Уайетт выпрямился, стряхнув пыль с рук. – Урок окончен, мой друг, – сказал он Мостафе. – Труба зовет. Нужно заработать себе на пропитание. Стерев ботинком нарисованный знак, Уайетт прошел прямо под лестницей, на которой я примостилась. – Поверить не могу, что ты это сделал! – воскликнула я. – Научил Мостафу новому иероглифу? – с невинным видом поинтересовался он. – Нет… Ты только что прошел под лестницей. – Дай-ка попробую догадаться. Очередное суеверие твоей ирландской мамы. – Он порылся в своей сумке, пытаясь найти маркер. – Итак, что нужно сделать, чтобы гробница не обрушилась мне на голову? – Мама сказала бы, что ты должен пройти назад под лестницей, но уже спиной. Или скрестить пальцы и оставаться так, пока не увидишь собаку. – Собаку?.. – Уайетт покачал головой. – Я, пожалуй, рискну и испытаю судьбу. – Подняв руку, он начал обводить через пленку тот иероглиф, до которого мог дотянуться с земли. – Единственная плохая примета, в которую верила моя семья, – оставлять бренди в графине. Нужно допивать все до капли. Впрочем, я толком не знаю, это суеверие или алкоголизм. – А вот у моей мамы их навалом. – Ну и какое самое странное? Я на секунду задумалась: – Не клади ноги на стол, потому что именно там находится лик Господа. – На столе? – Так говорят. А подарить кому-нибудь носовой платок – значит наполнить его жизнь печалью. Ой, а вот бить посуду – это к счастью. Уайетт повернулся ко мне: – И много посуды ты перебила? Луч света, который Харби тщетно пытался для меня поймать, коснулся волос Уайетта, словно благословение. – Да, – ответила я. – Тогда, возможно, она пыталась тебя приободрить. Мне говорили, матерям положено это делать. Я посмотрела на Уайетта. В его голосе прозвучали горькие нотки, наводившие на мысль о том, что его мать, возможно, сына не баловала. Уайетт, которого я знала, был титулованным белым парнем, родившимся с серебряной ложкой во рту; впрочем, быть может, в свое время мать забыла забрать его после тренировки по крикету. И когда я об этом подумала, мне стало стыдно. Но прежде чем мне удалось выяснить, не заслуживает ли Уайетт снисхождения, наш разговор прервал Дамфрис: – Привет, цыплятки. Ну, как там наш колосс? Я спустилась с лестницы и встала рядом с профессором. К нам присоединился Уайетт, и мы все трое посмотрели на изображение транспортировки гигантской статуи Джехутихотепа II. В свое время изображение производило куда более сильное впечатление. Но в 1890 году текст был поврежден – все иероглифы с левой стороны вырублены, а остальные части текста испорчены граффити: на коптском языке – творчество людей, живших в гробницах, и на греческом – творчество древних туристов. В нашу задачу входило в принципе скопировать изображение со всеми рубцами, нанесенными временем, эрозией и человеком, и выдвинуть гипотезу, каких частей не хватает. В Среднем царстве автобиографические тексты были крайне незатейливыми. При этом непременно встречались странные обороты речи или грамматические конструкции, которые отнимали массу времени и для перевода которых требовались справочники и научные публикации. Именно для таких случаев и применимо выражение: «Одна голова хорошо, а две лучше». Похоже, исходя из этого, Дамфрис и поставил нас работать в паре. Он похлопал нас по плечу и пошутил, процитировав Рамсеса II из фильма «Десять заповедей»: – «Да будет так записано. Да будет исполнено». – После чего добавил: – Что, как вы знаете, бред собачий. Профессор удалился, отправившись проверять остальных, а мы с Уайеттом заняли прежние позиции. – Итак, – сухо произнес Уайетт, – а ты знала, что сцена транспортировки колосса в фильме Сесила Б. Демилля считалась эталонной? За последние две недели профессор Дамфрис успел раз двадцать упомянуть этот факт. – Ну надо же, – с невозмутимым видом ответила я. – Впервые об этом слышу. Дамфрис обожал рассуждать о допущенных в фильме ошибках. Судя по фильму, все, что говорил фараон, не подвергалось сомнению. Однако у египтян имелась отлаженная система правосудия. И даже после убийства фараона, а именно Рамсеса III, была созвана независимая судейская коллегия, опросившая всех свидетелей, прежде чем вынести приговор убийце. Я переводила на пленку фигуру надсмотрщика, который, стоя на самой статуе, показывал, куда ее тащить. – А ты когда-нибудь смотрел «Десять заповедей»? – спросила я Уайетта. – Каждую Пасху, – ответил он. – Еще одна ошибка в фильме. Надсмотрщик не держал в руке кнут. Он хлопает в ладоши. Вот погляди. Внезапно Уайетт принялся взбираться по лестнице с другой стороны. Он провел пальцем по иероглифам, начертанным возле надсмотрщика: – «Слова, сказанные: солдаты должны соблюдать четкий ритм… – Не могу прочесть этот кусок. – Джехутихотеп, любимейший из царей». – Уайетт поймал мой взгляд. – Он диджей. – Задающий крутой ритм, – рассмеялась я. – Диджей Хутихотеп, – сказал Уайетт. – Здорово, Дейр-эль-Берша! А ну-ка поднимите руки вверх! – Он спрыгнул с лестницы и показал на людей, волочивших колосса: – Это еще далеко не все проколы Сесила Демилля. Парни, что волокут эту штуковину, вовсе не рабы. Имеется недостающая часть надписи, где говорится, что статую тащили три отряда рекрутов, а также вырезавшие ее скульпторы и камнетесы. – Ага, хотя в кадре явно не хватает Чарлтона Хестона. – И на этих словах я потеряла равновесие. Я наверняка рухнула бы на каменный пол, но Уайетт каким-то чудом оказался прямо подо мной, и мы упали вместе – куча-мала. Уайетт перекатился на спину, крепко обняв меня и таким образом приняв на себя основной удар. В этой гробнице, где время, казалось, навеки замерло, оно остановилось и для нас с Уайеттом. Его руки сжимали мои плечи, я видела реальный страх в его глазах, не за себя – за меня. – Ты в порядке? – прошептал он, а я, прижатая к нему, не слышала его голоса, а скорее чувствовала. Была ли я в порядке? Он захрипел под тяжестью моего тела, и я сползла на пол. – Спасибо, что переломил ситуацию, – сказала я. – Спасибо, что сломала мне колено. – Проверив коленный сустав, он с трудом встал. – Впрочем, если верить примете, мне в любом случае было суждено получить свою порцию дерьма. Падая, мы все-таки умудрились оторвать от стены лавсановую пленку, и я с зубовным скрежетом представила, каково будет прилеплять ее на место. Но теперь, когда роспись не скрывалась под пленкой, я невольно залюбовалась ее красотой: темно-красным цветом кожи волочивших статую, бледно-желтыми тонами каменного изваяния, бирюзовым фаянсом ожерелья идущего за статуей властвующего номарха, белыми складками его одеяния. Почтительно понизив голос, я процитировала строки стихотворения Шелли: – «Я – Озимандия, я – мощный царь царей! Взгляните на мои великие деянья, Владыки всех времен, всех стран и всех морей!»[2] Уайетт, стоявший возле меня, посмотрел на изображение: – Не тот колосс. Я это знала. Шелли написал стихотворение о внушительной статуе Рамсеса II. – Ага, – согласилась я. – Но основополагающая идея та же. Уайетт на секунду притих. – Думаю, этому самому Джехутихотепу было бы страшно приятно узнать, что мы будем говорить о нем спустя четыре тысячелетия. Он продолжает жить хотя бы потому, что мы сейчас произносим его имя. Вот погляди. – Уайетт показал на стены гробницы. – Здесь повсюду имена, перечисление деяний, автобиографические тексты. Ведь гробницы должны были быть открыты для посещения. Именно так и сохранялась память. – Уайетт посмотрел на меня. – Потому-то мы и хотим все это опубликовать, да? – Ты надеешься увековечить наши имена? – Я покачала головой. – Два ничтожных аспиранта, фамилии которых упоминаются разве что в сноске одной из статей Дамфриса? – Олив, я тебя никогда не забуду, – рассмеялся Уайетт. – При всем желании. Я ткнула его кулаком в плечо: – Это совсем не то, чем когда тебя помнят потомки. – Разве? – улыбнулся Уайетт. Не знаю, сколько часов я сижу на полу по-турецки и читаю диссертацию Уайетта. Солнце уже опустилось так низко, что у меня начинают гореть глаза от усилий поймать хотя бы немного света для чтения. Здесь есть лампочка, но мне неохота вставать, чтобы ее включить. Мне страшно, что все это сейчас исчезнет и я проснусь в Бостоне, а Египет будет лишь пленкой, оставшейся после мыльных пузырей сна.