– Ева, ты ведь понимаешь, что он, скорее всего, уже умер? Она сдержала рыдания. Разумеется, она понимала, что почти наверняка так все и было, но эти слова, сказанные таким будничным тоном, подействовали на нее как пощечина. Жалость в глазах Жозефа только усугубила ее состояние. – Тогда почему ты сказал маме, будто веришь в то, что он жив? – Я хотел немного утешить ее. И, кажется, у меня получилось. На них налетел снежный вихрь, и Жозеф поднял воротник пальто. – Ложь не может утешить, Жозеф, – возразила Ева. Жозеф приблизился к ней и нежно погладил по щеке. Его большой палец был шершавым и холодным. – Не соглашусь с тобой, – тихо сказал он. – Ведь мы все притворяемся другими людьми, не так ли? – Он наклонился и легко поцеловал ее в губы, а потом еще на несколько секунд прижал свои губы к ее. Затем он отстранился и заглянул ей в глаза. – В нынешние времена, мне кажется, это единственный способ примириться с собой. Глава 18 В следующие четыре дня Ева работала не покладая рук, подделывая читательские и профсоюзные билеты, продуктовые карточки, свидетельства о демобилизации – те самые бумаги, с изготовлением которых возникали большие проблемы, пока она не получила бланки из Алжира. Проще всего было с удостоверениями личности, поскольку бумага для них продавалась во многих магазинах. Свидетельства о рождении и крещении тоже не представляли большой сложности для работы, особенно после того, как они с Реми научились быстро подделывать штемпели и печати, а также поняли, в чем отличие документов в зависимости от региона. Со многими другими материалами дело обстояло куда хуже – с теми, которые немцы, если у них возникали хотя бы малейшие подозрения, проверяли особенно дотошно. Реми до сих пор не вернулся. В последние месяцы они с Евой превратили маленькую церковную библиотеку в свою мастерскую. Здесь хранились резак для бумаги, действующий по принципу гильотины, пишущая машинка фирмы «Ундервуд», два степлера, с дюжину баночек с химикатами, корректирующая жидкость для подчистки продовольственных карточек и целая коллекция разноцветных чернил, которые Реми смешивал между собой, чтобы в точности добиться оттенка, нужного для официальных документов. Были там и резиновые штемпели, на которые Ева аккуратно наносила рисунок часто используемых печатей, и с десяток копировальных роликов для изготовления оттисков довольно редких штампов – здесь в работе важна была скорость. При помощи простого ручного устройства, которое изобрел лично Реми, используя растертые в пыль старые графитные грифели, они искусственно состаривали документы. Тут стояла даже швейная машинка «Зингер», давным-давно ее подарил церкви кто-то из прихожан, и в прошлом месяце Ева выяснила, что на ней можно делать гербовые марки, всего лишь заменив тонкую иголку на толстую. Каждый вечер все эти вещи, за исключением пишущей и швейной машинок, она, опасаясь вызвать лишние подозрения, прятала в тумбы с двойным дном или между книгами на полках, – лишь от запаха химикатов невозможно было избавиться. В четверг утром Жозеф пришел в церковь и принес новые бланки, которые доставил ему курьер с севера. Отец Клеман провел его в маленькую библиотеку, чем немного напугал Еву, которая привыкла к тому, что в это потайное помещение имели доступ только они с Реми и сам святой отец. Он извинился и оставил молодых людей наедине, а Ева вдруг почувствовала себя так, будто он предал ее доверие. Но, с другой стороны, какие у нее были основания полагать, что отец Клеман станет скрывать эту секретную комнату от человека, пользующегося таким авторитетом в Сопротивлении? – Ты здесь творишь чудеса, Ева, – оценил ее работу Жозеф, с изумлением разглядывая машинки, чернила и химикаты. После чего он сел рядом с ней и осторожно положил руку ей на спину. Жест слишком интимный, и Ева невольно от Жозефа отодвинулась. Не то чтобы ей были неприятны его прикосновения. Да что уж там говорить: еще совсем недавно она мечтала о чем-то подобном. Нет, дело в том, что он сидел на стуле, принадлежавшем другому человеку. – Спасибо, но в эту неделю я с трудом справляюсь в одиночку. Ты не получал никаких вестей от Реми? – Нет, но если бы с ним что-нибудь случилось, нам бы уже стало известно. То, чем он занят, требует времени. Он обязательно вернется. – Жозеф встал и поцеловал ее в обе щеки. – Передай мои наилучшие пожелания своей матушке. – И он ушел, закрыв за собой дверь. Ева склонилась над столом и начала заполнять бланки продовольственных карточек. Двадцать минут спустя дверь снова открылась. Она повернулась, решив, что возвратился Жозеф, который забыл ей что-то передать. Но это был Реми. Ева тут же вскочила и бросилась к нему. – О, Реми, как хорошо! – воскликнула она, а он, немного помедлив, крепко прижал Еву к себе и зарылся лицом в ее волосы. Он ничего не сказал, но она чувствовала, как бьется его сердце, ей этого было достаточно. Он жив, он рядом, они в объятиях друг друга. Реми обнимал ее так крепко, как и она его, – и слова для них уже не имели значения. Когда они наконец отстранились друг от друга, Ева заметила у него на лице свежие царапины, порез на шее и пожелтевший синяк под левым глазом. – Ты попал в переплет? Он с удивленным видом дотронулся до синяка, как будто сам только что обнаружил его. – Ерунда. – А дети? Легкая улыбка тронула его губы. – Их было четверо, все из Польши. Те, кому мы с тобой делали документы на прошлой неделе. – Арлетт, Жанин, Жан-Пьер и Ролан. – Лучше бы она запомнила их настоящие имена, а не те, которые сама же им дала. Им было от двух до семи лет – слишком маленькие, чтобы переходить границу самостоятельно. Он кивнул. – Страницы со сто седьмой до сто десятой в нашей книге. Они живы, здоровы и находятся сейчас в Женеве. – О, слава богу! А ты, Реми? И кто тебя так? – Я вернулся, Ева. Со мной все хорошо. Остальное неважно. – Он отвел взгляд. – Я волновался за тебя. – Но ведь это ты рисковал жизнью, не я! – И все же я не переставая думал о тебе. – Он откашлялся и отвернулся, и Ева обрадовалась, что он не видит ее зардевшихся щек. – Итак, – не глядя на нее, поинтересовался он, – как прошел твой обед с Фоконом? Его голос, который еще секунду назад был полон теплоты и нежности, внезапно стал резким, и ее поразила эта неожиданная перемена. – Замечательно. Он теперь будет работать с нами, поставлять материалы. Реми удивленно приподнял брови: – Материалы? Ева жестом указала на стол. – Бумагу, которая намного лучше, чем та, которую удавалось нам раздобыть. Видишь, он полезен для дела. Реми, взглянув на лежавшие на столе документы, крепко сжал челюсти. – Ну да. Фокон всех нас выручил. – Реми… – Прости. – Он внимательно посмотрел на нее и, ссутулив плечи, вздохнул: – Последние дни выдались тяжелыми. Маленькие городки и деревни все в руинах… – Он замолчал и покачал головой: – Ева, я все еще не могу избавиться от мысли, что по-прежнему делаю недостаточно. Холодок пробежал по телу Евы. – Но это не так. Мы здесь занимаемся необычайно важной работой. И теперь, когда ты вернулся, мы сможем приносить гораздо больше пользы с помощью этих бланков… – Ева, в другом, идеальном мире у меня было бы лишь одно желание – остаться здесь, с тобой. Но после того как я переправил тех детей… Я понял, что могу сделать больше. Здесь-то у меня этого точно не получится. Внутри у Евы все сжалось. Она понимала, о чем он говорит и что все это значило, но она отчаянно пыталась разубедить его. – Реми, ты нужен мне, – сказала она. – Пойми… у нас здесь столько работы. – Она указала на бумаги, которые лежали перед ней на столе, и поймала себя на мысли, что невольно выдала себя этими словами, и он понял их истинный смысл. Реми отвернулся. Чуть позже, когда она посмотрела на него, то увидела в его глазах столько боли, что самой оказалось мучительно трудно выдержать его взгляд. – Ева, я хочу создать для тебя новую Францию, которая будет лучше прежней, – тихо сказал он. – И вновь станет для тебя домом. Но я не смогу этого сделать, если останусь здесь. – Обещай, что не будешь принимать спонтанных решений. – У нее перехватило дыхание. Он встретился с ней взглядом и долго смотрел ей в глаза: – Обещаю. Тем же вечером за обедом, который состоял из жидкой говяжьей похлебки с тоненькими макаронами, мамуся не сводила пристального взгляда с дочери. А Ева пыталась поддерживать непринужденную беседу с мадам Барбье, стараясь не думать о тревожившем ее разговоре с Реми и том решении, которое он собирался принять несмотря на ее мнение. Когда они убрали со стола и мадам Барбье поднялась наверх, Ева встала рядом с матерью и начала вытирать тарелки, которые та мыла. – Солнышко мое, ты отказываешься от возможности, дарованной тебе самим Богом, – вдруг нарушила гнетущую тишину мамуся. – Какой еще возможности? – Я, разумеется, говорю о Жозефе Пелетье. – Мамуся… – Невооруженным глазом видно, что молодой человек к тебе неравнодушен. Он же сам сказал, что ты – красавица. Неужели ты так занята этой своей работой по подделке документов, что не замечаешь очевидного? Он же идеальная пара для тебя, Ева. Я уверена, что сама судьба привела его сюда. – Вообще-то, я думала, что его прислало Сопротивление, – проворчала Ева. – Можешь шутить сколько угодно, но бессмысленно бежать от Божьей воли. Это он привел к нам Жозефа. Разве ты не понимаешь? Ты представляешь, как обрадуется отец, когда вернется из Польши и узнает, что ты счастлива в браке с молодым мужчиной-евреем, родителей которого мы так хорошо знаем. – Если папа вернется и застанет нас живыми – одного этого ему будет достаточно для счастья. – Почему ты не хочешь хоть раз послушать меня, Ева? Тебе кажется, что я сама не знаю, что говорю, что я просто старая дура. Но традиции не пустой звук. В такие трудные времена очень важно держаться всем вместе. Наша вера очень важна, хотя ты, похоже, и готова отказаться от нее. Ева бросила на стол полотенце и быстро заморгала, пытаясь сдержать слезы. – Мамуся, я не отказываюсь от своей веры! – Ты ведешь себя так, словно считаешь меня слепой, но я все вижу, особенно, как ты говоришь об этом юноше-католике. Я тебя предупреждала, но ты меня не слушаешь. Эти слова, произнесенные холодным осуждающим тоном, прозвучали как пощечина. Евины щеки запылали – от чувства вины и смятения кровь прилила к лицу.