Он взял ее за руки: – Мне кажется, мы оба обязательно встретимся с ним. Запомни, Ева… ты должна верить. Эти слова не принесли ей утешения, но она знала о вере католиков в то, что после смерти они встретятся в загробном мире. И отец Клеман не пообещал ей, что Реми вернется живым. Вероятно, он хотел сказать, что однажды, если все они будут вести праведную жизнь, то обязательно соберутся вместе где-нибудь очень далеко отсюда. Но к тому времени, возможно, будет уже слишком поздно. Глава 20 Через две недели подполье прислало нового человека – двадцатишестилетнюю женщину, которая представилась как Женевьева Маршан. У нее были короткие и волнистые темные волосы, и этой прической она напомнила Еве актрису Мари Бель. Женевьева, с ее длинными ногами и красивой внешностью, при других обстоятельствах и сама могла бы стать кинозвездой. Однако здесь ее красота вызывала только подозрения, и Ева удивлялась, как такая девушка могла работать на Сопротивление, где больше ценились люди незаметные, способные слиться с толпой, вроде той же Евы. Женевьева прибыла из Плато, находившегося в 150 километрах к юго-востоку от Ориньона. Она жила там в одной деревне, где подделка документов была поставлена на поток, а местный протестантский пастор, работавший на Сопротивление, помог скрыться тысяче с лишним евреев. Когда Женевьева впервые рассказала об этом, Ева подумала, что та преувеличивает, но отец Клеман подтвердил правдивость ее слов. – Теперь, когда наша сеть стала более организованной, мы смогли наладить с ними связь, – объяснил он. – Вот как Женевьева попала сюда. Человек по фамилии Плюн, который обучал ее этому ремеслу, подделал тысячи документов. Как позже выяснилось, метод Плюна мало чем отличался от того, который использовала Ева, хотя масштаб его деятельности был гораздо значительнее. В основе метода Плюна были те же идеи для ускорения процесса подделки документов, включая применение копировальных валиков для изготовления печатей. Поэтому Женевьева могла сразу же включиться в работу. Она оказалась более аккуратной и скрупулезной, чем Реми, хотя Ева никогда бы не признала этого вслух. Иногда Женевьева прежде Евы подмечала маленькие ошибки – описки или неточности в деталях, что делало ее присутствие особенно ценным. Если ее внимательность могла спасти хотя бы одного человека от не менее остроглазых немцев, значит, она была здесь на своем месте. К тому времени, когда снег начал таять, Женевьева уже больше месяца работала вместо Реми, а сам Реми так до сих пор и не появился. Ева боялась, что начнет забывать его, но каждое утро, в первые мгновения между сном и бодрствованием, она по-прежнему ощущала приятную солоноватость его губ на своих губах и чувствовала, как призрак его тела прижимается к ней. А когда она окончательно просыпалась, эти ощущения исчезали и Ева снова сознавала, насколько она одинока. Но чем дольше он отсутствовал, тем чаще она задавалась вопросом – не обманывала ли она себя, полагая, что ее чувства к нему могут к чему-то привести. Даже в идеальном мире, где не было войны с врагом, уничтожающим людей вроде нее, Реми по-прежнему оставался католиком, а она – дочерью еврейских родителей, которые ни за что бы не одобрили подобный союз. Если прошедшие месяцы и научили ее чему-то, так это тому, как важно ценить и уважать семью. Возможно, ее мать была права, Еве стоило забыть о нем и обратить внимание на более подходящую кандидатуру, вроде Жозефа. Но тут она натыкалась на главную проблему – хотя Еве и удавалось убедить в этом свой разум, но уговорить сердце, что Реми не достоин ее любви, она не могла. Но разве он не сам оставил ее? Она знала, что он ведет борьбу, делает благое дело, – если он вообще еще жив. Однако темными ночами Еву мучила мысль: любил бы он ее на самом деле, если бы остался. Женевьева была неразговорчивой, но Еву это даже устраивало. И хотя со временем она завоевала доверие Евы, та не рассказала ей про «Книгу утраченных имен». Вначале у нее возникло желание поделиться с девушкой своим секретом, ведь они работали вместе каждый день, и Ева не сомневалась – Женевьева была предана своему делу. Но, с другой стороны, она решила, что секрет будет в большей сохранности, если знать о нем будут только Реми и отец Клеман. Священник согласился не упоминать про книгу в присутствии Женевьевы, и Ева вносила имена лишь тогда, когда той не было рядом. В первый теплый день 1943 года, в конце апреля, когда лед и снег уже растаяли, Ева ушла из потайной библиотеки немного раньше обычного и предложила матери немного прогуляться. В Париже они с матерью были, что называется, comme les deux doigts de la main – не разлей вода. Они всем делились друг с другом, и Ева старалась изо всех сил, чтобы мать гордилась ею. Однако здесь все изменилось. Мать не одобряла занятия Евы, а Ева, чтобы не потерять уверенность в себе, делала вид, будто ей более-менее все равно. Но это было не так, она осознавала всю важность работы и в то же время мучилась из-за того, что они с мамусей так сильно отдалились друг от друга. Теперь, когда рядом не было Реми, Ева еще отчетливее видела ту зияющую пустоту, которая возникла на месте прежнего обожания и привязанности. – Ты хочешь погулять со мной? – спросила мать. Она прекратила сворачивать одеяло, с удивлением посмотрев на Еву. Пока Ева подделывала документы, мамуся стала заниматься уборкой и готовкой в доме мадам Барбье. Летом, по словам мадам Барбье, в пансион могли заселиться постояльцы, а пока мамуся поддерживала здесь чистоту и порядок за небольшую плату. Ева задавалась вопросом, подозревала ли ее мать, что мадам Барбье просто жалела ее и пыталась чем-то занять. По крайней мере, у Евы сложилось именно такое впечатление. – Мамуся, ты находишь это странным? – Ева старалась смягчить тон, но в ее голосе все равно чувствовалось напряжение. Мамуся снова взялась за одеяло. – Я уж думала, ты совсем обо мне забыла, как забыла о том, что ты не католичка. – Не надо так говорить. – Как так? Я говорю как человек, который все тебе отдал, лишь бы у тебя была хорошая жизнь, а ты просто отодвинула меня в сторону. Ева глубоко вздохнула: – Мамуся, ничего такого не было. Мамуся фыркнула, но наконец отложила одеяло в сторону и повернулась к Еве. – Хорошо. Думаю, мы можем прогуляться. Но я обещала мадам Барбье сварить сегодня похлебку, так что через час мы должны вернуться. Пять минут спустя, когда они шли от городского центра в противоположную сторону от церкви и дома мадам Травер, Ева впервые почувствовала, как легко ей дышится. В ящиках на балконах под теплыми лучами солнца начинала зацветать герань, и даже немецкие солдаты, попадавшиеся им на улицах, не обращали на них никакого внимания. Ева помахала рукой мадам Нуаро, та приводила в порядок витрину своего книжного магазина. И поприветствовала месье Деньо, на котором сегодня не было его привычного мясницкого фартука, но при этом она старалась избегать взгляда бдительного жандарма, топтавшегося рядом с лавкой, – Ева знала, что его фамилия Беснар. В тот день ей казалось, что его глаза следят за ней до тех пор, пока они с мамусей не свернули за угол. – Мадам Барбье так добра к нам, – сказала Ева, когда между ними повисла слишком долгая пауза. Мамуся смерила ее долгим взглядом. – Я хорошо выполняю всю работу для нее. Содержу дом в чистоте. А ты говоришь так, словно она жалеет нас. – Я этого не говорила. – Вот и хорошо, потому что мадам Барбье несказанно повезло, что она встретила нас. В любом случае, она очень мало мне платит. Моя работа стоит дороже. Да и тебе платят недостаточно за то, что ты делаешь. Видишь, они нас совсем не ценят. Ева вздохнула. На самом деле отец Клеман предложил Еве повысить жалование за счет тех денег, которые он получал от подполья, но Ева попросила отдавать эти деньги в дома, где прятались дети. В Ориньон приехали новые беженцы, которые ожидали отправки в Швейцарию, и на эти деньги можно было их получше кормить. – Нам достаточно того, что мы имеем, – напомнила Ева матери. – Конечно. Я, между прочим, откладываю на будущее. Нам понадобятся эти деньги, когда мы вернемся в Париж и встретимся с отцом. – Несмотря ни на что, ее мать была уверена, что отец вернется. – Мамуся… – начала было Ева. – Ева, ты – дочь своего отца, – перебила ее мать. – Но ты пытаешься построить жизнь, в которой для него нет места. – Это неправда. Я… в моей жизни всегда есть для него место. Для вас обоих. Мать фыркнула и замолчала. Ева почувствовала, как от огорчения у нее защипало в уголках глаз. – Реми исчез, мамуся. Я просто хотела, чтобы ты об этом знала. Ее мать помолчала, а потом сказала: – Но все-таки ты думаешь о нем. – Я стараюсь не думать. Снова повисла долгая пауза, а когда мать заговорила, в ее голосе появилась теплота, которую Ева уже давно не ощущала: – Что ж, возможно, ты все-таки не забыла, кто ты на самом деле. На следующий день Ева и Женевьева работали за одним столом в церковной библиотеке. В молчании они аккуратно размазывали четкие линии только что нанесенных чернилами букв на продуктовых карточках, чтобы надписи выглядели более старыми, истертыми. Когда они закончили с надписями, им нужно было свернуть, а затем развернуть документы. Этот совершенно механический процесс, не требовавший умственного напряжения, был необходим, чтобы документы выглядели так, словно их держали какое-то время в кармане. – Чем ты занималась до того, как приехала сюда? – вдруг спросила Женевьева. Ее голос резко нарушил тишину, и рука у Евы от неожиданности соскользнула, оставив на карточке длинный чернильный след. Теперь ее придется выбросить. – Извини. – Женевьева виновато улыбнулась Еве. – Ничего страшного. – Ева вздохнула и потянулась за новым бланком. – Все равно она у меня не очень хорошо получилась. Женевьева кивнула, но ничего больше не сказала. Ева поняла, что та ждет ответа на свой вопрос. – Хочешь знать, кем я работала? – уточнила Ева. Женевьева снова кивнула. – У тебя отлично получается. – После паузы она продолжила: – Вот, к примеру, Плюн хотел стать врачом, но закон запрещал ему изучать медицину, поэтому вместо этого он стал чинить в Ницце пишущие машинки, а потом им с матерью пришлось уехать. Но мне казалось, что он выполнял свою работу с точностью хирурга. Ева удивленно приподняла брови. Ее поразило не только почтение, с которым она отзывалась о своем прежнем наставнике, но и та легкость, с какой она делилась сведениями о его личной жизни. Разумеется, Женевьева уже поняла, что Еве можно доверять, однако им по-прежнему не стоило рассказывать друг другу такие подробности. Если, к примеру, Еву арестуют и будут пытать, то теперь она знала, откуда родом и кем прежде работал еще один человек, активно занимавшийся подделкой документов, за которым наверняка охотились нацисты. – Мы должны быть осторожными, – мягко сказала Ева. – Мне не следует знать этих сведений о Плюне, хотя они очень интересные. У Женевьевы порозовели щеки. – Ева, это его кличка, а не настоящее имя. В любом случае, извини, я просто хотела поддержать разговор. – Я понимаю. И, наверное, слишком осторожничаю. – В карих глаза Женевьевы блестели слезы, поэтому Ева добавила: – Но я отвечу на твой вопрос – я была студенткой, изучала английскую литературу. Женевьева вытерла глаза и улыбнулась. Кажется, она поняла, что Ева просто попыталась разрядить ситуацию. Однако на самом деле Еве показалось, что она уже сказала лишнего, но в Париже было много учебных заведений, поэтому, даже если кто-то получит эту информацию, ею сложно будет воспользоваться. – А ты? – спросила некоторое время спустя Ева. – Мне лишь известно, что ты приехала из Плато. – Я… – начала Женевьева, но в этот момент дверь в библиотеку у них за спиной распахнулась. Они обе тут же стали собирать разбросанные по столу продуктовые карточки и прятать их под книги – Ева всегда реагировала подобным образом, когда не ожидала чьего-либо визита. В этом они с Женевьевой были похожи. Но на этот раз опасности не было. В дверях стоял Жозеф. – Простите, что напугал вас, дамы. – Он вошел в комнату и закрыл за собой дверь. – Отец Клеман отдал мне свой ключ. Женевьева с удивлением посмотрела на Еву, а Жозеф смерил новенькую темноволосую девушку пристальным оценивающим взглядом. Ева поняла, что они еще ни разу не встречались, хотя Ева и Женевьева теперь работали вместе каждый день. – Женевьева, это… Жерар Фокон. – Ей по-прежнему казалось странным называть его кодовым именем – оно так не подходило тому Жозефу, которого она знала в Париже. – Кхм, Жерар, это Женевьева Маршан, теперь она работает со мной. – А. – Жозеф подошел к столу, взял Женевьеву за руку и с галантной нежностью поцеловал. Он улыбнулся сначала Еве, затем – Женевьеве. И Ева с трудом скрыла свое удивление, когда увидела реакцию Женевьевы. Та покраснела, захихикала и захлопала длинными ресницами. – Я не знал, что Еве помогает такая красавица, – добавил с усмешкой Жозеф, – иначе заглянул бы к вам пораньше. Женевьева рассмеялась: – Рада познакомиться с вами, месье Фокон. – И я с вами, мадемуазель. Пожалуйста, зовите меня просто Жераром.