосами и радостным блеском в глазах. По утрам из него так и перла жизнерадостность, за что всем остальным хотелось его убить. – Ну, – провозгласил он под стук вилок, – у меня четверка, если кого-нибудь это интересует. – Из возможных десяти? – спросила Ивонн. – Скорее, из возможных ста, – пробормотала я. – Это не пропорция, – уточнил Уайетт. – А бристольская шкала кала. Четвертый тип. Гладкая мягкая колбаска… – Ради бога, заткнись! – рявкнула я. – Мы же едим. – За этим всегда полезно понаблюдать. Так, на десерт, – рассмеялся Дамфрис. – Лично я отнес бы себя к третьему типу. – Совершенно очевидно, что среди нас есть некто, кто относится ко второму типу. Комковатая колбаска. – Может, у меня и есть проблемы с пищеварением. Но исключительно потому, что ты – словно заноза в заднице, – ответила я под смех остальных. Обычно мне удавалось подгадать время завтрака так, чтобы к тому моменту, как Уайетт садился за стол, я уже уходила собирать сумку на день. Да, во время работы я вынуждена была проводить с ним восемь часов, но за пределами вырубленной в камне гробницы старательно его избегала. Все остальные аспиранты настолько выматывались на раскопках, что к восьми часам вечера уже спали без задних ног, но Уайетт был не такой, как все. Он не только не боялся порицания Дамфриса, но и даже провоцировал профессора. Как-то вечером Уайетт выставил бутылку виски, привезенную из Йеля, и предложил остальным сыграть в «Я никогда не…», а еще он до полуночи дулся с Дамфрисом в покер и учил местных рабочих бегло ругаться по-английски. И пока Уайетт развлекал присутствовавших за завтраком историями, начиная с Бристольского королевского лазарета, где была разработана шкала кала, и кончая принцем Чарльзом с толстым бульдогом, я встала из-за стола и отправилась в рабочую зону собирать сумку. Я скатала новый лист лавсановой пленки и положила его возле сумки. После чего проверила ее содержимое: маленькое зеркальце, дюжина маркеров, кисточки, блокнот, камера, сантиметровая линейка для измерений, бутылка воды, референсные фото сцены, над которой мы работали. Это целая наука – паковать сумку, потому что ее приходилось нести до места раскопок. Дамфрис ехал туда на «рейнджровере», нагруженном крупным оборудованием, а мы, мелкая сошка, тащились пешком. – Выступаем через пять минут. – С этими словами Дамфрис ушел собираться и отдавать распоряжения Хасибу. Бросив взгляд на свою сумку, я поняла, что чего-то не хватает. Моего шарфа. Я надевала его, чтобы защититься от песка и пыли. Должно быть, оставила в комнате. Не теряя времени даром, я направилась по коридору в сторону спален. Оказавшись в своей комнате, я на карачках залезла под кровать за шарфом. И в этот самый момент Уайетт просунул голову в дверь: – Олив, ты явно делаешь успехи. – Интересно, что ты забыл в моей комнате? – Я выползла из-под кровати и осталась сидеть, опираясь на пятки, с шарфом в руке. – Потерял свой блокнот. – С какой стати твой блокнот может оказаться у меня в комнате? – Без понятия, – ответил Уайетт. – Поэтому я и ищу его здесь. Я поднялась на ноги: – Спроси у последнего умершего в своей семье. – Что? – растерянно заморгал Уайетт. – Так любит говорить моя мама. Это суеверие такое. Она ирландка. – Кто бы сомневался! Неудивительно, что мы с тобой несовместимы, как масло с водой. – Ну у меня-то как раз есть блокнот. Уайетт взъерошил рукой волосы: – Если бы знать, кто умер в нашей семье последним! Я выключила свет возле кровати и вентилятор: – Это не мои проблемы. – Твою мать! Впрочем, ладно. Дядя Эдмонд из Суррея. – Не выдержав моего испытующего взгляда, Уайетт с трудом выдавил: – Дядя Эдмонд, где мой блокнот? Неожиданно в дверях появился профессор Дамфрис. – Ах, вот ты где! – воскликнул он, протягивая Уайетту маленький блокнот в коричневой обложке. – Это, случайно, не твой? – Да здравствует Ирландия! – проскочив мимо них в коридор, торжествующе воскликнула я. Глядя на вход в гробницу Джехутихотепа, я всегда вспоминала фильм «Планета обезьян». Впечатляющий, вырезанный из камня фасад кренился влево после многих лет землетрясений, взрывных работ и грабежа. Архитрав и дверной проем были резными, с перечислением всех титулов Джехутихотепа и имен фараонов, которым он служил. Портик поддерживали две выщербленные колонны, внешняя камера украшена сценами охоты в пустыне и рыбалки. Узкий проход вел во внутреннюю камеру – место, где я тогда трудилась, глубиной 25 футов, шириной 20 и высотой 16,5 фута. Внутри камеру украшала самая известная сцена этой гробницы: транспортировка гигантской статуи Джехутихотепа II. Слева сцену дополняло изображение Джехутихотепа в окружении членов семьи, стражи и официальных лиц. Ворота в здание, куда затаскивали статую, находились справа, а перед воротами толпились люди, принесшие подношения. В египетском искусстве наглядно отражена иерархическая структура общества – наиболее важные персоны были изображены крупнее, – однако тут просматривается смешанная перспектива. Лица людей изображены в профиль, но у всех глаза смотрят вперед. В те времена живописцы выбирали самую выдающуюся черту – глаза или сосок, если рисовался торс, – и делали акцент на ней. Самая известная публикация с описанием гробницы – исследование 1894 года Перси Ньюберри. Под его началом над рисунками работали Маркус Блэкден и семнадцатилетний Говард Картер – задолго до того, как он сам открыл гробницу Тутанхамона. Однако в публикации Ньюберри имелись ошибки – определенные проблемы и неточности, становившиеся очевидными лишь тогда, когда вы оказывались перед стеной гробницы, подобно нам с Уайеттом. В тот сезон в нашу задачу входило найти и зафиксировать ошибки Ньюберри, чтобы Дамфрис мог опубликовать исправленную версию. Несмотря на раннее утро, воздух в гробнице был спертым и раскаленным. Мохаммед и Ахмед, двое египтян, работавших с нами в тот сезон, с помощью тахеометра отмечали реперные точки. Аспирант первого года обучения, сидя возле гробницы, сортировал черепки: миски и чаши, формы для выпечки хлеба, кувшины и все необычное, например черепки с клеймом. Я расчистила кисточкой изображение транспортировки статуи, над которым трудилась, и наконец одержала победу в ежедневном сражении с лавсановой пленкой, которую нужно было прикрепить к камню клейкой лентой. Лично для меня лавсан был очередным кругом ада. На жаре пленка становилась липкой и мягкой, на холоде – твердой и негнущейся. В такой духоте тонкую пленку было тяжело держать на вытянутых руках, а плотная не позволяла толком увидеть иероглифы. Метод не слишком эффективный. Впрочем, тогда у нас не было ничего лучшего – единственный способ снять трехмерную надпись на стене и перенести ее на двухмерную бумагу. Я оглянулась на Уайетта, беседовавшего с Мостафой, инспектором Службы древностей Египта. Мостафа проявил интерес к изучению иероглифов, и Уайетт всегда был к его услугам: рисовал иероглиф на пыльном полу гробницы или находил на стене. – А вот этот вроде напоминает тачдаун? – неуверенно произнес Уайетт. Оказывается, он знал американские спортивные термины. Уайетт нарисовал двухбуквенный знак, принятый для обозначения Ка – сущности человека, то есть его двойника, рождающегося вместе с ним, определяющего судьбу и остающегося после его смерти. И пока Мостафа пытался это запомнить, я снова сосредоточилась на стене гробницы. Харби держал большое зеркало, направляя луч света от входа в гробницу слева направо на текст, который я изучала. Когда вы обводите иероглифы, свет должен падать сверху с левой стороны под углом сорок пять градусов, и, если иероглиф находится на контррельефе, линию обводки следует делать чуть толще. Я оторвала фломастер от пленки, прищурившись на деталь, которую не могла толком разглядеть. – Харби, подсвети здесь немного поярче, – попросила я. Молодой, жилистый и сильный, он боролся с зеркалом, пытаясь направить свет в нужном направлении, но вожделенный знак, расположенный в самом неудобном месте, нам никак не давался. – У меня идея! – Я соскочила с лестницы и, порывшись в сумке в поисках маленького зеркальца, сказала Харби, показав на точку на стене у себя над головой: – Целься вот сюда. Я подняла ручное зеркальце и, поймав поток света от зеркала Харби, перенаправила на знак, который тщилась разглядеть. А тем временем Уайетт продолжал обучение Мостафы, начертив в пыли новый знак: – Это мой любимый. – Пистолет? – нахмурился Мостафа. – В каком-то смысле, – ответил Уайетт. – Соображай давай… то, что ниже пояса. – Это что, фаллос? – Да. Используется в качестве предлога и означает «перед». «Само собой разумеется», – подумала я. – В «Тексте саркофагов» имеется отрывок, где умерший говорит о каждой части своего тела, начиная с пальцев рук и кончая пальцами ног, ушами и фаллосом, причем все части тела носят имена разных богов. – Уайетт показал на знак, начертанный в пыли. – Лично я назвал бы свой Ра, потому что он возрождается каждую ночь. Я немного сместила маленькое зеркальце так, чтобы луч света бил Уайетту прямо в глаз. Он заморгал и поднял ладонь, чтобы защититься. – Эй, Уайетт! – сладким голосом пропела я. – Ты сегодня собираешься работать или нет?