– Весной мы ее откопаем, – пообещала она. – И воскресим. Он висел над койкой матери мальчика. Иисус. Цветная открытка размером четыре на шесть дюймов. Кто-то прислал матери эту открытку из Лувра. У Иисуса были ярко-голубые глаза и добрая, но загадочная улыбка. – Он улыбается, как Мона Лиза, – говорила девочка. Мальчик думал, что Иисус похож на миссис Дилани, только волосы у него длиннее, и вокруг головы нимб. Глаза Иисуса были полны тайной радости. Сияли восторгом. Однажды он умер. «Умер за нас, – говорила мать, – за наши грехи». А потом воскрес. – М-м-м, – пробормотала девочка. – На то он и бог. По ночам, лежа в темноте, мальчик слышал, как мать молится. – Отец наш, сущий на небесах… А утром, на рассвете, из соседней комнаты доносился мужской голос, произносивший нараспев: «Kokyo ni taishite keirei». Приветствие императорскому дворцу. Теперь, думая об отце, мальчик неизменно представлял, как тот любуется закатом, прислонившись к изгороди в Лордсбурге, в лагере для опасных пособников врага. – Мой папа – преступник, – шепотом произносил мальчик. Ему нравилось, как звучит это слово. Преступник. Он представлял, как отец, в ковбойских сапогах и шляпе, гарцует на красивом жеребце по имени Белый Иней. Может, он угонит у кого-нибудь стадо. Или ограбит банк. Или остановит почтовый дилижанс. А то и целый поезд, как это сделали братья Далтоны. А пока он коротает время в обществе других преступников. Мальчик предавался фантазиям до тех пор, пока перед глазами не возникал знакомый образ: отец, в халате и шлепанцах, идет через лужайку. «Двигай к машине, папа-сан». Отец может вернуться совсем скоро. В любой день. Но пока нужно говорить всем, что он в отъезде. Вообще, следует поменьше болтать. Держать рот на замке. Всем японцам сейчас нужно не высовываться. Сидеть по домам. Выходить только в случае крайней необходимости. Не разговаривать по телефону по-японски. Не собираться вместе. Встретив на улице другого японца, не надо ему кланяться, как это принято в Японии. Следует помнить, что мы в Америке. Здесь принято в знак приветствия пожимать друг другу руки. Отцы некоторых других мальчиков тоже были арестованы, но никого из них не увели из дома в шлепанцах. Отец Вена Акады был арестован во время игры в гольф, и на нем были спортивные туфли. Отец Вудро Тешимы был арестован во время буддийской свадьбы в Аламеде, на нем были лакированные ботинки и фрак, взятый напрокат. Отец Шугара Савады, во время Первой мировой войны потерявший ногу и отчасти память – худшую ее часть, с улыбкой уточняла миссис Савада и при этом весело подмигивала, – был арестован, когда выходил из пивной. Он был так пьян, что к машине его пришлось волочить под руки, а он размахивал костылем и кричал: «Банзай!» Мальчика немного успокаивала мысль, что отец Томми Танаки был арестован в белых носках и старых деревянных гэта. Агенты ФБР пришли за ним, когда он работал в саду, срезая стебли прошлогодних хризантем. Гэта даже хуже, чем шлепанцы, решил мальчик. Намного хуже. – Иногда я смотрю на часы, вижу, что они показывают половину шестого, и думаю о том, что ваш отец уже вышел из офиса, – признавалась мать. – И меня охватывает паника. Я вспоминаю, что еще не приготовила рис. Деревья появились внезапно, без всякого предупреждения, солнечным днем в конце ноября. Это были саженцы ивы, выкопанные где-то далеко. Может быть, в горах. Или на берегу реки. Там, где есть вода. Целый день все мужчины, жившие в лагере, высаживали деревья перед столовой и на противопожарной полосе. Деревья полагалось высаживать на одинаковом расстоянии друг от друга. По лицам работавших стекал пот, лопаты сверкали на солнце. Вечером мальчик улучил момент, когда его никто не видел, сорвал зеленый листочек с одного деревца и сунул в карман. Он положил его в конверт и послал в Лордсбург. – В почве здесь слишком много щелочи, – сказала мать мальчика. – Этим бедным деревцам не пережить зиму. Она стояла у окна в ночной рубашке и медленно расчесывала волосы. За окном падал снег. Лучи двух прожекторов перекрещивались в темноте, скользили за ограду и исчезали, чтобы через несколько секунд появиться вновь. Мать вырвала у себя седой волос и выпустила его из пальцев, так что он медленно упал на пол. – Все равно утром подметать, – сказала она и повернулась к мальчику. – Не помню, я говорила тебе, что в поезде потеряла сережку? Мальчик покачал головой. – Она выпала у меня из уха где-то между Прово и Нефи. А я ничего не почувствовала. Мальчик наблюдал, как мать скрутила волосы в жгут и заколола узлом. Волосы у нее были темные и блестели в свете лампы, а в глазах была усталость. – Ты и без сережек очень красивая, – сказал мальчик. Он вообще не помнил, что в поезде у матери были сережки. Она прикрыла глаза и через мгновение снова открыла. – Интересно все-таки, куда она подевалась, – сказала она. – А какая она была? – Самая обычная жемчужная сережка. – Может, закатилась под сиденье, – предположил мальчик. – Может быть, – кивнула мать. – Так или иначе, ее уже не найдешь. Вещи иногда теряются, и с этим ничего не поделаешь. Мальчик поднял с пола седой волос и поднес к лампе. Мать посмотрела на сына, на волос в его руке и выключила свет. Какое-то время они стояли в темноте и наблюдали, как снег падает на крыши соседних бараков. Он был белый, чистый, пушистые хлопья кружились, подхваченные порывами ветра. – Ни к чему было надевать серьги в дорогу, – сказала мать. – Совершенно ни к чему. Утром снег превратился в жидкую грязь, резкий ветер пронзал пустыню насквозь. – Оденься потеплее, – сказала мать мальчика. Она вырвала несколько страниц из каталога «Сирс» и заткнула мятой бумагой щели в стенах. Отверстия, оставленные выпавшими сучками, закрыла крышками от железных банок. Принесла ведро угля, набрав его в куче, которая неизвестно как появилась посреди лагеря, и разожгла огонь в печи. Когда комитет по делам эвакуированных объявил, что будет распродавать излишки обмундирования, оставшиеся со времен Первой мировой войны, мать мальчика отстояла в очереди два часа и купила несколько пар хлопчатобумажных кальсон, меховые наушники и три морских бушлата сорок четвертого размера. Мальчик надел один из этих бушлатов и посмотрел на свое отражение в зеркале. Волосы у него были длинные, лохматые, лицо потемнело на солнце. Полы бушлата свисали ниже колен. Мальчик прищурил глаза и оскалился. Провел рукой по жесткой шерстяной ткани, нашел в ней дырку и сунул в нее палец. – Наверное, моль проела, – сказал он. – А может, это от пули, – предположила девочка. Мать достала иголку и катушку толстых черных ниток. Надела наперсток. – Посмотрим, что можно сделать, – сказала она. Температура воздуха упала до десяти градусов. До пяти. Несколько раз она опускалась до минус двадцати. Тонкие ветви деревьев покрылись ледяной коркой, а простыни, сушившиеся на веревках у прачечной, промерзли насквозь и стали жесткими и негнущимися. «Это замороженные белые паруса», – думал мальчик, глядя на них. Настал день, когда ветер подул в другом направлении. Он был такой сильный, что несколько раз сбил мальчика с ног. Птицы сбивались с пути и падали вниз. Голодные койоты бродили вдоль проволочной изгороди и сражались с бродячими собаками за отбросы. Один из жителей лагеря исчез, а через три дня его нашли мертвым в десяти милях, в горах. Лицо у мертвеца было спокойное, на губах застыла улыбка, глаза были плотно закрыты. Наверное, он просто лег на землю под звездным небом и крепко уснул. Под головой у него лежал аккуратно свернутый кусок красного выцветшего шелка. В руке он сжимал ручку ведра, которую так и не смогли вытащить из его окоченевших пальцев. Девочка стояла напротив потрескавшегося зеркала и внимательно изучала красное пятнышко на подбородке. Она несколько раз потрогала его пальцем. Пробормотала: «Дорогая, я так хочу тебя поцеловать» – и ответила томным голосом: «Только один раз». Потом нахмурилась, оскалила зубы и стала их рассматривать. Зубы были мелкие, ровные, белые и напоминали блестящие камешки. Мальчик осторожно похлопал сестру по плечу. – Что? – спросила девочка. Она разговаривала не с братом. Она говорила с отражением в зеркале. – Что? – Я хотел спросить про лошадиное мясо. – Что в нем такого интересного? – Интересно, откуда они его берут? Девочка поджала губы.