Часть 1 Взгляд мой упирался в телевизор, который стоял напротив. Я попробовал новости, не найдя в них ничего нового, переключил на море, шёл какой-то фильм, где парочка нежилась на пляже: – Я люблю юг. На юге с женщинами всегда было проще: и шуб не надо дарить, и море рядом, – лежал он рядом с симпатичной женщиной, уперев локоть в песок и глядя на неё сквозь тёмные очки. – Ага, скажи ещё и товар всегда лицом, – перевернула она пляж на другую сторону, подставив солнцу лицо. – Ты далеко собрался? – остановила девушка его руку, которая двигалась от талии к её груди. – Нет, до оргазма и обратно. Интим в 11.00 показался мне слишком ранним, я лишил героев голоса и перевёл взгляд выше. Там висела картина современного художника, которую я купил как-то в галерее напротив, но не из-за большой страсти к искусству, просто хотелось скрыть неровность на стене. Как только я её повесил, стена действительно перестала нервничать, и мне работалось спокойнее, однако с её появлением в жизни стали происходить метаморфозы. Имени художника я не помнил, но зато врезалось название: «Инь и Янь. Голубиная почта» – исчерченное проводами небо и два голубка на одной из линий. Линии эти разбивали высь на разного цвета куски. Безусловно, речь шла о связи двоих, посредством Интернета или телефона. Небо было похоже на квилт, одеяло, сотканное из разных кусков, которым хотелось укрыться, в котором я был бы не прочь провалять это утро. Работать не хотелось, я встал, потянулся, сделал несколько махов руками, но так и не взлетел. Подошёл к окну. Солнце было самым капризным из всех домашних животных. Сегодня оно опять нас не любило, сколько бы ни обожали его мы. Не выходило. На улице ветрено, влажно и противно. Осень – какая несправедливость: в то время как хочется зависеть от любимого человека, зависишь от погоды. Максим снова прибавил звука фильму и сел в кресло. Кино не трогало, для лета в нём не хватало страсти, для отношений – капризов. Время от времени взгляд вместо ящика останавливался на картине. Он понял, что смотреть на неё ему приятнее, чем в экран, хотя может быть и менее информативно на первый взгляд, потому что на второй – было о чём подумать. Картины для того, чтобы вдохновлять. Ни телевизор, ни его картина не могли ни на что вдохновить. Да и на что может вдохновить искусственный глаз, который заморгал рекламой в очередной раз, разве что отсосать остатки времени и положительных эмоций, особенно если освещали события в мире, загоняющие тебя ещё дальше, в самую гущу осени. Я переключил программу, передавали новости, и телевидение снова стало чёрно-белым. Переключился на полотно. Голубки ворковали. Мне тоже захотелось поворковать. Я вызвал Катю. – Кофе? – спросила Катя, вытеснив из пространства моего кабинета одиночество. – Катя, вы могли бы выключить телевизор? – Ну, вы совсем уже, Максим Соломонович, – возмутились хором белая кофточка, чёрный пиджак и розовая юбка. «Почему юбка розовая?» – мелькнула у меня того же цвета мечта. – Может быть, я тебя испытываю в роли покорной жены? – всё ещё рассматривал я её, окопавшись в кресле. – Это ни в какие рамки не лезет, – всё ещё глядя на меня с недоумением, взяла она пульт со стола, и зрачок погас. – Вот и я про картину. Вам нравится она, Катя? Я хотел сказать, есть ли разница, куда смотреть: в телевизор или на картину? – Я вообще телик не смотрю. Ящик для стариков. – Серьёзно? – почувствовал я себя отстающим от жизни. – Неужели я такой старый? – перезарядил я на плечах пиджак. – Нет ещё, но постоянно туда смотрите. – Могла бы приносить кофе чаще. – Смотрите лучше на картину. – Катя знала, что если шеф переходил на «ты», значит, либо ему было не по себе, либо он сердился. «Ну вот, что за скромность, могла бы сказать – смотрите лучше на меня, Максим. Я бы смотрел тогда, может быть, чаще, может быть, не только смотрел. Хотя это было бы неправильно: мужчина, если он действительно хочет женщину, оказывает внимание сам. Или я стал настолько ленив и скучен?» – Её же тоже придётся время от времени выключать. Кстати, где от неё пульт? – От кого? – От картины. Катя не поняла юмора, это было выше её чувств. «Как часто чувство юмора остаётся в тени других чувств в то время, как является источником кислорода для настроения. Чувство юмора – это тот самый спаситель, который не даёт чувству собственного достоинства завоевать весь твой внутренний мир», – хотелось мне прочитать Кате мораль, но я сдержался. Пожалуй, единственное, что нас объединяло, – приступы скромности, когда слова спотыкаются, боясь выйти наружу, и застревают в горле. Комплименты я делал редко, чтобы не смущать и не совращать. Она улыбнулась через силу: – Может, кофе вам действительно приготовить, Максим Соломонович? – А что, он ещё не готов? А с виду такой серьёзный напиток. – Как всегда? – спросила Катя, на автомате, прекрасно зная, что если не было солнца, то его могли заменить три ложки сахара вместо обычных двух. – Я бы очень хотел как никогда, «но только не с тобой, Катя», – добавил я уже про себя. Скоро аромат кофе ласково тёрся о мою щёку. В жизни каждого бывают периоды повествования, когда атмосфера затянута плотно прозой жизни, ни диалога вокруг. То есть людей много, а диалога нет, потому что каждый несёт своё, приносит свои слова: «Пусть у тебя полежат, у тебя же сейчас всё равно никого и свободно, я заберу потом при случае». А случай тебе не нужен. Тебе нужно другое, другая, другие, несколько реплик, предложений, писем… Постоянных, греющих, подбадривающих, твоих. Я пребывал в этой менопаузе уже довольно давно. Проза, проза, проза, как чернозём. Картошку вырастить можно, но хочется возделывать виноградник. Однако тот капризен, ему нужны впадины, холмы, долины, если о теле, климат – если о душе, рельеф – если об уме. * * * Инь: Сегодня целый день витала потребность к тебе на колени, и прижаться к напильнику щетины. С самого утра мне просто необходима постель из твоих объятий мясных, хочется нырнуть туда, убить поцелуями бледность своих губ и серость будней. Я знаю, что из зол отношений самое вредное: зависимость – быть, наркотик – вдвоём. Я подсела безбожно, да что там колени. Я вывернута, и меня колотит дрожь, небрежно рукою застеленная, когда ожиданием жмёт сама память. Моя карта памяти переполнена нашими поцелуями. Янь: Вот видишь, они рвутся за рамки. Нормы, рамки – это то, что делает нас нормальными, но есть одно «но», если я буду нормальным, я тебе быстро наскучу. Инь: Ты прав: с одной стороны, очень хочется безумия, с другой – комфорта. Янь: А ты сейчас с какой? Инь: У меня перерыв. Я пью чай. А потом на сторону. Янь: Только не делай глупостей с кем попало. Я уже еду к тебе, любовь моя. Инь: Ты ещё на работе? Янь: Да. Инь: Я думала, ты уже выехал. Когда освободишься? Янь: Думаю, скоро уже поеду. А что? Инь: Будешь проезжать мимо – позвони. Может, поженимся. Янь: Есть повод? Инь: Да, у меня утка в духовке. Янь: Смотри не пересоли. Чтобы не получилось как в прошлый раз. Инь: А как было в прошлый раз? Янь: Я целовал её губы и шею, пока она плакала, настолько чувствительная, что всякая ерунда готова была испортить её настроение. После слёз обычно был секс. Она это знала, и я знал, продолжая утешать, выедая поцелуями её кожу, не понимая, зачем так было солить. Инь: Отлично! Особенно последняя фраза. В этот раз даже не надейся, дождя не будет. Янь: Тогда зонт не беру! Ты моя кнопочка. Инь: Ядерная? Янь: Двухъядерная. Инь: То-то чувствую: в последнее время у меня крыша едет. Я схожу с ума. Янь: Подожди, я схожу с тобой. * * * Три ночи, и город всё тише жабрами, как уставшее огромное животное. Он кормится загулявшими парами Невского, ночная охота подходит к концу, дичи всё меньше в его железобетонных клыках кровоточит пословица: не рождаются динозаврами – ими становятся. Зверь медленно засыпает. Его мощное тело смыло с дорог транспорт. Пар стало заметно меньше, всё больше одинокие путники с пивом в руках, вот и вся ночная романтика, на берегу Невы, мраморными губами зализан. Под светомузыку жёлтых светофоров, которые мерцали на перекрёстках своим безразличием к ПДД, я доехал до дома. Я бы тоже мог уснуть и стать доисторическим ископаемым, но мысли, чёрт бы их побрал, будто жажда ночной жизни, даже третьему глазу не даёт сомкнуться. Деградирую, это и есть эволюция, я чувствую в себе динозавра, как город в ночи, я тоже не досыпаю. Я заглушил двигатель, достал из сумки бутылочку пива, и луна качнулась мне одиноким светильником. Перед домом был сквер, разрезанный по диагонали асфальтом. Я нашёл точку зрения, через лобовое наблюдая, как по дорожке шла женщина. Женщина как женщина. Надо же было куда-то смотреть. Неожиданно две тени догнали её, выдрали сумку из дамского гардероба и рванули в мою сторону. «Трус!» – отозвалась во мне тихо честь. Женщина завизжала, в голове её пронеслись вслед за испугом наличные цифры, мысли о том, что надо будет сейчас звонить в банки и заблокировать карты, что хорошо, что наличных было немного, что успела вчера оплатить квартплату и школу сыну. Я сделал глоток, будто это могло их остановить. Схватился за ручку двери, чтобы открыть дверь и броситься навстречу злу. Но потом остановился. Далась мне чужая сумка, с чужими средствами: бросать пиво и бросаться им наперерез не было никакого желания. Хорошо, что пиво успело охладить мой ум: во?первых, все живы, во?вторых, биться и гибнуть за чьи-то деньги не хотелось. «Трус!» – крикнула во мне тихо честь. Я просто посигналил преступникам в клаксон и поморгал фарами. Те испугались, бросили кусок кожи и скрылись. «Неплохо, это был тот редкий случай, когда свет победил тьму», – почувствовал я себя супергероем, выпрямился, допил пиво и закрыл от удовольствия глаза. Поцелуев не было, не было даже аплодисментов. Испуганная женщина подобрала своё и поспешила прочь. Я долго смотрел ей вслед, пока взволнованное тело не провалилось в темноту домов, квартир, где уже скоро она набирала номер своей подруги, взахлеб рассказывая о происшествии и проверяя содержимое сумочки, пересчитывая купюры и с радостью обнаружив кредитки среди скидочных карт: козыри остались на руках. Надо было тоже идти домой, но не хотелось. Улица оказалась тем самым местом, где сейчас было свободно, спокойно и тепло. А дома, на цыпочках, надо будет искать парковку своей заднице и засыпать подворчание жены. Я ненавижу ходить на цыпочках в своём доме, где каждый шорох режет сознание, будто кусок штукатурки отваливается от твоего личного «я». И вот уже как скелет, неслышно восставший из могилы ночи, ты должен сделать все свои дела в потемках, чтобы залечь обратно. Она отвернётся от меня как обычно, я постараюсь обнять жену сзади и буду нести чушь. Я не любил, когда она не понимала меня, мне не хотелось объяснять ей, почему я так долго ехал к дому, это было бы пустой тратой времени, хотя начинал мысленно делать это, как правило, поднимаясь наверх в лифте. Я смотрел на себя, на лице выступило чувство вины. «У вас усталый вид, – читал я в отражении. – Я знаю, вы не виноваты. Счастливчик?» «Был таким, чего о нём, о виде, – старался я улыбнуться своему отражению, – теперь не скажешь, вряд ли где-нибудь когда-нибудь кто-либо сможет искренней меня его любить».