Отец Клеман долго смотрел на нее, а затем, вздохнув, произнес: – Да, знаю. Я все надеялся, что ты передумаешь, но теперь понимаю, что такое вряд ли возможно. Но раз так, у меня созрел кое-какой план. Для начала тебе надо найти надежное укрытие, после чего я передам немцам твое условие – что, если они выпустят твою мать, ты сама сдашься им. – Но ведь они могут арестовать и пытать вас, чтобы выяснить, где я нахожусь. – Я не исключаю такой вероятности и готов к этому. – Но даже если они отпустят маму, они ведь могут снова арестовать ее после того, как я окажусь у них в руках? – У меня есть знакомые в Лионе, которым я доверяю, и их пока еще не арестовали. Мадам Трентиньян смогла благополучно добраться до границы, не так ли? И твоя мать сможет. А чтобы у нас точно все получилось, я постараюсь передать сообщение партизанам, чтобы они отвлекли немецкий патруль и она смогла перейти границу. – А потом, когда я буду знать, что мама в безопасности, я сдамся немцам? – Нет, Ева, конечно, нет. Ты убежишь. Поедешь в Швейцарию, доживешь до старости и будешь рассказывать людям о том, что здесь произошло. – Но если я убегу, то они убьют вас. – Эти люди считают, что все еще верят в Бога. Они внушили себе, будто исполняют его волю. А я по-прежнему верю, что даже нацист крепко задумается, прежде чем хладнокровно убить католического пастора. Ева смотрела на него, а мысли путались у нее в голове. Она не могла просить его пожертвовать своей жизнью ради нее и даже ради ее матери. Несчастье, постигшее ее мать, произошло по вине Евы, а значит, она сама должна спасти ее. – Нет, отец Клеман. Спасибо вам, но нет. Я найду другой способ. – Похоже, другого просто нет. – Но разве не вы говорили мне, что Бог открывает перед нами двери, о существовании которых мы порой даже не догадываемся? Я верю, что благодаря мужеству и вере мы можем сделать что угодно. Священник грустно улыбнулся: – Боюсь, что иногда этого недостаточно. – И все же другого выхода я не вижу. Спасибо вам за все. За то, что готовы были рискнуть ради меня жизнью. За то, что спасли меня когда-то. Помогли обрести цель в жизни, найти приют. Но теперь я сама буду сражаться за правое дело. А вы уезжайте в Швейцарию. Живите. Мы с мамой встретимся с вами там при первой же возможности. По его взгляду Ева поняла – он не верит в ее успех, но понимает, что ради освобождения матери она готова погибнуть. – Я никуда не уеду, – сказал отец Клеман. – Мое место в Ориньоне, так всегда было и так будет. Бог не оставил меня, и я не оставлю Его. Я сделаю все, что в моих силах, для твоей матери, потому что я, как и ты, не могу больше допускать, чтобы гибли невинные. Это мое решение, и ты здесь ни при чем. Теперь ступай, Ева. Уходи, пока немцы не схватили нас здесь. Ева крепко обняла его на прощание. Она знала, что, вероятно, в последний раз видит этого человека, священника, который помог ей найти себя в новой страшной жизни. И когда минуту спустя она вышла навстречу морозному дню, то мысленно молилась Богу, чтобы он не оставлял ее, пока она не спасет, в последний раз, еще одну жизнь. Глава 29 Спустя четыре часа Ева направлялась к зданию небольшой тюрьмы в Клютье, реквизированной немцами. Она понимала, что идет прямо в львиную пасть и зверь при случае легко заглотнет ее заживо, однако другого выхода у нее не было. Она надеялась, что немцы, которые несли там службу, не в курсе, кто она такая, и рассчитывала на то, что ей удастся обмануть их. Она надела на себя как можно больше одежды, чтобы выглядеть полнее и солиднее. Ева в спешке готовила документы, по которым она значилась сорокадевятилетней вдовой, чей муж героически погиб под Верденом в прошлую войну. Этот план казался ей безрассудным, и все же она полагала, что немцы сразу не раскусят ее уловку. Ей достаточно было всего нескольких минут, чтобы выяснить, жива ли ее мать. «Господи, пожалуйста, – молилась она про себя, ковыляя в сторону тюрьмы. Она горбила спину, приволакивала правую ногу и тяжело опиралась на трость. – Пожалуйста, помоги мне спасти маму. Моя же судьба полностью в твоей власти». Чем ближе она была к цели, тем увереннее себя чувствовала: даже если сегодня ей суждено погибнуть – не страшно. Она всегда верила, что после смерти душа продолжает жить, хотя в иудаизме эта концепция не обозначалась так четко и определенно, как в христианстве. Ведь если после смерти она окажется где-то вроде Райского сада, тогда, может, ей посчастливится снова увидеть отца? А потом, много лет спустя, к ней присоединится и Реми? Она верила, что в загробном мире каждый может заглянуть в душу другого, и тогда Реми наконец-то поймет, какие чувства она к нему испытывала и как сильно сожалеет, что позволила ему уйти. Если же ей удастся выжить, то она постарается передать ему весточку, скажет, что согласна стать его женой, что всегда только этого хотела – и тогда, и сейчас, и в будущем. После всего случившегося ее мать обязательно поймет, что перед лицом такого страшного зла все различия между иудеями и христианами ничего не значат. Важно лишь, что Реми – хороший человек, а время – слишком драгоценно, чтобы тратить его впустую. «Господи, если ты сохранишь мне жизнь, – обратилась она к Богу, последний раз свернув за угол и выходя на улицу де-Гравено, – я обещаю загладить свою вину перед Реми. Пока еще не поздно, я должна исправить все ошибки». И тут она увидела это строение – мрачное и грозное даже при свете дня. Возможно, все дело было в игре тени и света, из-за чего кирпичное здание тюрьмы окутывала атмосфера отчаяния. Собравшись с духом, Ева открыла дверь и вошла; ее сердце тяжело стучало, пока она тащила за собой «больную» ногу. Нижняя часть ее лица была скрыта шарфом, верхнюю она прятала под надвинутой на лоб шляпой. Подойдя к столу, за которым сидел охранник, она с удивлением обнаружила, что это не немец, а французский жандарм. Он перебирал какие-то бумаги, его глаза были красными от усталости, а губы под тонкими усиками плотно сжаты. Он поднял голову, и в этот момент Ева неожиданно для себя испытала прилив жгучей ненависти. Он был из тех, кто родился на этой земле. Француз, некогда поклявшийся защищать свой народ. Он, по-видимому, забыл, кому присягал, и предпочел переметнуться на сторону захватчиков в надежде получить по окончании войны какой-нибудь влиятельный пост. Ева не сомневалась, что немцы когда-нибудь заплатят за все, что сделали, и была уверена, что в аду найдется местечко и для французов – мужчин и женщин, – которые продали врагу своих братьев и сестер. Жандарм бросил на нее беглый отсутствующий взгляд: – Мадам? Ева глубоко вздохнула, собрав в кулак все свое мужество, и еще сильнее сгорбилась. – Я пришла, чтобы повидаться с Еленой Моро, – сказала она, стараясь говорить низким, чуть дребезжащим голосом женщины, многое повидавшей на своем веку. – И что у вас за дело к мадам Моро? – спросил жандарм, в глазах которого наконец-то появилось любопытство. – К тому же это не настоящее имя той грязной еврейки. – Он прищурился и пристально посмотрел на Еву, но она по-прежнему куталась в шарф, а ее шляпа была низко надвинута на лицо и скрывала раскрасневшиеся от гнева щеки. Когда он нагнулся, чтобы получше рассмотреть ее, Ева сильно закашлялась, даже не пытаясь прикрыть ладонью рот. Он резко отпрянул назад и брезгливо ухмыльнулся. – Меня прислала церковь, – прохрипела она, и, прежде чем жандарм успел спросить, какая именно церковь и для чего прислала, снова закашлялась, низко и надсадно, стараясь, чтобы в сторону жандарма полетело как можно больше слюны. Он посмотрел на нее с отвращением и еще дальше отодвинул свой стул. Ева поняла, что раскусила его, – страх перед туберкулезом оказался сильнее желания выслужиться перед немцами. – Да, но вы опоздали, – сказал он и вернулся к изучению своих бумаг. – Опоздала? – спросила Ева, стараясь говорить спокойным голосом. – Так и есть. – Значит, ее перевели в другую тюрьму? – Но зачем было отправлять ее мать на восток, если они собирались использовать ее в качестве приманки? – Перевели? – Жандарм посмотрел на нее с легким недоумением и фыркнул. – Нет, мадам, ее расстреляли. Сегодня утром. – Он поднял вверх правую руку и указательным и большим пальцем изобразил выстрел из пистолета. Мир для Евы рухнул в одно мгновение. Она слегка покачнулась, у нее перехватило дыхание. Она попыталась сглотнуть слюну, но во рту пересохло. Она снова согнулась и закашлялась, но сейчас уже больше не притворялась, все тело ее свело судорогой от страшного горя. – Нет, нет, этого не может быть. Она не сделала ничего дурного. На лице жандарма появился какой-то намек на подозрение, но затем его взгляд снова стал равнодушным. – Я слышал, что ее дочь работала на подполье. Но она не выдала ее. – Он слегка откинулся на спинку стула, пытаясь рассмотреть ее лицо, но она наклонила голову, чтобы скрыть слезы. – Вам ничего об этом не известно? Насчет дочери? – Нет, конечно. – Еве удалось передать возмущение в своем голосе, хотя он немного дрожал. – Но вы уверены, что не путаете ее с кем-то? – В ее душе еще теплилась надежда, что ее мир не превратился сейчас в пепел, но жандарм посмотрел на нее с рассеянным видом. – Я видел своими глазами. – Он снова откинулся на спинку стула с довольным видом, и Ева поняла, что никогда еще ни к кому не испытывала такой ненависти. Умерла. Этого не может быть. – Понятно. Но жандарм еще не закончил свой рассказ. Словно дикий зверь, почуявший запах крови, он внезапно оживился, в его взгляде появился неподдельный интерес. – А знаете, что самое ужасное? – Даже не догадываюсь. – Ева почувствовала привкус желчи в горле – горький, обжигающий. Ее затошнило, и на мгновение она представила себе, как вываливает содержимое своего желудка на безупречно чистую форму жандарма. Но она не могла рисковать, нельзя было допустить, чтобы его отвращение к ней сменилось яростью. – Она до самой смерти защищала свою дочь! – Он грубо рассмеялся, словно рассказывал анекдот своему другу, а не сообщал ужасные новости врагу. – Немец, который отдавал приказ, спросил, не хочет ли она сказать что-нибудь напоследок, и она начала нести всякую чушь о том, как гордится, что у нее такая смелая дочь. – Жандарм покачал головой. – Старая дура. Это ее дочь во всем виновата. – Да, так и есть. Полностью с вами согласна. – Ева поглубже зарылась подбородком в шарф, пытаясь скрыть текущие по лицу слезы. Ее сердце было разбито. Она никогда себя не простит. – А женщина, которую арестовали вместе с ней? Мадам Барбье? Жандарм пожал плечами. – Ее тоже казнили. А чего вы ожидали? Она помогала подполью. Сама виновата. – Понятно. – Ева чувствовала, что ее голос стал хриплым от отчаяния, но жандарм, похоже, ничего не заметил. – Что ж, тогда я вернусь в церковь. Я помолюсь о мадам Моро и мадам Барбье, однако мне нужно также помогать другим прихожанам. – Конечно, – сказал жандарм. – Но, возможно, вам стоит рассказать вашим прихожанам о том, что они не должны помогать предателям? – Несомненно, месье, – ответила Ева дрожащим голосом, – предателям воздастся по заслугам, когда они явятся на суд Божий. Жандарм довольно кивнул, а Ева еще раз покашляла отрывистым влажным кашлем, чтобы он не вздумал последовать за ней. Еву вырвало среди голых кустов рядом с тюрьмой. Ее выворачивало наизнанку, а снег плавился под слезами, которые стекали с ее лица. Ей больше нечего было терять. Немцы забрали у нее отца, а теперь и мать, и Ева знала, что винить в этом она могла только себя. «Она гордилась, что у нее такая смелая дочь», – сказал ей жандарм. Вот только никакая Ева не смелая. Она была напугана и осталась совсем одна. Напрасно она надеялась, что если подавить страх, то все станет иначе. Она насовсем потеряла человека, что подарил ей жизнь. Разве последними словами отца не была просьба позаботиться о матери? Вместо этого она отдала ее на растерзание волкам. Ева не уберегла отца в Париже, теперь не смогла защитить и мать. Она потеряла родителей, и винить в случившемся ей было некого, кроме самой себя. А еще она ранила Реми, дала ему понять, что не выйдет за него замуж. Кто знает, что с ним случится в опасном, промозглом лесу, прежде чем ей удастся загладить свою вину? Все, что она делала, оказалось бессмысленным: ее мать умерла, считая, что Ева предала свою веру. Годом ранее в такой же холодный зимний день Реми сказал ей, что хочет внести более весомый вклад в борьбу, которую они вели. Она тогда не поняла его. Ведь они и так делали многое, занимаясь изготовлением поддельных документов. «Кто-то должен сражаться с немцами, Ева, – сказал он тогда. – Никто не будет нас спасать». Его слова напугали ее. Но это произошло еще до того, как умерла ее мать. До того, как ее жизнь разрушилась из-за ее собственной ошибки. До того, как немцы у нее отняли все. Еве уже было все равно, выживет она или нет. Она знала, что иногда Жозеф останавливался на ферме за городом, и решила отправиться туда. Она будет осторожна, проверит, нет ли за ней слежки, но она обязана что-то предпринять. Она должна сражаться с чудовищами, которые лишили ее семьи. До сих пор она помогала людям, но не принимала активного участия в боевых действиях, однако больше так не могло продолжаться. Ева жаждала крови и, если понадобится, была готова на коленях умолять Жозефа посодействовать ей в этом. Он мог бы поручиться за нее, отправить в лес к партизанам, сказать им, что она способна на все. Поездка на автобусе до Ориньона, а затем – путь за город пешком не смогли унять боли в ее сердце. И пока Ева, утопая по щиколотки в снегу, шла по дороге к фермерскому дому, ее душил гнев даже сильнее, чем после посещения тюрьмы. Ева выбрала обходной путь до фермы: долго петляла по городу, зашла в заброшенный магазин, где избавилась от лишней одежды и трости и поплотнее закуталась в шарф, чтобы защититься от ветра, свирепые порывы которого только усилились, когда она вышла из своего временного убежища на маленькой центральной площади Ориньона. Подойдя наконец к дверям фермерского дома, она еще раз оглянулась через плечо – вокруг никого не было. Ева постучала в дверь, однако ей никто не ответил, и, даже когда она закричала, никто так и не отозвался. Дверь была заперта. Свернув за угол, она подошла к одному из окон с незадернутыми занавесками и осторожно заглянула внутрь – дом выглядел заброшенным. Между рамами поблескивала паутина. Видимо, семья фермера, которой принадлежал этот дом, покинула его, а может, и их арестовали немцы. Но что, если Жозеф по-прежнему прячется в амбаре, как и в прежние времена? Это было маловероятно, однако Ева понимала, что идти ей больше некуда. Ею овладела паника. Проваливаясь в снег, Ева побрела к покосившемуся старому сараю. Внутри пахло затхлым сеном и прокисшим молоком.