— Какая еще десятина? — Богуслав спрыгнул с телеги, ткнул пальцем в стопку круглых зеленоватых стекол, проложенных для надежности тонким войлоком. — Это никто не провозил через Булгар! Их сделали здесь, у вас! — Ну да, — согласился козлобородый. — У нас. А это значит, что десятину за них никто не платил. Сейчас ты повезешь их через нашу, хранимую Аллахом и эмиром, землю. Значит, ты и должен заплатить десятину. — Ладно, — буркнул Богуслав. В конце концов всё это пустяки в сравнении с делами Ильи. — За это я заплачу. А за это — он ткнул в сторону следующей телеги, на которой лежали рулоны шелка, — я платить не буду. Это привезли издалека. Так что десятина уже уплачена. Так? — Нет, не так! — мотнул головой стражник. — Откуда я знаю, уплачена ли за твой товар десятина или нет? Кто может это подтвердить? Никто! — Он победно взглянул на Богуслава. — Плати, рус! Вот теперь Богуславу очень захотелось выпустить наглому вымогателю кишки. Даже радость от того, что об Илье все-таки не пронюхали, несколько померкла. Славка сдержался. — Хватко, — сказал он. — Я хочу знать, можно ли сыскать на него управу? По здешнему закону. — Ты можешь потребовать суда, — ответил Хватко. — Вон там, в белом домике у караулки, сидит кади. Но я бы не стал этого делать. Суд стоит денег, и немалых. Чтобы кади истолковал дело в твою пользу, ему надо сделать подарок. Но, скорее всего, он — в сговоре с этим десятником и вынесет решение в его пользу. — Ладно, — сказал Богуслав. — Мы заплатим десятину. Скажи ему это. И еще спроси: знает ли он, кто мы? — Вы — из словенского города Киева, — проявил осведомленность стражник. — Спроси его: помнит ли он нашего великого князя Святослава? И то, как он поучил его земляков уму-разуму? Стражник помнил. Но еще он знал, что Святослава убили печенеги, а новый князь киевский слаб. Даже хузар обложить данью не может. Это в Булгаре все знают. Богуслав усмехнулся. — Что ж, — произнес он. — Не стану с ним спорить. Это очень хорошо, что все в Булгаре так думают. Очень очень хорошо. — Не сердись на него, мой господин, — сказал Хватко. — Ему нужно много денег, чтобы вернуть то, что он заплатил за свою должность. — Ты хочешь сказать, что эти деньги он заберет себе? — Вот теперь Богуслав удивился по-настоящему. — Не всё. Ему придется отдать часть своему начальнику. А тот, уже из своей доли, внесет что-то в казну эмира. — Вот как? А скажи мне, Хватко, сколько мне придется заплатить, если я сейчас отрежу ему башку? Козлобородый будто угадал, что сказал сейчас Богуслав. Ощерился, погладил рукоять сабли: мол, давай, чужеземец! Неси сюда свою храбрую голову! — Не делай этого, мой господин! — всполошился Хватко. — За убийство стражника здесь казнят жестокой смертью, а всё достояние забирают в казну! — Да, он того не стоит, — согласился Богуслав. — Спроси, как его зовут? Стражник удивился. Но ответил. — Его зовут Хаттаб ибн Раххим. — Очень хорошо, — кивнул Богуслав. — Когда я в следующий раз приду сюда, мы с ним обязательно повидаемся. Переведи ему. — Он говорит: всегда рад встретиться с русом, потому что ему очень нравятся его деньги, — перетолмачил Хватко ответ стражника. — Уверен, что цвет его крови мне тоже понравится, — буркнул Богуслав. — Если не возражаешь, господин, я не стану этого переводить, — произнес Хватко-Халил. — И не надо. Когда придет время, он и так все узнает. «Хаттаб ибн Раххим, — подумал Богуслав. — Я запомню. Мы с тобой еще поквитаемся, жадный бохмичи. Я тебе это серебро в глотку засуну». Глава двенадцатая 985 год от Рождества Христова НА БУЛГАР! Войско русов двигалось по Волге-Итилю. Старым воинам вспоминался великий князь Святослав Игоревич. Как ходил он вот так на хузар и на булгар и устрашал врагов одним лишь видом стремительных лодий с красными щитами на бортах… Сотни парусов, пестрых и полосатых, с алыми знаками Хорса и молоньями Перуна, сотни флагов и значков, сверкание бессчетных шлемов, гул сотен медных бил, могучая песня княжьей руси, идущей по могучей реке, сулящая смерть или жалкое рабство насельникам богатейшего торгового пути. Сын Святослава великий князь киевский Владимир Святославович шел, чтобы сделать чужое своим. Чтоб расширить пределы державы на восход и оседлать великую реку. В устье Оки встретились две рати: киевская, усиленная союзными воями, и северная, ильмень и кривичи, Новгород, Полоцк и Белозеро, отборное ополчение и вольные викинги-нурманы. Вел это войско посадник новгородский и воевода княжий Добрыня. Русь шла водой, а степным берегом, в многоверстном облаке пыли топтала землю тысячами копыт союзная конница: торки, хузары, печенеги… Однако не все русы шли водой. Две тысячи ратников, собранных из киевской, черниговской, смоленской гриди, двигались в самом центре многочисленной степной конницы, подобные кулаку, в котором сжат ремешок кистеня. И уже за ними тянулся обоз: припасы и амуниция, захваченная добыча, немногочисленные раненые и захваченные рабы, бредущие вереницей за скрипучими возами. А вокруг войска, то рассыпаясь на многие стрелища, то роясь вокруг городищ и сторож, сновали тысячи степняков, подметая и увязывая в живые цепи тех, кто не успел уйти под защиту стен. Уйти успевали немногие. Вихрем налетала на булгарские селения Степь. Сметала ураганом стрел немногих оружных и забирала всё, на что падал глаз: молоденьких девушек и крепких мужчин, железные косы и медную утварь, фураж для лошадей и скот для собственных котлов. В этот поход Богуслав взял Лучинку. Это было неправильно. Не по обычаю. Жена должна ждать мужа дома. Об этом Богуславу не преминули напомнить мать с отцом. Однако в этот день в доме боярина Серегея гостил его побратим Машег, который совсем недавно весьма печалился, что его любимая жена Елда Эйвиндовна, сорвавшись со скалы, повредила ногу и не смогла ему сопутствовать. Потому Богуслав смело возразил родне: мол, есть и другой обычай. Мать сразу губы поджала: не нравилась ей дочь Эйвинда Белоголового. Почему — непонятно. Хотя она вообще отцовых друзей-хузар недолюбливала. Как только согласилась отдать сестру за Йонаха — уму непостижимо. Слыхал Богуслав: связана была с этой женитьбой какая-то неприятная история… Вот и сейчас едва Богуслав упомянул Эльду, как мать тотчас обиделась, процедила: «Вы мужи, вы решайте». И вышла. Отец бросил в ее сторону виноватый (с чего бы?) взгляд, пробормотал что-то насчет того, что у Машега жен много, а у Богуслава — одна… Тут же сообразил, что довод неудачный. Вдобавок видел он, что не все гладко меж Славкой и Лучинкой… Так что махнул рукой: делай как знаешь. Тем более что боярин-воевода и сам идет в этот поход. Если что — присмотрит за невесткой. Сладиславе он так и сказал. Может, в этом походе сподобит Бог: вернется невестка в тягости. И тем же вечером Богуслав объявил Лучинке, что берет ее с собой. Девочка обрадовалась. Любила Лучинка своего мужа. Очень боялась, что потеряет. Не в бою падет (в это как раз не верилось), а вот найдет он себе в походе жену знатную да в постели горячую… И выгонит Лучинку, которая без роду-племени — даже заступиться некому. Раньше Мокошь за ней стояла, а теперь — никто. Не может строгий Бог христиан занять в душе святое место. Священник сказал: Богоматери молись… А как молиться? Божья Мать бесплотно зачала, а Лучинка и плотски никак не может, хоть каждый день берет ее Богуслав. Одно только теплое в груди и осталось — любовь к мужу. А всё равно, как возляжет с ним… Будто тень отринутой Мокоши меж ними. Чем больше ласкает ее Славка, тем холоднее ее лоно. Только и осталось, что память о том как хотела она его раньше… Ну и ладно. Всё равно — родной, любимый. Вот бы еще сына ему родить… В поход пошли вместе, однако виделись нечасто. Сперва великий князь поручил Богуславу заготовку дерева и кожи для осадных машин. Потом, когда миновали вятские леса, доверил воеводство над передовым дозором. Так что Богуслав — всё больше верхами, с хузарами да торками. И ночевал с ними же, в степи. А Лучинка сначала плыла на мужниной лодье, где ей поставили шатер, потом перебралась на многовесельный драккар с конской головой — головной корабль дружины ее тестя, боярина Серегея. Там было теснее, зато много веселее. И снедала она теперь не с княжьими гриднями, а из боярского котла. И это было хорошо, потому что великий князь явно положил на Лучинку глаз. Она и раньше чуяла, что Владимир не прочь задрать ей подол, а теперь, похоже, любвеобильный князь решил довести до дела. Не то чтобы Владимир ей не нравился — он всем бабам нравился, великий князь киевский. Но нравиться — это одно, а поддаться искусу — совсем другое. Кабы была Лучинка по-прежнему верной Мокоши, не отказала бы. По старой-то вере понести от князя — большая радость. И богам словенским такое угодно, потому что любят боги князя более всех смертных и семя его благословляют. Родила бы Лучинка мужу Богуславу сына, отмеченного княжьей удачей, глядишь, и всему роду — прибыток. Но вера Христова подобного не позволяла. И Богуславу такое очень не понравилось бы. Слыхала Лучинка, что он говорил с неодобрением: мол, переспал Владимир с одной из жен Путяты, а тому и дела как будто нет. Зло так говорил. А с чего бы злиться? Все знают — нет у Богуслава с Путятой дружбы. Так что как ни хотелось Лучинке понести, а ответить желанию великого князя она не могла. Только он всё равно бы своего добился. Далеко не каждый вечер возвращался Богуслав к своей жене, а упорством в таких делах Владимир отличался изрядным. Добился б, если бы не боярин Серегей. Тестю Лучинки любвеобильный нрав князя был хорошо известен. Может, поэтому он и взял невестку под присмотр. И приходилось великому князю вести с Серегеем степенные беседы о вещах важных для государства, а в сторону Лучинки только глазами рыскать. Лучинка делала вид, что не понимает красноречивых взглядов. Перейти же к решительной атаке князь никак не решался. Тень широких плеч боярина-воеводы надежно защищала Лучинку от солнечного взгляда Владимира. Лучинке было хорошо рядом с тестем. Как-то уютно и спокойно. И глаза у боярина такие: будто всё видит и всё понимает. Серегей был — ведун, но Кромкой от него не пахло, как, например, от деда Рёреха. Зато пахло добротой. Впервые Лучинка видела варяга… Да что там варяга — вообще воина, который был бы добр. Кровного своего отца Лучинка не знала, но маленькой втайне мечтала именно о таком, как тесть: чтоб был сильнее всех врагов, но добр и щедр к своим, как сама Мокошь. Вот такому хорошо уткнуться в рубаху и поплакать-пожаловаться на все беды-несчастья. Верилось, что поймет и поможет. Скажет что-нибудь или сделает — и всё у Лучинки со Славкой сразу заладится… Но — не решалась. Словом, как устроилась Лучинка у боярского котла так Владимир вскоре от нее и отстал. Перенес свою неуемную страсть на более покладистых. Было ему куда сажать свою редьку. Вон сколько грядок — и распаханных, и нетронутых. Да и Богуслав не забывал о жене. Когда позволяла служба, непременно присоединялся к вставшим на ночлег русам. Среди отцовых ближников ему было так же уютно, как и среди княжьих гридней. И каждую такую ночь он был с Лучинкой. Да только ни страсть, ни нежность не могли растопить замороженное обиженной Мокошью лоно. И потом, когда Богуслав засыпал, Лучинка тихонько плакала, спрятав лицо в пропахшее родным потом корзно.