Потом, когда его забрали, я думала только о том, что ему хочется пить. «Теперь его долго будет мучить жажда», – думала я. – Наверняка в полиции ему дали попить. – Я должна была принести ему воды. – Ты же не знала, что его арестуют. – Даже сейчас в моих снах его мучает жажда. Посреди ночи мальчик услышал какой-то звук. Словно кто-то ударил веревкой о жидкую грязь. Он выглянул в окно и в ярком лунном свете увидел, что его сестра прыгает через скакалку. На ней было желтое летнее платье. У нее были длинные тонкие ноги. Коленки шелушились. Лодыжки были покрыты ссадинами, оставленными песком, который днем и ночью наносил ветер. С такими некрасивыми ногами ей лучше ходить в брюках, подумал мальчик. Он встал, вышел из комнаты и остановился в дверях барака. Сестра не замечала его и продолжала прыгать. Сначала на одной ноге, затем на другой, потом со скрещенными ногами. Наконец она зацепилась ногой о скакалку и споткнулась. Сердито топнула и отбросила ее прочь. – Иди домой, – тихо сказал мальчик. – А то простудишься. Сестра посмотрела на него. – Ты давно здесь торчишь? – спросила она. – Давно. – Хорошо я прыгала? – Хорошо. Я и не знал, что ты так здорово прыгаешь. – Ничего не здорово. Мне даже крутить скакалку нельзя доверить. Мальчик подошел к сестре, поднял скакалку и стал ее рассматривать. Скакалка была белая, истершаяся. Кусок старой бельевой веревки, который сестра срезала около прачечной. Мальчик представил себе белые паруса простыней, раздуваемых ветром. – Пойдем домой, – повторил он. – Не хочу. Мальчик промолчал. – Я плохо прыгаю. – Ну и наплевать. – Тебе наплевать, а мне нет. Мальчик протянул сестре скакалку. – Возьми, – сказал он. Девочка взяла скакалку за один конец, а другой остался в руке брата, который медленно потащил ее в барак. На следующее утро сестра мальчика проснулась в жару. Мать принесла консервную банку, наполненную водой, но девочка отказалась пить. Сказала, что не хочет. Что ей сейчас в рот ничего не лезет. Откинула одеяло и стала отдирать шелушащуюся кожу на колене. Мальчик схватил сестру за запястье. – Не надо. Тогда она отвернулась и стала смотреть в окно. Женщина в розовом халате, с ночным горшком в руках, прошла в сторону туалета. – Где мы? – спросила девочка. – Куда подевались деревья? Что это за страна? Потом она сказала, что видит отца. Он идет один по дороге. – Он придет и заберет нас отсюда. Девочка взглянула на свои часы и удивилась, что уже так поздно. – Шесть часов, – сказала она. – Папа давно должен быть здесь. В феврале в лагерь прибыла команда, набирающая волонтеров для службы в армии, и всем, кому уже исполнилось восемнадцать, предложили доказать свою лояльность, ответив на вопросы анкеты. «Вы хотите служить в вооруженных силах США и готовы исполнить свой воинский долг, когда это потребуется?» Мужчина, живущий в соседней комнате, ответил отрицательно, и его вместе с женой и матерью жены отправили в лагерь в Туле-Лейк, где находились все прочие сочувствующие неприятелю лица. На следующий год их репатриировали в Японию на военном корабле «Грипсхольм». «Вы готовы принести присягу в безоговорочной верности Соединенным Штатам Америки и защищать Соединенные Штаты от нападения как внешних, так и внутренних врагов? Вы готовы отказаться от любых проявлений преданности и лояльности по отношению к японскому императору, а также любому другому иностранному правительству или организации?» – Какая там преданность японскому императору? – пожала плечами мать мальчика. Она сказала, ей не от чего отказываться. Она прожила в Америке почти двадцать лет. Но ей не хотелось создавать лишние проблемы. Как говорится, торчащие гвозди вытаскивают клещами. Не хотелось, чтобы ее обвинили в сочувствии к неприятелю. И репатриировали в Японию. – Там у нас нет будущего. Вы родились здесь. Ваш отец здесь. Самое главное – мы должны оставаться вместе. Она ответила утвердительно. Они остались. Лояльность. Сочувствие врагу. Преданность. Верность. – Все это только слова, – сказала мать мальчика. В ржавой банке из-под персикового компота проклюнулся желтый росток. Мальчик несколько раз коснулся пальцем нежных желтых лепестков тюльпана. – Глория, – прошептал он. Уже наступил март, ночи больше не были такими холодными. Земля стала мягче, и скорпионы снова расплодились. Девочка разрыла землю под окном барака, но не нашла черепахи. – Она ожила и уползла куда-то, – сказала она. Саженцы ивовых деревьев не пережили зиму. Жизненные силы в них так и не проснулись. На тонких ветвях не появилось ни листочка. Девочка отломила прутик и пожевала. – Деревца умерли, – сказала она. Втайне мальчик обвинял в этом себя. Не надо было срывать тот лист, думал он. Он снова начал подолгу гулять, но теперь в одиночестве, без сестры. Наблюдал, как по песку скользят темные тени туч. Горные вершины, видневшиеся вдали, все еще были покрыты снегом. Иногда ему случалось увидеть зайца или бродячую собаку, которая несла в зубах что-то темное и мохнатое. Он видел, как по сухим белым камням прыгают рогатые жабы. Греются на солнце ящерицы. Представлял, как далеко в пустыне одинокая черепаха медленно, но упорно бредет к тонкой голубой линии горизонта. Бывали дни, когда после дождя воздух наполнялся терпким ароматом полыни. Тогда мать мальчика поднималась с койки, подходила к окну и вдыхала полной грудью. – Какой чудный запах, – говорила она. Как-то теплым апрельским вечером один из обитателей лагеря был застрелен у проволочной изгороди. Часовой, находившийся на посту, сообщил, что этот человек пытался бежать. Часовой четыре раза окликнул его, приказывая остановиться, но человек не подчинился приказу. Друзья убитого утверждали, что он всего лишь выгуливал собаку. Он не расслышал часового, говорили они, потому что был глуховат. А может, причиной тому был ветер. Один из друзей убитого, осмотрев место происшествия, заметил за оградой какой-то редкий цветок. Он не сомневался, что его покойный друг всего-навсего хотел сорвать его. Когда он протянул руку, его настиг выстрел. На похороны собрались почти две сотни человек. Гроб засыпали цветами из гофрированной бумаги. Пели гимны. Читали молитвы. Годы спустя мальчик вспоминал, как, стоя рядом с матерью, думал лишь об одном. О том, какой цветок хотел сорвать покойный. Может, это была роза? А может, тюльпан? Или нарцисс? Интересно, что случилось бы, сорви он все-таки этот цветок. Мальчик представлял себе взорванные корабли, клубы черного дыма, объятые пламенем самолеты, падающие с небес. «Одно неверное движение, парень, и ты труп». Снова пришла жара. С каждым днем солнце припекало все сильнее. Война так и не кончилась. В мае первую группу волонтеров, пожелавших служить в армии, направили в форт Дуглас. Тогда же, в мае, в бараке № 31 заболела полиомиелитом четырехлетняя девочка. Через несколько дней на стенах бараков появились таблички с названиями улиц. Улица Вязов, улица Ив, Хлопковый переулок. С востока на запад, мимо административного здания, тянулся Александрийский проспект. Гризвудский проспект вел прямо к канализационному насосу. – Что-то не похоже, что мы скоро отсюда уедем, – заметила мать мальчика. – По крайней мере, теперь мы знаем, на какой улице живем, – сказала сестра. Отец знает, где нас искать, подумал мальчик. Длинные дни, наполненные солнцем, тянулись долго. Писем из Лордсбурга не было уже несколько недель. Казалось, каждый новый день тянется медленнее, чем предыдущий. Целыми часами мальчик расхаживал по комнате туда-сюда. Считал шаги. Закрывал глаза и вспоминал имена одноклассников. И все же темная страшная мысль – отец болен, отец умер, отца отправили в Японию – всплывала в сознании. Мальчик спрашивал мать, когда, по ее мнению, должно прийти письмо из Лордсбурга. – Может быть, завтра? – Завтра воскресенье. – Тогда, может, письмо придет в понедельник?