Отвернувшись в сторону, женщина изящным движением оголяет плечо, и, будто приглашая супругу Игоря взглянуть на себя, подставляет тело бледному сиянию свечей. На розовой коже варяжка замечает ажурный, напоминающий диковинное растение, рубец, а после... Нижняя рубаха вмиг падает к ногам Ланы, и взору Ольги открывается вид на поистине ужасающую картину. Поясница, живот, груди вставшей в полный рост женщины густо усеяны следами от ожогов и порезов, испещрены шрамами; пространство между лопаток наискось прорезает выпуклый, заметно приподнятый над уровнем остальной кожи синюшно-багровый след длиной в три ладони и с палец шириной. Такую "метку" оставить под силу было лишь кнуту. Какой человек... нет, не человек вовсе, а зверь мог сотворить подобное?! Из остекленелых глаз купчихи по щекам катятся вниз крупные слезинки — то терзают душу острыми осколками воспоминания, а одновременно с этим на лице её расплывается широкая, безумная улыбка, придавая Лане пугающий, отталкивающий вид. — Пока прочие жёны рукодельничали и вышивали, я один за другим собирала иные узоры, — издаёт она болезненный смешок и качает головой. — Мой муж был чудовищем. Нет... Они все были чудовищами! Все до одного! Все! Голова Ланы неестественно откидывается назад, и женщина, нагая и мелко дрожащая, медленно ведёт подушечкой указательного пальца по глубокому рубцу на плече, оставленному ножом, спускается ниже и чувствует пунктир из незаживающих отметин от раскалённых спиц, доходит до области ниже пупка и замирает. Жуткий взгляд купчихи резко становится каким-то испуганным и беззащитным, точно у загнанного в угол зверька или потерявшегося ребёнка, и она, ища сейчас не понимания или прощения, но хоть какой-то крупицы сочувствия, садится на полок и стыдливо разводит израненные ляжки, обнажая самую сокровенную, самую интимную часть собственного тела. Ольгу словно ударяют по затылку чем-то тяжёлым. К горлу подступает тошнота, голова кружится нитью на веретене, а сорочка будто душит и сжимает всё тело. Глаза щиплет и жжёт от слёз, но княгиня не может отвести взгляда от увиденного, как бы не хотела. Вся женская плоть, всё естество Ланы неописуемо изорудовано и черно, так, будто бы это место было скотом и владелец оставил там клеймо, не щадя ни пяди нежного пространства между бёдер. От вида искалеченной женщины и похожих на встревоженный муравейник мыслей воздух из лёгких словно вышибывает, и Ольге становится больно, больно до невозможности дышать. — Такому поступку... — голос княгини ломается и дрожит от напряжения. — Нет оправдания и прощения... — Супруг взял меня в жёны лишь как часть очередной выгодной сделки, — Лана опускает взгляд на покрытые шрамами колени и стыдливо прижимает к телу стан, прикрывая им срамные части. — У него было целое состояние, у меня — имя славных предков, но ничего за пазухой, кроме своего рода. История старая как мир, история не только моя, но и сотен других людей. Если бы... не одно но. — Продолжай, — осторожно и несмело Ольга дотрагивается кончиками пальцев до длани собеседницы, и та вздрагивает от неожиданности. Ощутив тёплое, сочувствующее прикосновение, вдова члена торгового братства и сама не замечает, как снова принимается плакать и сильно, до крови прикусывает нижнюю губу, дабы сдержать всхлип. — Продолжай... прошу. — Я бы довольствовалась малым, нашла бы утешение в любви к детям. Испытывал любовь к детям и Козводец, да такую, что каждую ночь я засыпала в своём холодном ложе одна. Дочь Эгиля, заколебавшись, неуверенно смотрит на Лану и видит в её словно бы опустошённом взгляде жуткий ответ, который она ни за что не хотела бы услышать. — Поначалу я считала, что это со мной что-то не так. Корила себя, винила, старалась встретить его вечером в самых лучших нарядах и подарить заботу после тяжёлого дня. Он только отмахивался, ссылался на усталость и дела — и так неделю, месяц, четыре... Пока не пересеклась среди ночи однажды с испуганной, заплаканной девчушкой втрое меня младше у двери в его кабинет, девчушкой с порванной одеждой... и следами от жадных, нетерпеливых поцелуев на шее — тех самых, без которых чахла долгими неделями я. Нужно отдать должное моему покойному супругу — водить меня за нос он не стал и во всём сознался. С тех пор во мне словно что-то умерло, какая-то часть меня исчезла как со временем истончается, мало-помалу пропадает луна, делаясь сначала рогами месяца, а затем и вовсе тая в окружающем кромешном мраке. В бане вновь повисает звенящая тишина: пока одна из женщин боится спросить, что случилось дальше, вторая сама проваливается в глубокий омут памяти. Наконец, спустя несколько минут, Лана дрожащими пальцами проводит по шраму на плече и замирает, чуть покачиваясь. — Я тогда дурой была. В тот же день побежала к посаднику, выложила всю правду Гостомыслу, надеясь на его справедливый суд, веря в то, что растлителя накажут и дети нашего города будут засыпать, как и положено, обнявшись с родителями или игрушками, а не окаянным зверем под боком. Купчиха пристально глядит в пространство между двух свечей, чьи огни колеблются и трепещут, будто видя в пламени картины прошлого; на лице её появляется гримаса отвращения и разочарования. — Знаешь... знаешь, что ответил градоначальник? Он знал обо всём. И законов, запрещающих эту мерзость, нет: родители несчастных сами возвращались к Козводцу, потому что платил он за одну ночь столько, сколько им и за год тяжёлого труда не заработать. — Немыслимо... — отказывается верить в происходящее Ольга. — Это немыслимо... — Но это правда. Эти люди сотворили законы, где наказание зависит от количества украденных голов скота или недостаточно низких поклонов, но о невинных душах не подумали. Зато мои мысли полностью заняли именно они, и комок из злости, разочарования, обиды только рос с каждой минутой, пока я не явилась на собрание торгового братства, не рассказала в присутствии супруга о его злодеяних, не выплакала всю душу, жалуясь на разрушенные судьбы, свои и этих чад. Думала, что донесу до них правду, что если не судят мужа, то прочь погонят из уважаемой гильдии... не пожелают сидеть за одним столом с таким человеком. — Они... Тоже были в курсе происходящего, да? — Да, — кивает Лана и сжимает кулаки. — Все до одного. Козводец тогда словно озверел, кричал, что я его опозорила, бил, живого места не оставляя на теле. Они просто смотрели. А потом что-то во взгляде его переменилось, окончательно потеряло человеческий облик... Острые ногти купчихи впиваются в кожу ладоней, но даже эта боль не может затмить ту, что терзает сейчас её сердце. — Он ухмыльнулся, сказал, что раз не хватает мне мужского внимания... то здесь в нём не будет недостатка. И перед смертью мне его достанется сполна. Стиснув зубы, Лана обеими руками закрывает лицо, и они опять молчат. Ольга тяжело дышит и сжимает в своей ладони руку купчихи — холодную и колотящуюся от волнения. — Они снятся мне каждую ночь. Пыхтящий сверху большеголовый Хрущ... Сжимающий мою шею до жжения в горле, до головокружения Вол... — делает глубокий вдох она, словно и правда задыхаясь; а синие глаза снова наполняются слезами и становятся похожими на затянутые ряской озерца. — Мерзкая улыбка Вепря, что терзает мои груди... Наблюдающий за всем Козводец, тот, кто должен быть моим спутником по жизни, а не палачом... И оставшийся в стороне Рейнеке, который ничего не сделал с ними и просто вышел за дверь, едва всё началось. Люди на площади заблуждались, когда обвиняли братство в преступлениях и клеймили их обманщиками и сребролюбцами — на деле всё было куда хуже. Оцепеневшая варяжка продолжает смотреть на измождённую Лану, и чем дольше вглядывается она в её покрасневшее, перекошенное от эмоций лицо, тем меньше хочет она знать ответы на возникшие в голове вопросы. — Лежащая на холодном полу, в горьких слезах и солёной крови, я надеялась, что на этом мои мучения закончатся. Боги пошлют мне быстрое избавление от страданий или хотя бы силы для того, чтобы я сама прекратила всё... Но боги не ответили, зато моё израненное тело Козводец отвёз к своим наёмникам, где те за деньги или просто в своё удовольствие продолжили издевательства и показывали мне те грани людской натуры, о существовании которых я не догадывалась. Ты же... видишь все эти следы на теле? Каждый из них — чьи-то руки, каждый из них — чей-то отец, сын, брат, супруг, давний друг. И они, решив, что останутся безнаказанными и я не доживу до следующего восхода солнца, ни в чём себе не отказывали. * * * * * Когда дверь в сарай открывается, Рейнеке поднимает рыжую голову голову и вздрагивает, замечая в проёме знакомую фигуру своего конвоира. — Долго вы меня здесь держать будете? Где Лана и княгиня?! — начинает задавать он один за другим вопросы, боясь, что следующего визита тюремщика дождётся нескоро. — У меня есть деньги, много денег... Развяжи мне руки с ногами, и я прямо сейчас дам тебе пару золотых, а потом, когда благодаря тебе окажусь на свободе, вдесятеро боль... Договорить не выходит: по помещению эхом разносится звонкая оплеуха, и лис падает на пол, касаясь разбитой губы пальцами, что вмиг окрашиваются в алый. — Я знаю, что богатств у тебя немерено. Наверное, выгодно торговать пушниной, по бросовой цене купленной у менее ушлых купцов, да? Мехов и власти у тебя больше, чем у Велеса (2). — Я... не понимаю! — кричит и закрывает лицо рукой, будто ожидая нового удара, рудой торговец. — Ты, верно, отца моего не помнишь вовсе, которого до смерти забили твои душегубы за то, что в срок привёз не всю партию шкурок (3). И, подавно, меня, что приехал узнать о делах тяти в Новгороде и должен был за месяц вернуть "должок", иначе грозился ты спалить дотла наш дом (4)... Не помнишь, верно? Отвечай! — Не помню, — обречённо опускает голову член братства. — Месяц ещё не минул, сейчас получишь свою недоимку, — скалится молодец в чёрном и подходит ближе. С размаху он ударяет старка ногой в живот, добавляет второй, в нижнюю челюсть — слышится хруст зубов; и не успевает Рейнеке глазом моргнуть, как на шею ему накидывают удавку. — Никогда бы не подумал, что убить кого-то этим так легко и сподручно, — с невероятной силой натягивает шнур изувер. — А всего-то навсего верёвка. Спасибо моему учителю (5). Рейнеке пытается выбраться из хватки, подаётся вперёд, но этого тановится лишь хуже. В глазах мужчины всё сливается, темнеет, мир уплывает из под ног... и уже через минуту лишивший его жизни юноша заканчивает своё злодеяние и тащит переставший дёргать конечностями труп к тюкам с сеном. * * * * * — Один из душегубов моего мужа, однако, пощадил меня. Спрятал обессилевшее тело, сказав, что похоронил... и вместо этого выходил меня, вылечил, не дал умереть — хоть я и молила об этом. Могла ли я подумать, что обезображенный, одноглазый Кулота окажется добрее этих уважаемых мужей с душами чудищ? — Лана на мгновение замолкает, задумавшись о чём-то своём, но глотает вставший в горле ком и продолжает монолог. — Он же потом за обещания денег и власти со своими подельниками тихо задушил Козводца в собственном доме, в своей же постели. Куда дует ветер выгоды, туда и повернёт парус наёмника — в этом они и мы, купцы, очень похожи. — Я... — опускает голову княгиня и растерянно говорит, постепенно, слово за словом, становясь более уверенной и решительной в голосе. — Могу понять твою месть торговому братству, но что такого сделал Гостомысл? Он был хорошим человеком, быть может, лучше всех в этом городе! И Богуслава... заслужила ли она участи вдовы, а сын её — сироты?! — Досадное стечение обстоятельств. Братство опешило, когда на похоронах Козводца появилась я, но сделало вид, что ничего тогда не случилось. Как-никак, место в их рядах переходило от супруга ко мне, как и все его дела и богатства, а муж мой был преклонных лет и гибель его не вызвала подозрений. Зато Вепрь как новый глава оказался не столь хорош в подделывании грамот и взятках казначеям да мытникам, посему Гостомысл заподозрил что-то нечистое уже скоро... — И вы вместе решили от него избавиться? Обманул меня Хрущ, когда сказал, что нет его вины в смерти градоначальника? — У Гостомысла давно было плохо с сердцем, его душила грудная жаба. Мы с лекарством только ускорили неминуемое, сделав приближение конца быстрее — иначе пошли бы насмарку все мои планы. И знакомая знахарка карлы нам рада была помочь, ибо когда-то в молодости всё её племя посадник с Рюриком выкосили. — Но... ты ведь отомстила уже. Кроме Рейнеке мертвы все... — Уверена, что прямо сейчас и он подыхает, — ухмыляется Лана и до боли хватается за запястье Ольги, не давая той встать и спасти купца. — Сиди. Ты ничем ему не поможешь. Сиди, говорю! Женщина останавливается и растягивает губы в кривой, совершенно безумной и жуткой улыбке. — Все мужчины — чудовища, и чем лучше их кормишь, тем больше становятся их аппетиты и страшнее поступки. Но теперь они все умрут. Все до единого. — Кто умрут?! — с силой начинает трясти за плечи обезумевшую женщину Ольга, но та лишь в исступлении хохочет и закатывает глаза. — Кто умрут, Лана?! Разве не мало тебе смертей, не достаточно страданий? — Все, от мала до велика. Все умрут, — рычит сквозь зубы купчиха. — Все умрут, весь город станет для них кладбищем! Думаешь, для чего я это всё затеяла?! Пока сидят по домам женщины и дети, эти твари унесут со своими мечами на тот свет таких же, как и они сами, чудовищ. Война — занятие сугубо мужское, как и погибать на этой войне! — Да ты и впрямь с ума сошла... — разочарованно глядит на неё Ольга. — И ничем не лучше тех, кто тебя ко всему этому подтолкнул... — Заткнись! — Из-за тебя останутся семьи без кормильцев, без отцов, мужей и сыновей, — продолжает, несмотря на боль в запястьях, дочь Эгиля. — Это безумие... — Замолчи, — шипит Лана и впивается ногтями в кожу на руках варяжки. — Замолчи! — Значит... не было бы никакого бунта вовсе, если бы ты не разожгла пожара. Не было бы всех смертей... — Я лишь дала им то, что они сами желали, — вспыхивают глаза вдовы безумным огнём. — Простой люд хотел думать, что может на что-то повлиять — и как в старые времена взялся за оружие. Поставлявший Козводцу рабов злодей позарился на выгоду — и она вся его, но только если сможет он пережить сечу. Как и горящий мечтой отнять власть у твоего муженька князь, чьих послов когда-то мой супруг спровадил (6), но я приняла их с распростёртыми объятиями. Думаешь, кучка голодранцев бы догадалась вернуть княжью шапку роду Гостомысла и возвести на вершину его малолетнего сына? Нет, кусок за куском, шаг за шагом они отберут всё у Рюрикова потомства — и уже совсем скоро. — Бредишь ты, совсем голову потеряла... — А если нет?! Если правду говорю? Что тогда сделаешь, княгиня? — Лана окончательно звереет и, схватив Ольгу за волосы, ударяет её затылком о деревянный полок. — Где тогда будет твоё сочувствие? Где тогда останется вся эта кротость? Резко вырвавшись из цепкой, мёртвой хватки женщины, Ольга с силой опускает её голову в кадку с холодной водой и держит, до тех пор, пока безумная не начинает обмякать в её руках и задыхаться. Кашляя от воды, с мокрыми волосами и лопнувшими сосудами в глазах, Лана выглядит ещё страшнее. — Неплохо... — хохочет купчиха и делает жадный вдох. — Но всё равно не способна ты пока отнять чью-либо жизнь. Я же в любой миг с тобой это сделаю, ежели захочу... не страшно тебе, девочка? Не передумала ты? Здесь и кадок достаточно, и огонь в печи, и тяжёлая кочерга — нужно только выбрать. — Отзови своих людей, отпусти сынишку Богуславы... Расскажи о том князе да пожертвуй средства супруга в казну — и я обещаю, что ты останешься в живых. Всеми правдами и неправдами уговорю князя сохранить тебе жизнь, ни единого волоска с твоей головы не упадёт — от мук всех ты рассудка лишилась, отправят тебя к целителям и знахарям... — Думаешь, под силу тебе будет что-то изменить? Глу-па-я, — разочарованно вздыхает Лана. — Если прислушивается к словам твоим князь, это не значит, что есть у тебя власть. Жалеешь меня, спасти хочешь — не мешай, да только кто знает, чем для тебя это обернётся? А коли и впрямь княгиня ты, то накажи по всей суровости установленных правил. Нельзя одновременно следовать и велению сердца, и букве закона — иначе разорвёт тебя в клочья свой же разум. Так что... князя своего бедового надумала спасать? Или... В дверь несколько раз стучат, и она со скрипом отворяется — в проёме возникает хмурый, одетый с ног до головы в чёрное светлокудрый и голубоглазый юноша. Значит, тогда, в телеге, не померещилось ей...