– Guten Tag, gnädige Frau, – сказала мне она. – Kann ich Ihnen helfen?[14] Я покачала головой: – Извините, но вы говорите по-английски? Она наморщила лоб: – Мой английский не очень хорош. – Français? – спросила я ее, хотя уже много лет не говорила на своем родном языке. – М-м… Französisch?[15] Молодая женщина оживилась. – Oui, – ответила она. – Je parle un peu français. Puis-je vous aider?[16] «Так странно, – подумала я, – говорить по-французски в Германии, в стране, которая давным-давно пыталась стереть мой народ с лица земли». Я объяснила ей по-французски, что приехала встретиться с Отто Кюном, и сама удивилась, услышав, как дрожит мой голос. – Certainement[17]. – Она взяла телефон и спросила, как меня представить. Я глубоко вздохнула. Внезапно я почувствовала, что вот он и настал, решающий момент. – Je suis…[18] – Я запнулась, потому что совершенно неважно – кто я такая. Главное, зачем я сюда приехала. Поэтому просто сказала ей, что я здесь из-за книги. Она склонила голову набок: – Le livre, madame?[19] – Oui[20]. – Мне показалось, что мир в эту минуту замер. – Я приехала, – сообщила я по-французски, – из-за «Книги утраченных имен». Глава 25 Январь 1944 К январю тучи над Ориньоном стали сгущаться, а Реми до сих пор так и не вернулся. Зима была холодной, одной из самых суровых на памяти Евы, продуктовые пайки стали совсем скудными. Германия теперь несла серьезные потери: союзники бомбили Берлин, а Красная армия вторглась в Польшу и отбросила немцев на запад. И чем тяжелее становилось положение нацистов, тем, казалось, сильнее они вымещали свою злобу на французах. Здесь, в горах, на юго-востоке Франции, ощущалась острая нехватка топлива и еды. Даже фермер, снабжавший мадам Барбье продуктами, исчез, а значит, времена, когда в ее пансионе иногда могли подать на ужин жареного цыпленка, канули безвозвратно. Большинство людей, которых Ева знала по подполью, каждый месяц отдавали часть своего пайка детям, чтобы те нормально питались и смогли совершить переход через горы, при этом сами жертвователи сильно исхудали. Иногда, глядя в зеркало, Ева с трудом узнавала свое осунувшееся лицо с заострившимися чертами. В начале декабря, накануне Хануки, французская полиция арестовала Жозефа, карманы которого были набиты продуктовыми карточками. Его отдали немцам, но вскоре каким-то чудом, возможно благодаря тому, что отец Клеман отправился в Виши к высокому немецкому начальству, его отпустили. Когда Жозеф вернулся в Ориньон со сломанной рукой в гипсе, он рассказал, что немцы не догадались о его связях с Сопротивлением, его арестовали по подозрению в сбыте поддельных продуктовых карточек. Он воспользовался их оплошностью и удачно сыграл доставшуюся ему роль, в итоге отсидел две недели в тюрьме и получил строгое предупреждение, что если его еще раз поймают, наказание будет гораздо строже. – Представляешь, что было бы, узнай они, что на самом деле я – еврей? – сказал он однажды вечером за обедом с Евой и мамусей. Он улыбнулся, но взгляд его был невеселым. Однако посреди этого ужаса и мрака были и светлые моменты. После ареста Жозефа его отношения с Женевьевой стали серьезнее, хотя Ева знала, что он до сих пор не сказал ей своего настоящего имени. Но, с другой стороны, имена – это всего лишь слова, Ева хорошо это усвоила. Несмотря на это они казались ей счастливой влюбленной парой. Вечерами, когда Жозеф был в Ориньоне, Женевьева уходила из их потайной библиотеки пораньше, и ее глаза радостно сияли от предвкушения ночи, которую она проведет с ним в амбаре на чердаке под теплыми шерстяными одеялами. – Как думаешь, он когда-нибудь сделает мне предложение? – робко спросила она однажды Еву. – Мне часто снится сон, что я иду к Жерару по дороге, устланной лепестками цветущей вишни, а в руках у меня – букет лилий. Сон всегда обрывается, прежде чем я успеваю до него дойти, но просыпаюсь я с чувством, что у нас еще есть надежда. Возможно, он сделает мне предложение после того, как закончится война? – Может быть, – с улыбкой согласилась Ева, но в ее душу закралось сомнение, что Женевьева просто обманывает себя. Казалось, конец войне никогда не наступит, но что, если перелом уже произошел? Судя по всему, Германия проиграла Битву за Атлантику, к тому же немцев начали теснить как с востока, так и с запада, если судить по запрещенным радиорепортажам Би-би-си, которые мамуся и мадам Барбье иногда слушали в пансионе. Возможно ли, что Франция будет спасена? И Реми вернется к ней? Иногда Ева позволяла себе немного помечтать о будущем, в котором они будут вместе и ее отец вернется из Освенцима. Но она понимала, что тешит себя ложными иллюзиями, воображая, что ее татуш выживет. В такие минуты ей казалось, что и ее мечтам о жизни с Реми также не суждено сбыться. В последнюю субботу месяца Ева и Женевьева весь день готовили документы для группы маки, прятавшихся в лесах около Ориньона. Силы и численность повстанцев постоянно росли, а их маленькая «контора» по подделке документов просто не успевала справляться с работой. Детей тоже стало больше. В разных домах в городе скрывалось около сорока ребятишек, почти все они приехали из Парижа и теперь ждали, когда потеплеет и они смогут перебраться через Альпы. Ева не приступала к их документам, так как в этом пока не было необходимости, – дети еще не скоро смогут покинуть город. – Ты никогда не вспоминаешь о своей жизни до войны? – тихо спросила Женевьева, нарушая молчание. Она работала над удостоверением личности молодого темноволосого мужчины, а когда подняла глаза и посмотрела на Еву, вид у нее был встревоженный. – Иногда, – ответила Ева после долгой паузы. – Но, согласись, эти воспоминания такие мучительные. Думать о том, какая у нас была когда-то жизнь. – И какая могла быть. – Женевьева осторожно прикоснулась пальцами к фотографии мужчины. – Он так похож на моего брата. – Я не знала, что у тебя есть брат. – Брат-близнец. – Она улыбнулась нежной и грустной улыбкой. – Его звали Жан-Люк. Иногда мы доводили друг друга до белого каления, но были лучшими друзьями. А потом его призвали в армию, и в мае 1940-го он погиб на фронте. У него не было никаких шансов выжить. – Мне очень жаль, Женевьева. – После этого все стало рушиться. Мама была безутешна. Отец начал пить. Мы все больше и больше отдалялись друг от друга, хотя продолжали жить под одной крышей. Почти перестали разговаривать, а однажды я вернулась домой и нашла маму мертвой на полу в кухне. Врач сказал, что она умерла из-за стресса. Скорей всего, от разбитого сердца. Через месяц от удара скончался и отец. Ева прижала руку к губам: – Женевьева, я не знала… мне ужасно жаль. Та лишь отмахнулась от ее сочувствия: – Иногда, когда у меня возникает желание бросить свою нынешнюю работу и зажить простой обычной жизнью, я думаю о них: о Жан-Люке, маме, папе – и понимаю, что не должна останавливаться. Если бы не пришли немцы, Ева, мой брат, как прежде, был бы дома, работал вместе с отцом, а мама пекла на кухне хлеб и переживала о том, когда же я наконец рожу ей внуков. А может, у меня самой уже были бы дети и я укладывала бы их спать, напевая колыбельную «При свете луны», как пела мне моя мама, когда я была маленькой девочкой. Немцы столько отняли у людей… И мы обязаны спасти тех, кого нам еще по силам спасти, раз уж не смогли уберечь тех, кого любили. Женевьева никогда толком не рассказывала о том, как оказалась здесь, и теперь ее слова тронули Еву за живое. Прежде она даже не догадывалась, что у них с этой женщиной так много общего – перенесенные утраты. – Я тоже не уберегла отца, – призналась Ева. – Его забрали нацисты. – Знаю, – сказала Женевьева. Ева с удивлением посмотрела на нее, и Женевьева добавила: – Жерар как-то упомянул об этом. Но ты в любом случае не смогла бы его спасти, у тебя не было шансов что-то изменить. Ева пожала плечами, однако ее встревожило, что Жозеф с такой легкостью рассказал Женевьеве о случившейся с ней трагедии. – Если бы я уговорила его уйти в подполье… если бы постаралась понять, что происходит на самом деле… – Я испытываю похожие чувства, когда вспоминаю прошлое. Но мы не должны винить себя. Теперь мы просто обязаны приложить все силы, чтобы ничего подобного не произошло с другими людьми. – Ты правда считаешь, что мы способны на что-то повлиять? – спросила Ева после долгого молчания. – Иногда мне даже не верится, что мы с тобой – часть большого Сопротивления. Бывают дни, когда я вообще забываю о том, что за этими стенами находится целый мир. На следующий день все изменилось. Перед уходом Ева, как всегда, наводила порядок в крошечной библиотеке: прятала чернила и печати, убирала бланки и готовые документы в словарь-тайник, «Книгу утраченных имен» поставила на полке так, чтобы она не привлекла к себе внимания. Неожиданно дверь открылась, и на пороге появился бледный отец Клеман. – Женевьева с тобой? – спросил он. – Нет, она уже ушла. Отец Клеман, у вас все хорошо? – Боюсь, что нет, Ева. Иди за мной. Она молча последовала за ним через пустую церковь в его маленький кабинет за алтарем. Войдя, Ева увидела Эриха, который сидел на стуле с мрачным видом. – Так это… – начала она, но тут же осеклась. Ей хотелось спросить о Реми, но она не знала, было ли Эриху известно о нем, и не стала выдавать информацию о Реми немцу, пусть Эрих и зарекомендовал себя как верный союзник. Кроме того, ее вопрос мог показаться глупым. Ведь если бы с Реми что-то случилось, ей бы наверняка сообщили. Они не виделись уже около года, но он по-прежнему занимал почти все ее мысли и никак не хотел уходить из ее сердца, что, по ее мнению, выглядело не очень-то разумно. Она постоянно думала о нем, переживала за него, мучилась темными ночами, предполагая самое страшное, – что его убили, а она так никогда и не узнает об этом. Посмотрев на отца Клемана, она догадалась, что он уже понял, о чем она думает. – Нет, Ева, насколько мне известно, наш старый друг в добром здравии, – быстро проговорил отец Клеман и указал на стул рядом с Эрихом: – Пожалуйста, располагайся. Ева села. Пока священник усаживался за стол, она почувствовала, как растет ее тревога. – Ева, мы сильно беспокоимся, – произнес немец. На Эрихе не было его нацистской формы, и, если бы не акцент, его легко можно было принять за своего: друга или соседа. – У меня есть все основания считать, что мое командование предприняло попытку внедрить своих людей в нашу сеть. Судя по всему, она оказалась успешной. – Что? С чего вы взяли? – Они знают некоторые имена. Насколько мне известно, про вас и отца Клемана они еще не прознали, но подозреваю, скоро начнутся аресты. – Эрих и отец Клеман переглянулись. – Я не знаю, кто нас предал, Ева, но дети в большой опасности. – Дети? Какие именно? – Все. – После тяжелой, пугающей паузы Эрих продолжил: – У них есть адреса шестнадцати домов в городе, где прячутся дети, а также семи ферм на окраине, и послезавтра утром там пройдут обыски. Ева, у них же имена детей и тех, кто их укрывает. Просто необходимо перепрятать детей, и как можно скорее. Не знаю, Ева, похоже, это конец. У Евы кружилась голова: – Конец? – Да, конец всего. Ваша ячейка раскрыта. Ева с недоумением посмотрела на отца Клемана: она была уверена, что Эрих ошибается. Но священник только кивнул. – И что нам делать? – спросила она. – Мне нужно, чтобы вы немедленно начали готовить документы для детей и их опекунов. – Конечно. – Потрясенная Ева молчала, но вскоре произнесла: – Последние две недели мы с Женевьевой делали документы для партизан, а к детским еще даже не приступали. – Она прижала руку ко рту: – О боже, Женевьева! Ее нужно предупредить. Если нас рассекретили… – Я схожу к ней, – сказал отец Клеман. – А что насчет моей матери? – Сомневаюсь, что кому-нибудь о ней известно. Как только я найду Фокона, попрошу его послать кого-нибудь, чтобы приглядели за ней. А ты, Ева, нужна нам здесь. Нельзя терять время.