— Чего вы хотите? — Знать — это хорошо, но без конкретных доказательств на руках я имею лишь голословные утверждения. Скажите мне, где эти дела? — Уничтожены. — Жаль. Я был готов поторговаться… Вы идете на безумный риск ради чего-то, что гораздо выше вас. Я даже убежден, что вы не знаете всех причин, по которым играете в могильщиков. Вам, без сомнения, очень многое пообещали. И во сколько вы оценили свою нравственность? Фарель встал и собрался уходить, не заплатив, подчеркивая свою позицию силы, и натянул пальто. — Оставляю вам визитку, Матиас, с домашним адресом — на случай, если однажды вечером вам до смерти захочется отправиться ко мне. — Не называйте меня Матиас. * * * В 22.30 Обен закончил свою вторую за день пачку сигарет. В горле начинало першить, он мучительно кашлял. Открыл новую пачку. Дал себе еще две минуты, чтобы принять решение. Экземпляр каждого из двадцати трех стертых дел находился в картонной коробке для переезда, лежащей в глубине сада, в сарае для инструментов. Сохранить по экземпляру дела, спрятав их с глаз долой, его побудили противоположные чувства. Обен был хорошим полицейским, он даже считал себя порядочным. До сих пор. Но обстоятельства, любовь и страх заставили его сделать плохой выбор. Он злился, что тогда заключил эту сделку, но теперь отступать было поздно. Матиас взял служебное оружие, ключи от машины и проверил, лежит ли по-прежнему визитка в кармане его джинсов. В 23 часа он припарковался в верхней части Бельвиля посреди двадцатого округа Парижа у жилища Марка Фареля. Все еще сидя за рулем, проверил пистолет, зарядил патрон. Осторожно вздохнул, закрыв глаза. Выйдя из машины, направился к входной двери. В плохо освещенном вестибюле на одном из ящиков для писем значилось имя Фареля, как и номер квартиры. Обен поднялся до второго этажа и оказался перед квартирой 26. Остановился там, неподвижный и молчаливый, с пистолетом в руках. Подумал о своем сыне. Подумал о тюрьме. Сказал себе, что Фарель — скорпион, готовый сдохнуть ради хорошей статьи, рискуя подвергнуть опасности самого себя. И особенно подумал о том, что мог бы заставить его замолчать. Затем положил руку на рукоятку пистолета. Закрыл глаза. Глубоко вздохнул. Нет. Ему не хватит храбрости. И потом, черт… Убить? Развернувшись, Матиас буквально скатился с лестницы и добежал до машины. В тихом месте, на улице, где лампы уличных фонарей были разбиты, чтобы обеспечить свободу действий местным дилерам, Матиас расплакался. Жизнь ускользала от него, он городил одну глупость на другую, и отныне больше ничто не подчинялось его контролю. Прижавшись затылком к подголовнику, Обен вставил себе в рот холодный металл пистолета и начал давить на спусковой крючок. Ударник двинулся, готовый врезаться в патрон, пуля из которого сейчас разнесет ему заднюю часть черепа. Давление пальца на спусковой крючок стало слабее, и ударник вернулся в исходное положение, не причинив вреда. На это ему тем более не хватит смелости. В 00.10 в квартире Марка Фареля раздался звонок. Журналист, встав из-за компьютера, открыл дверь Обену, который так и остался неподвижно стоять на лестнице, держа в руках тяжелую картонную коробку. — Я вас уж и не ждал. — Я долго колебался. — Тогда можно сказать, что мне повезло. — Можно и так сказать. И, несомненно, повезло куда больше, чем он представлял. 32 В Анси, посадив своего сына Габриеля на плечи, Матиас Обен поднял его, чтобы тот мог распутать баскетбольную сетку, повешенную в саду. Отец раскачивался слева направо, чтобы сделать эту операцию невозможной, и мальчик заливался смехом при каждой неудачной попытке. Кост смотрел из окна кухни на эту сцену из жизни образцовой семьи, мысленно повторяя возможные варианты — начиная с того, что диктовал разум, и заканчивая тем, который на самом деле предстояло выбрать. Конечно, оба они были диаметрально противоположны. Он почувствовал, как руки Лоры обвиваются вокруг его талии и ее лицо утыкается сзади ему в плечо. — Я живу с ним, Виктор, так что не думай, будто я не знаю, что мой мужчина делал глупостей. И тебя я тоже знаю; раз уж ты приехал сегодня, то лишь для того, чтобы узнать, взваливать на себя его глупость или нет. — Неплохо. — Жена полицейского и сама немного полицейский, разве не так? Ну что, ты принял решение? — Мне очень хотелось бы ответить тебе, но я не знаю, докуда это дело меня доведет. Я сделаю так, чтобы вы смогли как можно дольше наслаждаться Альпами, но не дам никаких обещаний. — Все настолько серьезно? — Постарайся на него не сердиться. — Сердиться? Матиас не сделал бы ничего незаконного лишь ради своих интересов. Я знаю, что каким бы безвыходным ни было положение, он влез туда ради нас. Я угрожала ему, пока он не обезумел от страха, я даже использовала Габриеля — не знала, что еще делать. В какой-то мере я чувствую себя ответственной, даже несмотря на то, что у меня нет ни малейшего понятия, о чем речь… — Лора сжала руки чуть сильнее. — Как я могла настолько тебя ненавидеть! Теперь понимаю, что если Матиас выдержал все это — один, в вашем дерьмовом отделе, а я его еще изводила, — то это лишь благодаря вашей дружбе. * * * Кост не доверял влюбленным женщинам. Во многих расследованиях они завлекали его в ловушки. Капитан не мог сказать, пыталась ли она им манипулировать, но, во всяком случае, он уже принял решение — и точно знал, что встает обеими ногами в цемент. И в воду теперь ну никак нельзя падать. Часть вторая — Думаешь, он играет с нами? — Нет, думаю, он хочет заставить нас участвовать в игре, а это разные вещи. Капитан Виктор Кост 33 У Люка́ Сультье была привычка обедать в обществе матери. Он уходил из Министерства финансов незадолго до полудня, предупредив секретаршу, и отдавал распоряжение отвезти его в семейный замок, расположенный на возвышенности Сен-Клу. Хотя тот ни капли не был похож на замок, и тем более там не собиралось благородное общество, семейству Сультье такое название импонировало гораздо больше, чем «частный дом». В роскошное и величественное трехэтажное здание открывался широкий вход, ведущий на центральную лестницу. На половине этажа эта лестница раздваивалась вилами, ведя в восточное и западное крыло, где находились спальни, бо́льшая часть которых годами пребывала в темноте. В нижнем же этаже располагались приемная, большая гостиная и кухни. С годами многочисленный обслуживающий персонал дома сократился до одного человека, на котором лежало все. Брис, так его звали, делал что угодно. На стенах некоторые места немного отличались по цвету, позволяя угадывать местоположение распроданных некогда картин. Из истории помнилось, что этот дом прадед возвел своими руками, закончив строительство на следующий день после Второй мировой войны. Другая часть истории утверждала, что семейство Сультье заполучило значительную часть богатства между 1941 и 1943 годом, и довольно зловещим способом. При отце, Жаке Сультье, гениальном предпринимателе, особняк познал годы величия. Там давались роскошные рауты, куда собирался весь влиятельный Париж. Некоторые финансовые инвестиции в правой партии позволили ему одной ногой вступить в политическую жизнь, но в 60 лет рак печени положил его обеими ногами в могилу. С тех пор стало редким явлением, чтобы в стенах большой гостиной разносилось эхо оживленных разговоров. * * * Поравнявшись с решеткой у крыльца, служебный лимузин сбавил скорость до пешеходной, отчего захрустел гравий аллеи, обсаженной тисами, с которыми зима обошлась очень сурово. Шофер затормозил в парадном дворе очень осторожно, так как ему было настоятельно рекомендовано не пачкать следами от шин канавки между булыжниками. Люка Сультье положил пальто в вестибюле и направился в гостиную, где ждала его мать — пленница своего кресла на колесах. Без всякой формальной вежливости она словно продолжила оставленный накануне разговор: — Ты встретился с государственным советником, как я тебе говорила? Он уселся и положил на край стола ежедневную газету. — Здравствуй, мама. Нет, у меня не было времени. Пожилая дама устремила взгляд на ежедневную газету, главная новость которой копировалась всеми средствами массовой информации. «Новая странная смерть в Сен-Сен-Дени». Там, должно быть, больше десяти раз повторялось слово «самовозгорание», а также с этим случаем непосредственно связывали удивительное возвращение к жизни Бебе Кулибали. Почти всю первую страницу занимала фотография обугленного трупа. — Брис, у моего сына нет никакого воспитания. Не будете ли вы так любезны убрать со стола этот ужас? Люка съязвил: — Это фотография тебя так беспокоит? — Нет, дорогой. Жизнь полна драм, и я сама тому свидетельство. А вот газетам, которые валялись непонятно где и которые трогал не пойми кто, не место на обеденном столе. — Я тоже думал, что для того, чтобы тронуть тебя, требуется нечто большее.