– Вечно ты брезгуешь пообедать с нами. – Ну что вы, мадам Гремийон! Просто мне нужно в одно место. – Он взял несколько ломтей хлеба, кусок сыра и толстую сосиску. – Спасибо вам за гостеприимство. Мадам Гремийон посмотрела на него неодобрительно и обратилась к Еве: – Не понимаю, как такая хорошенькая молодая женщина могла влюбиться в человека с такими манерами? Ева почувствовала, как зарделись ее щеки. – Но я не… он не… Реми схватил ее за руку и смачно поцеловал в щеку. – Она хотела сказать, что уже слишком поздно. Она уже вышла за меня замуж. Несколько девушек за столом уставились на них. – Нет, я… – возразила Ева. – Пойдем, дорогая. Не то опоздаем на поезд. До скорой встречи, дамы! – Прижимая одной рукой к груди еду, а второй по-прежнему крепко держа Еву за руку, Реми потащил ее из комнаты к черному ходу, ни разу даже на нее не взглянув. – Вы, наверное, считаете себя очень забавным, – заметила Ева, с жадностью откусывая большой кусок хлеба, когда несколько минут спустя они быстрым шагом шли в сторону авеню Жана Жореса в Девятнадцатом округе. Реми договорился о встрече там с одним знакомым, у которого была машина – он обещал отвезти их в Дранси. – Обычно люди находят меня очаровательным. А теперь пойдемте, и, кстати, вы что, пытаетесь оставить о себе след на улицах столицы? Как будто мы Гензель и Гретель? Ева оглянулась и поняла, что Реми был прав; она с такой жадностью засовывала в рот хлеб, что разбросала крошки по всему бульвару Осман. Она слегка улыбнулась. – Похоже, моя манера вести себя за столом оставляет желать лучшего. Или я просто очень проголодалась. Ева стала отставать от него, и Реми, замедлив шаг, протянул ей большой кусок сыра: твердый и покрытый воском. – Здесь нет стола, и я совсем не осуждаю вас. Она хотела сказать ему, что тоже не осуждает его, но это было неправдой. Она к нему не испытывала никакой симпатии с момента их первой встречи. И, возможно, совсем незаслуженно. Им потребовалось около часа, чтобы преодолеть тринадцать километров до Дранси – мрачного и безрадостного места к северу от Парижа. Изрытую снарядами дорогу буквально наводнили французские полицейские; они покуривали, прислонившись к своим патрульным машинам, в то время как мимо них проносились грузовики с пересмеивающимися молодыми немецкими солдатами. Реми представил Еве их водителя: Тибо Брюн. Когда они садились в его старый грузовик, он лишь что-то проворчал вместо приветствия. Ева и Реми сидели на пассажирском сиденье, прижавшись друг к дружке бедрами, им было неудобно и тесно, а Брюн за всю дорогу не проронил ни слова. Однако складывалось впечатление, что он знал почти всех полицейских, мимо которых они проезжали: одним махал рукой, другим – кивал. – Приехали, – пробурчал он, затормозив на обочине в безликом жилом квартале. – Я вас подожду, но постарайтесь уложиться за час. И половину суммы я хочу получить сейчас. Реми молча протянул водителю пачку наличных и, бесцеремонно подтолкнув Еву к выходу, выпрыгнул из машины следом за ней. Когда они зашагали прочь, Брюн принялся пересчитывать купюры, а его грузовик тем временем продолжал изрыгать выхлопные газы, наполняя воздух ароматом протухших яиц. – А у вас интересные друзья, – проворчала себе под нос Ева, пока они шли по темной мрачной улице, где даже в разгар дня было на удивление тихо. – Брюн мне не друг. Он – контактное лицо, – уточнил Реми. – Где вы взяли деньги? – Это имеет значение? Ева замялась: – Нет. И спасибо вам. Реми кивнул и просунул руку ей под локоть. – Думаю, вам сейчас лучше задержать дыхание. – О чем вы… – Ева не успела закончить фразу, как на нее обрушился – словно удар наотмашь по лицу – запах человеческих испражнений; его ни с чем не спутаешь. Он обволакивал их, смешиваясь с солоноватым запахом человеческой плоти и грязи. Она стала судорожно хватать ртом воздух, пытаясь сдержать рвотные позывы, и споткнулась, но Реми успел подхватить ее, прежде чем она упала. – Как вы? – И, не дождавшись ответа, добавил еле слышно: – Идем дальше. Ваша реакция может вызвать подозрения. – Боже, – только и смогла выдавить из себя Ева. Ее глаза стали влажными от слез, когда они дошли до конца квартала и свернули за угол. – Что это? – Боюсь, что это Дранси. Ева смотрела вдаль и снова чуть не споткнулась, когда перед ней вырос огромный депортационный лагерь. Над обвитой колючей проволокой оградой летали тучи мух. Сами строения напоминали современные многоквартирные дома: три длинных, правильной формы прямоугольника, образующих букву П. В каждом – по шесть этажей. Казалось, эти дома были выстроены для того, чтобы разместить здесь несколько сотен семей, но в центре обширного двора толпились тысячи человек. Они теснились, как скот в товарном вагоне, некоторые плакали, другие – кричали, но большинство были безучастны, будто уже смирились со своей участью. Замызганные дети, кричащие младенцы, изможденные высохшие старухи, плачущие старики… Над толпой грозно возвышались сторожевые вышки, а французские полицейские с бесстрастными лицами патрулировали периметр лагеря. – Такого не должно быть, – пробормотала Ева, пока они шли к главным воротам. – Разумеется, не должно. – Я хочу сказать, что здесь нельзя содержать пленных. Это… это место не подходит даже для животных. – Еве было тяжело дышать, но теперь ее тревожил отнюдь не запах. Внезапно она почувствовала, что теряет всяческие ориентиры. Разумеется, аресты, которые происходили на прошлой неделе, были чудовищными, но они проводились с соблюдением хоть какой-то видимости приличия. А здесь людей содержали в их собственных нечистотах, что было настоящим варварством. Еву снова замутило, когда она представила своего отца – среди этой толпы. – Реми, мы должны немедленно освободить папу! Реми лишь кивнул. – Приготовьте документы, – тихо сказал он. – И ведите себя спокойно, не давайте волю чувствам. От этого зависят наши жизни. Ева не представляла себе, как она сможет притворяться и словно ни в чем не бывало общаться с французской полицией. Но, с другой стороны, как охране лагеря удавалось сохранять такое спокойствие? Она заметила около дюжины солдат, которые бродили вокруг забора, еще больше находилось в башнях наверху, и ни у кого из них на лицах не было ни отвращения, ни даже тревоги из-за творившейся здесь жестокости. Неужели они были настолько злобными? Или же им удалось найти в себе какой-то потайной рычаг, который позволял на время отключать в себе все человеческое? А вечером, возвращаясь домой к своим детям, они просто опять включали нормальные человеческие чувства и снова становились людьми? Реми переговорил о чем-то с офицером на воротах, тот пролистал их документы, а затем впустил, указав на административное здание. Когда они пошли к нему, несколько пленных, собранных за еще одной оградой из колючей проволоки, стали кричать им: «Пожалуйста, вы должна позвонить моему сыну в Ниццу! Пьеру Дени с улицы Кювье!» «Пожалуйста, найдите моего мужа Марка! Марка Вишневского! Нас разлучили на Вель д’Ив!» «Мой ребенок умер! Неужели мой ребенок умер? Мой ребенок умер!» Ева чувствовала, как на глаза наворачиваются слезы. Реми так крепко сжимал ее руку, что ей казалось, будто она слышит, как хрустят ее кости. Однако она хорошо запомнила его слова. «Успокойся», – сказала она себе, судорожно вздыхая. Французский офицер, тучный темноволосый мужчина лет сорока пяти, вышел из своего кабинета и протянул им руку. Его глаза были холодными, а улыбка натянутой. Он молча предложил им пройти внутрь. – Итак? – сказал он, когда дверь за ними закрылась, заглушив жалобные крики снаружи. Воздух в комнате был неподвижным, горячим и затхлым. В разгар лета окна обычно открывали, чтобы впустить свежий ветерок, но, разумеется, в таком случае сюда проникли бы и голоса тех, кто так страдал за стенами этого здания. – Что привело вас в наше чудесное заведение? Его шутка над здешними условиями еще больше разозлила Еву, но Реми снова мертвой хваткой сжал ее пальцы, и она была вынуждена сдержаться и выдавила из себя рассеянную улыбку. Реми обратился к офицеру: – Я – Реми Шарпантье, а это моя жена Мари, которая работает моим секретарем. Боюсь, что одного из лучших наших рабочих по ошибке поместили сюда. Мы приехали за ним. – Тон его голоса был легким, живым и беззаботным, и Ева поразилась, как непринужденно и уверенно он говорил. – Ошибка, говорите? – Офицер покачал головой. – Сомневаюсь. – Конечно, мы понимаем, что произошло недоразумение, – как ни в чем не бывало продолжал Реми, словно офицер и не произносил этих слов. – Наш рабочий действительно еврей. Но, видите ли, он из Аргентины. Лицо офицера слегка изменилось. – Продолжайте. – Вы, конечно, знаете о дипломатическом соглашении между Германией и Аргентиной. И аргентинский консул очень расстроился, когда узнал, что один из его сограждан был арестован. И поскольку ему не хотелось бы поднимать этот вопрос при общении с немецкими коллегами… Реми протянул поддельное письмо с аргентинской печатью. Офицер вырвал письмо у него из руки и просмотрел, что-то злобно бормоча себе под нос. – Ну, по крайней мере, ошибку совершил не я, – резко ответил он, взглянув на своих гостей. – Лео Траубе? Как по мне, это не самое распространенное для Аргентины имя. – Да кто их разберет в наши дни? – Реми нарочито пожал плечами. – Возможно, он поляк, чьи родители эмигрировали поколение назад. Но аргентинцы все равно недовольны… – Я посмотрю, что можно сделать. – Мужчина встал и вышел, громко хлопнув дверью. Реми и Ева остались одни посреди удушающей жары. – Вы действительно думаете, что… – начала было Ева, но Реми поднял руку, жестом велев ей замолчать. – Тсс. У стен тоже есть уши. Ева закрыла рот и, повернувшись к окну, посмотрела на огромную толпу людей, истекающих потом и страдающих под неумолимым июльским солнцем. Был ли отец среди тех, с кем обращались хуже, чем со скотом? Она даже не заметила, как слезы потекли по ее щекам, пока Реми не зашипел: – Соберитесь. Вы всего лишь секретарь. Она взглянула на него – но в его глазах не было раздражения, только жалость. Он быстро вытер ее щеки большим пальцем. Наконец офицер вернулся с журналом в кожаном переплете. Он закрыл за собой дверь, выражение его лица было абсолютно непроницаемым. Он старался не смотреть им в глаза, пока листал страницы, а потом остановился на середине журнала, положив палец на страницу. – Лео Траубе, – произнес он и на этот раз поднял глаза. – Да, верно, – слишком уж пылко вклинилась Ева, и Реми легонько ткнул ее в бок. – Что ж, боюсь, что это недоразумение больше меня не касается, – заявил офицер и повернул журнал к Еве и Реми. Он провел своим мясистым пальцем по графе под номером тридцать пять, где было аккуратно написано имя «Лео Траубе», а также указаны его возраст – пятьдесят два года – и адрес на улице Эльзевир, где Ева прожила всю свою жизнь. – Его переправили. – Переправили? – спросила Ева. Глаза офицера были совершенно пустыми. Он кивнул и провел пальцем дальше. Ева наклонилась поближе. Под датой его ареста – 16 июля 1942 года – была еще одна запись: «Эшелон 7, 19 июля».