– Обычно я читаю ему по вечерам, – медленно ответила она. И добавила: – Он еще маленький и не умеет читать. – Как будто я не способна догадаться, что дошколенок вряд ли будет читать книги самостоятельно. – Ну конечно. Понимаете, я – библиотекарь, – объяснила я, и выражение ее лица немного смягчилось. – Я только хотела сказать: это прекрасно, когда дети любят книги. Мне кажется, книги способны менять мир. Женщина кивнула и вернулась к чтению журнала, тем самым закончив нашу беседу. Я взглянула на часы – до посадки оставалось пять минут, потом посмотрела через окно на взлетную полосу, где в лучах солнца блестел наш толстобрюхий самолет. Я потопталась на месте и расправила плечи, пытаясь избавиться от охватившего меня волнения. Я чувствовала себя словно выброшенная на берег рыба или, точнее, рыба, которая понятия не имеет, как доплыть до нужного ей места. Мой взгляд снова упал на мальчика Джея. Когда Бен был маленьким, я совершила множество ошибок, сейчас их уже невозможно исправить, а ведь они сформировали самую суть его личности. Я надеялась, что Джея ждет лучшее будущее, но беда в том, что родители всегда совершают ошибки, так как в воспитании детей ориентируются на свою жизнь, которую прожили до их появления. Меня охватило чувство вины. Я не могла улететь, не предупредив сына, даже если он никогда не знал, кем я была на самом деле. В этом виновата я, а не он. Достав из сумочки мобильный, я набрала его номер. И ждала, глубоко вздыхая, пока его телефон прозвонил два раза, потом раздался щелчок и включилась запись его голоса. Я нахмурилась. Бен прислал мне голосовое сообщение. После секундного колебания я отключилась. Так даже лучше. А если бы он ответил? И стал настаивать на том, чтобы я вернулась домой? Как бы я поступила? Неужели опять отказалась бы от своего прошлого, проигнорировала бы вой сирены в Ориньоне? Возможно. А потом до конца жизни жалела бы об этом. Резкий голос объявил по громкой связи: «Начинается посадка на рейс 2634 авиакомпании “Дельта” до Нью-Йорка. Пройдите к выходу 76». Я встала, мое сердце громко стучало в груди. Пассажиры вокруг меня выстраивались в очередь, каждый норовил оказаться поближе к началу, но я медлила. Вот и все. Если я сяду в самолет, обратной дороги не будет. Пересадка в Нью-Йорке короткая, придется торопиться, чтобы успеть на самолет до Берлина, и у меня уже не останется времени передумать. – Мэм, вам не нужна помощь при посадке? – Позади меня возникла заботливая сотрудница «Дельты», глядя на меня широко открытыми глазами, какими смотрят на мир совсем юные девушки. – Принести коляску, чтобы вы могли подняться по трапу? – Нет, спасибо, я сама в силах о себе позаботиться, – ответила я фальшиво-приторным голосом, хотя понимала, что мое раздражение направлено не на нее конкретно, а скорее на Бена и всех молодых людей. – Я еще пока не стою одной ногой в могиле. Пожав плечами, она ушла, но тут завибрировал мой телефон. Я поискала его в сумочке и увидела, что на экране высветилось имя Бена. Я замерла в нерешительности, с пальцем, занесенным над экраном. Затем, не успев опомниться, я сбросила вызов и отключила телефон. Я больше не могла отворачиваться от прошлого. Поэтому потихоньку начала переставлять ноги и заняла очередь, которая, извиваясь змейкой, вела к самолету. Время пришло. Глава 16 Ноябрь 1942 Когда с деревьев облетели последние листья и наступил ноябрь, немцы и итальянцы вторглись в свободную зону, и вся Франция оказалась оккупированной войсками гитлеровской коалиции. Беженцы из Парижа больше не могли найти на юге надежного убежища, а значит, тем, кто приезжал в Ориньон, необходимо было как можно скорее пересечь швейцарскую границу. Число таких желающих стремительно росло, что создавало дополнительные сложности. В августе Швейцария закрыла свои рубежи, затем снова их открыла, а двадцать шестого сентября вновь заперла границу на замок, на сей раз уже официально. Теперь Швейцария принимала только стариков, беременных женщин и больных, а также детей без сопровождения и семьи с детьми младше шестнадцати лет. Пограничный контроль был строгим. К тому же, чтобы добраться до Швейцарии, беженцам приходилось ехать через территорию Франции, и эти поездки становились все опаснее с каждым днем. Невзирая на просьбы мамуси одуматься, Ева решила провести в Ориньоне хотя бы несколько месяцев, чтобы помогать отцу Клеману. Мамуся неохотно осталась с ней, а после закрытия границы выяснилось, что задержаться им придется на куда более длительный срок. Даже при наличии безупречных документов двум женщинам, одной из которых чуть за двадцать, а другой – около пятидесяти, было не так просто попасть в Швейцарию, – то есть, другими словами, Ева и мамуся больше не имели возможности покинуть Ориньон. – Как теперь мы найдем отца? – стенала иногда мамуся после вечерней молитвы, когда они лежали рядом на маленькой кровати в своем номере в пансионе. – Ева, что ты натворила? – Этих слов Еве было достаточно, чтобы погрузиться в глубокую и темную пучину вины. Но она не могла бросить свою работу, которая с каждым днем приобретала все более важное значение. Ева и Реми проводили вместе много времени, они старались работать максимально быстро, но все равно не поспевали за постоянно растущим спросом. Теперь они изготавливали документы не только для евреев. Не реже чем раз в месяц их организация принимала раненых пилотов, обычно из Великобритании, иногда из Канады или США, и, как правило, все они почти не говорили по-французски. Кроме того, молодым людям, работавшим на Сопротивление, также требовались поддельные документы, помогавшие им избежать service du travail obligatoire[12]. По новым правилам все мужчины в возрасте от восемнадцати до пятидесяти и незамужние женщины до тридцати пяти лет должны были трудиться на благо Германии. С мужчинами младше двадцати пяти все решалось довольно просто – они легко могли получить отсрочку на год или два с помощью фальшивых документов, согласно которым им еще не было восемнадцати. С мужчинами, которые уже не выглядели как подростки, все обстояло сложнее: им приходилось оформлять кучу бумаг, подтверждающих, что они – фермеры, студенты или врачи, и это освобождало их от необходимости ехать на восток. Женщинам повезло больше: их реже отправляли на принудительные работы, но даже если такое предполагалось, они всего лишь нуждались в фиктивном муже, документы которого прошли бы строгую проверку. Но самой тщательной работы требовали подложные документы на детей. Поэтому их книга имен росла день ото дня. – Спасибо, – сказала однажды Ева Реми, пока они вместе работали над бумагами для новой группы сирот. Дети на неделе прибыли в Ориньон из Парижа, где недавно арестовали полторы тысячи евреев. Ева делала свидетельство о рождении для трехлетней девочки, родившейся вскоре после того, как немцы вторглись в Польшу. Этот ребенок даже не знал, что такое мир без войны. Реми сидел совсем рядом, так что их локти соприкасались, хотя за столом было достаточно места. В последнее время Ева с трудом сдерживалась, чтобы не подвинуться к Реми еще ближе, и ей казалось, что он испытывал такие же чувства. Они стали в буквальном смысле слова неразлучны. О нем она думала по утрам, сразу после пробуждения, и вечерами перед тем, как заснуть. Мамуся предупреждала ее: «Ты не должна проводить так много времени наедине с молодым мужчиной, который к тому же не еврей!» – но Ева доверяла ему больше, чем кому бы то ни было. – За что спасибо? – спросил Реми, отрывая взгляд от стопки продуктовых карточек, с которых он убирал надписи с помощью молочной кислоты. Ее тяжелый запах буквально пропитал всю комнату, но Ева больше не обращала на это внимания. – За то, что поверил мне. – Она почувствовала себя глупо, как только эти слова слетели с ее губ. Он повернулся к ней, его лицо оказалось так близко, что она видела зеленые крапинки на радужной оболочке его светло-карих глаз. – Конечно, я верю тебе. – Вид у него был озадаченный. – Я говорю о «Книге утраченных имен». И о том, что мы должны записывать настоящие имена детей, перед тем как дадим им новые. Он нахмурился, взглянув на свидетельство о рождении, которое она держала в руках. Лишь в этот момент Ева осознала, что ее бьет дрожь. – «Книга утраченных имен»? – Реми осторожно накрыл ее руки своими ладонями и не убирал до тех пор, пока лист бумаги не перестал дрожать. – Ева, то, что это так важно для тебя… – его голос сорвался, и он посмотрел ей в глаза, – говорит о многом. И я рад, что делаю это вместе с тобой. Реми мягко отнял руки, и она облегченно вздохнула, но ее сердце по-прежнему учащенно билось. Ева вдруг стала задыхаться, как будто в комнате исчез весь кислород. Она сделала глубокий вдох, набрав в легкие растворенные в воздухе химикаты, от чего закашлялась так сильно, что согнулась пополам. Реми похлопал ее по спине. Она наконец перестала кашлять и выпрямилась, но он не убрал руку – его большой палец легкими круговыми движениями массировал ей позвоночник. Их взгляды снова встретились, и по коже у нее пробежали мурашки. – Ева… – начал он, его голос был низким и хриплым. Внезапно ей показалось, что комната как будто сжалась в размерах и в ней вдруг стало очень тепло. Она отпрянула назад, но не смогла оторвать взгляда от Реми, который тоже не отводил от нее глаз. – Ч-что такое? – пробормотала она, слыша стук своего сердца. Реми все смотрел и смотрел на нее, и в какой-то момент Еве показалось, что он вот-вот заглянет ей прямо в душу. – Ты понимаешь, что мы, в отличие от нацистов, не забираем у детей их личности, и это важно. Мы даем им шанс выжить. Никогда не забывай об этом. Она удивленно заморгала, глядя на него: – Но благодаря нам они становятся другими… – Мы не делаем их другими. – Он снова коснулся ее руки, а когда убрал свою, Ева с трудом сдержала желание потянуться к нему. – Мы с тобой тоже изменили наши имена, но это не меняет нашей сути. – Он нежно дотронулся до ее груди под ключицей, прямо над сердцем, и оно забилось еще быстрее. – Не меняет того, что мы чувствуем. – Но я уже не та, какой была когда-то, – возразила Ева. – Прошло всего четыре месяца, как я уехала из Парижа, и порой мне кажется, что я не узнала бы себя прежнюю. – Она замолчала, а потом добавила: – Как думаешь, если отец вернется, он тоже решит, что я сильно изменилась? – Ева, – сказал Реми, не отрывая от нее взгляда. – Ты все та же. Ты просто обнаружила в себе силу, которая была заложена в тебе с самого начала. – Он помедлил, затем подвинулся к ней так близко, что она даже услышала, как стучит его сердце. – Мне кажется, ты необыкновенная. – Он склонился над ней, и на мгновение все ее мысли заняло воспоминание о поцелуе, которым они обменялись в поезде. Как чудесно она себя в тот момент чувствовала, пусть этот поцелуй и служил всего лишь для отвода глаз. Затем он резко отстранился и откашлялся. – Я… м-м… мне нужно прогуляться. Реми вышел, прежде чем она смогла немного успокоиться и унять бешеное сердцебиение. Он вернулся полчаса спустя, сел напротив нее, и все оставшееся время они работали молча. Вечером, пока они ужинали похлебкой из говяжьих потрохов с картофелем в столовой пансиона, мать не сводила с нее глаз. Мадам Барбье ушла, впервые за много недель оставив их за столом одних. – Как я понимаю, ты ходишь на церковные службы, – сказала мамуся, наконец-то нарушая тишину. – В католическую церковь. Ева подняла глаза, ее охватило чувство вины. – Ну да. Отец Клеман предложил мне. Последние два месяца она посещала мессы каждое воскресенье, это помогало ей наладить отношения с жителями города. Мадам Барбье рассказывала всем, готовым ее выслушать, что к ней приехала ее русская кузина, которая оплакивает своего недавно умершего мужа, а ее дочь теперь убирается в церкви за чисто символическую плату. Разумеется, у людей мог возникнуть вопрос, почему они не ходят на службу. – Он пытается обратить тебя в свою веру, Ева, и ты слепо идешь у него на поводу. Ева покачала головой: – Мамуся, ничего подобного не происходит. Мне это необходимо для прикрытия. Если городские жители заподозрят, что я еврейка, у нас обеих могут быть неприятности. Ее мать только презрительно фыркнула: – Священник просто запудрил тебе мозги. Точно так же, как он морочит голову тем детишкам, которым ты якобы помогаешь. – О чем ты вообще говоришь? – Разве не ты даешь им христианские имена и не ты отправляешь затем жить в христианских семьях, где их заставят забыть, кто они на самом деле? А потом каждое воскресенье ты падаешь на колени перед крестом и читаешь молитвы. Ева, я даже не знаю, в кого ты превратилась. Но ты точно уже не та, какой я тебя воспитала. Ева открыла было рот, но тут же закрыла его. – Мамуся, все не так, как ты говоришь. – Неужели? Ты даже не читаешь вместе со мной молитву Шма. – Я… я часто прихожу домой слишком поздно. – На самом деле, когда Ева была маленькой, родители учили ее, что перед сном надо обязательно читать такую молитву – она защитит ее от притаившихся в темноте демонов. Отец всю жизнь читал эту молитву по вечерам, и все же одной тихой июльской ночью демоны пришли за ним. – Ты пытаешься оправдаться, Ева. Ты – еврейка, как и я. Как и твой отец. Ты отрекаешься от этого, посещаешь церковь. То есть пытаешься забыть, кем на самом деле являешься. Глаза Евы щипало от слез, она ничего не ответила. Ей хотелось возразить – но что, если мать права? Она никогда не была такой же религиозной, как ее родители. И разве не стирала она свою собственную идентичность так же, как стирала имена детей, над судьбой которых она иногда плакала по утрам, пока не приходил Реми? – Я никогда этого не забуду, – прошептала она. Но что, если она уже забыла? К декабрю Ориньон накрыло толстым покрывалом снега, еда стала совсем скудной, а мамуся еще больше замкнулась в себе. Ханука началась третьего декабря, но мамуся отказалась от щедрого предложения мадам Барбье, которая хотела поделиться с ней драгоценными свечами, и сухо ответила, что в этом году не станет праздновать без мужа. – В этот праздник мы возносим хвалы и благодарения, – сказала она в первую ночь, когда они с Евой лежали в темноте под горой одеял, спасавших их от холода. – Но за что мы должны испытывать благодарность теперь? Кроме того, мы должны были бы поставить на окно подсвечник менору, показав всему миру, что нам нечего стыдиться. А вместо этого мы сидим здесь, скрывая ото всех, кто мы на самом деле. Нет, Ева, мы не будем зажигать свечей в темноте, чтобы отпраздновать чудо – только не в этом году. Растущая ожесточенность матери пугала Еву, ей казалось, что женщина, которую она знала всю жизнь, исчезает. Пока Ева расцветала, мамуся, казалось, превращалась в камень. – Лично я благодарна за то, что мы с тобой живы и здоровы, – сказала Ева. – Благодарна за то, что мы есть друг у друга.