Мэй высоко подняла брови, почти до начала своего ежика на голове, как будто ее испугало, что вопрос перефразировали именно так. Уинтер только сейчас заметил, что бровь у нее тоже проколота. У основания брови – маленький стальной шарик. Этот шарик, как и тот, что у нее на языке, заставил Уинтера задуматься о том, что же она с собой сделала. Пару секунд она просто смотрела в никуда сквозь пар, исходящий от кружки. Из-за тусклого света в комнате Уинтеру было сложно рассмотреть выражение ее лица. Но он пытался. До него донесся смех малышки Лилы, которая все еще была на улице. И вдруг Уинтер понял, что Мэй ему все-таки нравится. Он ей сочувствует. И вообще она похожа на свой дом. Спрятанный под лозунгами и наклейками с разными надписями для бампера. Она сломленная и оставленная, как ее дом, но когда-то ведь все было хорошо. В конце концов, он преподает в колледже. И знает, что пирсинг в языке, татуировки и вызывающий жаргон – это не та маска, под которой от него что-то можно скрыть. Он допускал мысль, что смотрит на молодую девушку, которая переживает страшнейшую эмоциональную боль. И боль эта настолько сильная, что она просто не может вернуться к жизни, в которой нужно разбираться с разными трудностями. Но ему нравилось то, какое у нее сердце. Интуиция подсказывала, что оно доброе. – Ладно, признаю, я правда думала, что он ее любит, – наконец сказала Мэй. – Так что да, в этом смысле я была сильно удивлена. Вот говорю с Джин… Это моя партнерша, Джин ее зовут. Ну вот, говорю я с Джин, а она мне: это все неизбежно. Мы живем в такой культуре. Виноват капитализм. Это она мне так говорит. Говорит, что он превращает людей в собственность и любовь больше не любовь, а собственничество и власть. И затем… выходит, любой акт любви подразумевает убийство, разве не так? Мэй подняла на Уинтера взгляд и стала выжидающе на него смотреть. Она надеялась, что он поддержит всю эту риторику. Но он не поддержал, он только ждал, и тогда она снова прокрутила в голове этот вопрос: а что насчет Трэвиса Блэйка как отдельной личности? Наконец она пробормотала: – Если говорить о Трэве как о личности… И тогда-то это случилось! На ее лице вдруг отобразилась та самая боль, о которой Уинтер только что думал. Ее и так бледные глаза потускнели. И боль эта была до того сильной, что Уинтеру стало тяжело смотреть на нее. – Нет, – тихонько сказала она, будто не хотела, чтобы дом услышал. – Нет, это совсем не похоже на Трэвиса. В смысле, он же такой старомодный. Консервативный. Он хотел, чтобы все в жизни было так, как, по его мнению, должно быть. Понимаете? Чтобы они были такими, какие они дома, чтобы мы были такими, какими были в детстве, когда росли, до того, как он уехал, как все развалилось… Но он никогда не был… жестоким. Со мной – так точно. И с ней, конечно, тоже. С Дженнифер, я имею в виду. – Вы знали ее? Видели их вместе? Она кивнула, но не Уинтеру, а чему-то в воздухе, чему-то невидимому. – Дженнифер привозила их. Привозила Трэвиса и Лилу. Она хотела, чтобы я могла с ними видеться. Чтобы она… – Мэй указала на ребенка за окном. – Чтобы Лила могла узнать меня получше. Понимаете, я ведь ее тетя. А вот Патриция – это мама Лилы и жена Трэвиса – никогда бы так не сделала. Она бы и не подумала о чем-то подобном! Да и Трэвис сам бы не подумал об этом, особенно после смерти Патриции, когда у него все пошло под откос и он спрятался от всего мира. Но вот Дженнифер – она позаботилась о том, чтобы они приезжали навестить меня. Иногда она привозила только Лилу. Иногда Трэвис и Лила приезжали сами – только они вдвоем, даже без Дженнифер! Но все это было благодаря ей. Из-за нее они приезжали. – Думаю, Дженнифер была для вас особенной, – сказал Уинтер. – Именно! – Кажется, первая реакция Мэй вырвалась до того, как она успела ее пресечь. Но затем она вернулась в прежнее русло. – Ну, вы же знаете, что она была очень замкнута, всегда была в своей традиционной роли. Полностью подходила солдату Трэву, ну, патриархальная история. Но все же… Если посмотреть на все это с другой стороны, если, как вы говорите, посмотреть на Трэвиса как отдельного человека, я могу сказать, что она мне правда нравилась. И мне правда очень жаль, что это случилось. Мне правда грустно из-за этого. Уинтер сделал вид, что сочувствует. Вообще, он на самом деле сочувствовал ей. Он видел, как много эти семейные встречи для нее значили. С одной стороны, она излагала такую философию – или то была философия ее партнерши Джин – с примитивными высказываниями и четкими категориями… С другой стороны, внутри нее был мир, точнее, полный бардак, руины оставленного людьми – или, как она сама бы сказала, культурой – города, и это все сделало ее такой, какая она сейчас. Мать и отец отказались от нее. Брат исчез: сначала он был на войне, а затем ускакал в ночную тьму. А теперь Трэвис и Дженнифер – оба ушли безвозвратно, ведь Дженнифер мертва, а Трэвис сидит в тюрьме. И здесь, думал Уинтер, Мэй осталась совсем одна. Поэтому он сочувствовал ей. Она совсем одна. И сейчас он думал, что, в конце концов, все мы останемся одни – дрейфующие в космосе сердца, улетающие все дальше и дальше от невероятной планеты нашего прошлого. – Вы сказали, что он любил ее, – сказал Уинтер. – Сказали, что Трэвис любил Дженнифер. Уставившись в пустоту перед собой, Мэй чуть кивнула. – Неужели в какой-то момент это изменилось? – спросил он. Мэй все кивала, но Уинтеру показалось, что она вообще не услышала вопроса. Однако она услышала. И ответила: – Да. Думаю, да. Что-то изменилось. Точно изменилось. Их отвлек шум с улицы. Они посмотрели в окно. Лила и молодой человек уже поднялись с земли и теперь весело бросали друг в друга снежки. Они радостно кричали и смеялись. Уинтер первый отвлекся от этой сцены и вернулся к тому, что происходило в комнате. Мэй же по-прежнему смотрела в окно, и Уинтер смог рассмотреть ее профиль. Ее стрижка – это прям как знак покаяния. А пирсинг – акт самобичевания. И как только вам станет понятно, что в выражении этого миловидного от природы лица скрывается внутренняя агония, вы тут же ее замечаете. Это девушка, которая осталась без простых радостей детства, без принятия и любви родителей, а теперь она осталась без своего брата и его возлюбленной, которая только начала собирать семью по кусочкам. И пока Уинтер рассматривал ее худую фигурку – это исхудавшее тело почти утопало в большом свитере, потому что дома было почти так же холодно, как на улице, – до него вдруг дошло: что-то здесь не так, что-то страшное происходит, бессмысленное. – Расскажите, – попросил Уинтер. – Расскажите мне, что изменилось между ними и вынудило Трэвиса ее убить. Мэй снова неопределенно кивнула, как будто мыслями она была где-то далеко, где-то в своих мечтах. – Да, – сказала она. – Я расскажу. 11 Уинтер вернулся в машину, вытащил телефон из кармана дубленки и посмотрел на экран. Виктория не звонила, ни слова не написала о расследовании личности Дженнифер Дин. Он положил телефон на пассажирское сиденье – если будет звонок, он сразу заметит. Уинтер завел мотор и еще раз взглянул на дом с охраняющими его политическими знаками и наклейками, с выглядывающими из-под снега травинками. Серая кошка и Мэй смотрели в окно. Кошка сидела на подоконнике, а Мэй стояла позади нее и придерживала шторы, чтобы посмотреть на Уинтера. Он вдруг почувствовал – и чувство это было странное, – что бросает ее. Ради чего? Да и как бы он смог остаться? Уинтер переключил передачу и поехал, желая поскорее оставить Большой город позади. Он возвращался в Свит-Хэйвен. И по пути он все думал о том, что Мэй ему рассказала. Он представлял себе все эти события, заполняя эмоциональные пробелы. Роман между Трэвисом Блэйком и женщиной, которая называла себя Дженнифер Дин, начался не сразу, но внезапно – как спичка, которой чиркнули дважды. Для них было очевидно, что они должны быть вместе, и потому они, не договариваясь, про себя решили обойтись без обсуждения условий. В ту субботу после праздника Лилы Дженнифер удивила их обоих, когда пришла в парк, где девочка каталась на роликах. (Это Трэвис сказал сестре, и теперь Уинтер так представлял себе эту картину.) Лила была в восторге, когда увидела библиотекаршу. Она каталась по бетонному овальному углублению под апрельскими деревьями и кричала ей: “Смотрите, мисс Дин, смотрите!” Дженнифер смотрела на нее из-за стены для скейтбордов, и Трэвис тоже смотрел, стоя рядом. И в первый заезд Лилы Трэвис протянул Дженнифер руку, а она пожала ее в знак приветствия. Так и было: все между ними стало понятно, они этого ожидали, приняли. Только позже возникло некоторое сомнение, необходимость зажечь спичку еще раз, хотя до этого она уже искрилась и вспыхивала. Они вернулись в Большой дом все вместе. Съели пиццу, сидя у зажженного камина. Уложили Лилу, Дженнифер прочитала ей книжку. И потом она вышла из спальни и сказала: “Мне пора идти”. Трэвис поцеловал ее, когда они стояли возле двери. И это, как он позже сказал Мэй, мог быть вполне милый поцелуй. Прекрасный, нежный поцелуй на ночь. Но что-то всколыхнулось в его душе, ведь он так долго страдал от одиночества, от горя, охватившего его после смерти жены, от горечи из-за всего в жизни. Ведь он, как и Мэй, тоже остался без детства, семьи и бог знает чего еще. – Это все из-за войны, – сказала Мэй. – Он видел много плохого… Понимаете? Разумеется, Уинтер все понимал. Не только Трэвис видел, как его друзей разрывают на куски пули или придорожные мины, не только он пережил эту необъяснимую потерю невинности после убийства людей. Уинтер даже не пытался объяснить это Мэй. Да и вообще никому не пытался объяснить, даже самому себе. Но он понимал, почему Трэвис вдруг стал так отчаянно целовать Дженнифер, почему так крепко прижимал ее к себе, буквально вцепился в нее, так что Дженнифер вдруг начала вырываться, и ему потребовалось время, чтобы прийти в себя и ее отпустить. Затем она посмотрела на него, испуганно распахнув глаза. Покачала головой: нет. Но Трэвис был в ужасе от самого себя и потому не смог извиниться. Он отвел взгляд. А она, дрожа, отвернулась и убежала от него к своему драндулету “шевроле”. Трэвис стоял в дверном проеме и наблюдал за тем, как она заводит машину. Завелась она с трудом – и с ревом умчалась в спокойный весенний вечер. Трэвис сделал вид, что он в порядке. Хотя на самом деле он был очень подавлен. Он так облажался с этим поцелуем, он никогда это не исправит! Вот она уедет, и в следующий раз, когда они встретятся, между ними будет холод, неловкость, и вообще все, отношения разрушены. И нет никаких шансов, что все можно исправить. Но эта женщина, которая называла себя Дженнифер Дин, не уехала. Не сразу. Она ехала, крепко сжимая руль, смотрела в лобовое стекло и стучала челюстью в такт тарахтящему двигателю. Вдруг она остановилась. Вышла из машины. Вернулась к нему, пока он стоял в проеме двери. Обхватила его лицо руками и притянула к себе, чтобы снова слиться с ним в поцелуе – уже не таком настойчивом и отчаянном, но то был и не мягкий поцелуй перед сном. Это был долгий и медленный поцелуй, который мог бы получиться у них с первого раза, если бы Трэвис разобрался с тем, что у него на сердце. – Это второй шанс, – сказал он позже Мэй. – Она дала мне второй шанс. После этого поцелуя все у них было нормально. Дженнифер улыбнулась ему, а затем снова пошла к своей машине. Трэвис стоял в дверях и смотрел, как она уезжает. Может, тогда он не совсем влюбился в нее, но он понимал, что точно влюбится. И довольно скоро. Недели не прошло, как они стали парой. Всю весну они были похожи на нетерпеливых влюбленных детей. Они проводили вместе обеденное время, когда малышка была в школе, а затем ночи, когда она ночевала у своей подруги Гвен. Иногда они сговаривались с мамой Гвен, Эстер, чтобы они могли где-нибудь встретиться днем. Дженнифер каталась с Трэвисом верхом на Полуночи, он отвозил ее на дальние холмы к руинам приюта девятнадцатого века, они находили заброшенную башню и стелили там одеяло. Обо всем этом Трэвис рассказал Мэй, но рассказывал он как-то сбивчиво, с эвфемизмами, объясняя суть случившегося, но при этом не упоминая интимных деталей. И вот Мэй так перевела его мысли Уинтеру. Дженнифер, как она сказала, при помощи своего тела научила Трэвиса проявлять эмоции. Научила его снова быть мягким и терпеливым. – Ты даже не подозреваешь, что можешь потерять самое дорогое, пока не потеряешь это на самом деле, – сказала Мэй. Она понимала, о чем говорит, ведь она сама потеряла семью и детство. – А вот когда потеряешь, потом тебе всегда страшно. Понимаете, Трэвис ведь многое потерял на войне, потом Патриция умерла… Думаю, эта злость внутри него – это ведь еще и страх. Дженнифер использовала свое тело, чтобы показать ему, что она рядом, что она действительно рядом в это мгновение. А мгновение, знаете, это все, что у тебя есть, и ты либо ловишь его, либо у тебя не будет ничего. Я думаю, что в постели между ними было все именно так, и он учился этому, учился даже больше, чем чему-либо еще. Ну, я все так поняла из того, что он мне рассказывал. Размышляя обо всем этом, Уинтер уже доехал до шоссе. Сланцево-серое небо все темнело. И вот пошел обещанный снег. Погода была безветренная, поэтому снег падал ровно, медленно и красиво кружась в темноте. Он укрывал деревья за обочиной. И когда Уинтер заметил сквозь белоснежные вихри у деревьев проблески над синей водой, в душе все как-то успокоилось. Он почувствовал, что Большой город отпускает его – как будто костлявые пальцы скелета ослабляют хватку на его руке. Из головы все не выходила сцена, в которой Трэвис и Дженнифер в постели. С помощью мысленного взора он видел, как они учатся быть любовниками. Из-за всех этих разговоров о Шарлотте с психотерапевтом он почувствовал себя одиноким. Не совсем ясно, питало ли одиночество его меланхолию, но это одиночество, тем не менее, серьезно его мучало. И когда он думал о влюбленном в Дженнифер Трэвисе, он тоже начинал немного в нее влюбляться, чувствами он был там, на месте Трэвиса, в объятиях Дженнифер. Можно без преувеличения сказать – и это не будет звучать слишком романтично или идеализированно, – что тем летом Дженнифер вернула Большой дом к жизни. Их любовь это сделала. – Это было заметно по самой Лиле, – рассказывала Мэй. – Все же очевидно! Из серьезной маленькой заучки она превратилась в настоящую болтушку. Ла-ла-ла! – Мэй изобразила рот рукой, открывала и закрывала его. – Ее вообще не заткнешь. Она постоянно хотела рассказывать все на свете. Это было так мило и забавно. Дженнифер украшала дом, убиралась, готовила для Трэвиса и Лилы. Мэй насмешливо описывала, с каким благоговением и почтением Трэвис относился ко всему этому домоводству, как будто это было чудо какое-то, а не обычное дело, которым хотела бы заниматься женщина, лишь бы только не жить – ей и ребенку, – как озлобившийся медведь в пещере. – Она ставила вазу с цветами на обеденный стол, а Трэвис сидел и смотрел на нее так, словно она, как по волшебству, появилась из ниоткуда, – продолжала Мэй. Мэй говорила о благоговении Трэвиса перед этими женскими жестами с насмешкой, но Уинтер не разделял ее эмоций. Он слишком долго жил один. Подозревал ли Трэвис, что Дженнифер не та, за кого себя выдает? Подозревал ли он, что человека по имени Дженнифер Дин вообще не существовало? Уинтер не хотел спрашивать Мэй об этом, потому что сам не был уверен, что есть правда. И ему совсем не хотелось причинять ей еще боли, вычеркивая из ее жизни женщину, которая столько для нее значила. Но Мэй стала догадываться сама. – Она никогда не рассказывала о своем прошлом. Его это беспокоило. Сначала ему было все равно, но потом он правда забеспокоился. Дженнифер говорила, что она состояла в неудачных отношениях и не хочет затрагивать эту тему. Но она вообще ничего ему не рассказывала: ни про свое детство, ни про то, что с ней стряслось до того, как она приехала в Свит-Хэйвен. И спустя время до него дошло. Потому что он не просто хотел быть с ней – он хотел узнать ее. И он так много хотел ей рассказать! Он так долго был замкнут, и теперь хотел излить ей душу. Трэвис так и сделал. Он понял, что не может сам себе помочь. Во время прогулок, когда они катались верхом на Полуночи или лежали в тишине после любовных утех, он изливал ей всю горечь, что травила его сердце. Он уехал на войну, чтобы служить своей стране, и что эта страна сделала? Он начал говорить об этом, и его уже было не остановить. Его галерея мерзавцев была огромной, всеохватывающей комнатой, целиком заполненной, что даже не осталось стоячих мест. Всевозможные политики, банкиры, миллиардеры и нерадивые журналисты – все предали Трэвиса. Они разрушили экономику, но выручили своих богатеньких друзей, а вот мелкий бизнес, как у его отца, загнулся. Отсталые от жизни ненавистники отвергли его сестру. А радикалы развратили ее своей яростью и идиотскими теориями! Ой, а что касается его жены, так это самое отвратительное, это озлобило его сильнее, чем что-либо еще. Его жена, его Патриция… Она просто хотела приносить в мир добро и воспитывать своего ребенка, и почему-то никто, ни одна душа не заметила, что ей овладели наркотики, которые начали медленно ее убивать. – Дженнифер давала ему возможность высказываться на эту тему снова и снова, – говорила Мэй Уинтеру. – Она же была хорошим слушателем. Просто замечательным! Но спустя время даже он заметил, что это общение было односторонним. Как я и сказала, она ничего ему не рассказывала. И из-за этого он чувствовал себя отчужденным, складывалось ощущение, что она никогда не подпустит его ближе. Отчужденный. Уинтер мысленно прокручивал это слово, пока ехал по скользкому от снега шоссе. Да, отчужденный, но не подозревающий. Не с самого начала. Затем наступил день, когда они отправились на пляж. Именно тогда, по словам Мэй, все стало меняться. Последний день лета, последний день перед работой, на которую Дженнифер должна вернуться, чтобы подготовиться к новому учебному году. Солнце еще не встало, а уже было тепло. Они спустились к воде с первыми лучами солнца, пока еще не собралась толпа. Там были не только они втроем, не только Трэвис, Дженнифер и Лила. К ним присоединилась Гвен, ее мама Эстер, а еще ее муж Стив. Это само по себе уже говорило о том, какие колоссальные изменения произошли с появлением Дженнифер. Трэвис и сейчас мог бы это делать, мог бы проводить время в компании друзей. Плюсом было еще то, что и Стив – бывший рейнджер. Разумеется, а как же иначе, это ведь Свит-Хэйвен! Но это означало, что Стив и Трэвис могли о чем-то умалчивать между собой, и Трэвису это, по большому счету, нравилось. Хороший был денек. Дети строили песчаные замки, болтали. Трэвис и Дженнифер дурачились в воде. Стив и Эстер улыбались друг другу и держались за руки, наблюдая за ними. С каждым часом людей становилось все больше, и в конце концов почти весь пляж стали занимать полотенца, а зонтики не пропускали почти ни одного луча солнца. Где-то в полдень Дженнифер встала и натянула брюки поверх купальника. Она сказала, что отлучится в туалет. Он находился в бетонном бункере на вершине холма, возле пляжной парковки. Трэвис лежал на полотенце и смотрел, как она пробирается через толпу. И Стив сказал ему такую чисто мужскую фразу, которую говорят в подобные моменты, что-то типа: “Повезло же тебе, мужик!” Трэвис кивнул. Он чувствовал, что ему впрямь повезло. И даже если он что-то чувствовал или подозревал, все равно не говорил об этом. Трэвис, Эстер и Стив просто лежали в тишине, смотрели на резвящихся у воды детей. Прошло пятнадцать минут. Двадцать. Двадцать пять. – Куда же она пропала? – спросил Трэвис. – Может, ей позвонили? – предположила Эстер.