– Ха-ха! Ты бы видел сейчас свое выражение лица, малыш Кэмерон! – И снова этот смех. – Всегда так происходит, когда спадает маска. О, какой шок! Какой ужас! Всю эту рождественскую-счастливую-семейку-паровоз-и-деревушку разорвали в клочья, сорвали, как обои со стены, а что под ними? Аделина. Голая правда! Ночь сменяет день. О, твое лицо – это нечто! Верь мне. Понимаете, он был неправ. Эдди-мой-парень, этот злобный мелкий тролль, все понял неправильно. И выражение лица у меня было совсем не такое. Я не был в шоке или ужасе от лицемерия, лжи и разложения современного общества. По правде говоря, тогда общество мне таким и не казалось. Я был в каком-то дурмане, на который еще повлияли и лекарства с алкоголем, меня крутило в похожем на сон вихре, и вокруг меня, словно в тумане, проносились хохочущая Шарлотта, ее любовник-тролль и его адские псы. Единственное, что казалось мне тогда реальным, – это Рождество, которое мы праздновали в детстве, все эти украшения, елка в огнях, запах выпечки в том миленьком домике, игрушечный паровоз, который все кружит вокруг пластиковой деревушки; то, какими счастливыми мы были с Шарлоттой и как сильно я ее любил. А все это – ужасная история предательства из прошлого и из страны, о которой я ничего не знал, легкомысленная, похожая на цыганку Шарлотта, никчемный, мелкий мужчина рядом с ней, чудовища, что обнюхивают нас под столом, страшные, угнетающие плакаты на стене – все это сейчас казалось таким нереальным и кошмарным, словно всю ярость и уродство нарисовали на тонком фасаде одной-единственной устойчивой реальности, за которую я мог держаться. И эта реальность, повторюсь, была нашим Рождеством, нашим совместным прошлым и моей любовью. Помню, вывалился я из этого дома, когда ужин закончился, – посчитал, во сколько можно уйти, чтобы не показаться невежливым. Помню, как завыли собаки, как только я встал, а Эдди прикрикнул на них: – Фу! Лежать! Помню, как подошел к машине и обернулся: они вдвоем стояли в проеме двери, этот странный маленький мужчина держал бокал вина в одной руке, а другой, которая была сильно накачана, держал Шарлотту за зад, как будто там ее талия. А Шарлотта – темноволосая Шарлотта-цыганка – возбужденно улыбалась мне вслед, глядя своими яркими, влажными и глубоко несчастными глазами. Я постоял еще немного, всматриваясь в ее лицо. Я жадно искал в нем хотя бы скрытый намек на то выражение, которое я запомнил. Выражение ее лица после поцелуя. “Не сейчас, может, потом”. Но я ничего в нем не нашел. Никакого “потом”. Вообще никакого “потом” там не было. И я больше никогда ее не видел. 16 Когда Уинтер закончил, Маргарет Уитакер еще какое-то время настороженно молчала. Она была рада, что эта странная история подошла к концу. Теперь ей нужно было как-то в этом разобраться. Или помочь ему что-то из этого вынести. Но что? Уинтер сидел в кресле для клиентов, ссутулившийся и слабый. На нем были джинсы и белый свитер крупной вязки. Складывалось впечатление, словно разговор отнял у него все силы. Он опустил голову, так чтобы Маргарет не смогла разглядеть – и это ее не могло отвлечь – почти черный синяк на его шее. Это ее обеспокоило. Она легко распознавала следы насилия. Но поскольку Уинтер ничего про это не говорил, она решила подождать удобного момента и уже потом спросить. Он посмотрел на нее из-под отяжелевших век. В его глазах Маргарет увидела вызов. Она понимала, что говорить с ним нужно осторожно. Человек он умный, образованный, чуткий и проницательный. И он настоял на том, что расскажет эту странную историю, которая заняла у них три сессии. Для этого должна быть какая-то причина. Тут зашифрован какой-то код, аллегория, ведь только так он сможет все это вынести и обрисовать для нее то, что составляет его меланхолию. Терапевт поставила локоть на подлокотник кресла, подперла большим пальцем подбородок, а указательным пальцем провела к виску. – То слово… – начала она. – Эдди сказал одно слово. Как там?.. “Психомахия”. Я такого слова не слышала. Что оно значит? Вы не знаете? Уинтер глубоко вздохнул и выпрямился. – Это борьба разума или души. Иногда этот термин используется в литературоведении, когда мы рассматриваем историю или стихотворение, где каждый персонаж представляет собой какой-то аспект одного человека. Это можно увидеть, например, в эпической поэзии Уильяма Блейка. Каждый из его мифических образов представляет собой единую душу: творческий инстинкт, осуждающая совесть, неудовлетворенное желание и так далее. Его можно толковать таким образом. – Поняла, – сказала Маргарет. – Это как во снах. Во снах и фантазиях. Все персонажи представляют собой какой-то аспект спящего. – Именно так. – Получается, все было так, как и сказал Эдди? Точнее, “Эдди-мой-парень”, как вы его называете. В истории Альберта он же и оказался тем полицейским, которого преследовала Аделина. А еще он был ее возлюбленным, отцом – членом Штази, – который нашел ее и убил. Думаю, в каком-то смысле он был и призраком. Призрак – его совесть. Уинтер только кивал, безучастно глядя куда-то вдаль. – А что насчет вашей истории, Кэм? – спросила Маргарет. – Истории о Шарлотте и Мие, Альберте и Эдди-мой-парень, адских собаках? Это тоже психомахия? Уинтер неопределенно улыбнулся. – Разве это может быть психомахия, если все это произошло на самом деле? Или… Не знаю. Может, наверное. Поэт Китс говорил: “Жизнь человека, чего бы он ни стоил, есть непрерывная аллегория”. Так что, может быть, так и есть. – Может, жизнь человека становится аллегорией, когда он рассказывает о ней? Понимаете, это так и работает. Мы раскрываемся в историях, которые рассказываем. Уинтер лишь тихо хмыкнул в ответ. Маргарет все изучала его. – А что это за синяк у вас на шее? – наконец спросила она. – Откуда он у вас? Уинтер глубоко вздохнул и, прежде чем ответить, выдал ей все сразу: – Русский бандит с фамилией Попов попытался убить меня. – Попов… – повторила Маргарет, чуть хохотнув, но улыбка тут же исчезла с ее лица, поскольку она поняла, что это была не шутка. – Это касается другой работы, о которой вы упоминали? Вы выслеживаете людей, совершивших убийство, при помощи вашего… необычного склада ума? – Что-то в этом роде, да. – И этот русский бандит Попов не хотел, чтобы вы его выследили? Уинтер склонил голову, задумавшись. – Он не хотел, чтобы я кое-что откопал… – Вы знаете, что именно? Вы знаете, почему он пытался вас задушить? – Вообще у меня есть мысли на этот счет. Все это начинает проясняться. Правда, осталась одна деталь, которую я не могу разобрать. Маргарет не ответила. Она смотрела на него, все еще подпирая подбородок большим пальцем, а указательным упираясь в щеку. – Мне кажется, – медленно начала она, выпрямившись и опустив руку, чтобы сцепить обе руки в замок перед собой. – Мне кажется, что в вашей аллегорической жизни, в вашей истории о Шарлотте и ее семье, ваш персонаж олицетворяет вас же, как вы наблюдаете работу вашего сознания. Альберт – это Альберт, но он также является и вами. Вы точно так же, как и Альберт, предали кого-то, в вашем прошлом кроется ужасный проступок, который, возможно, привел к убийству женщины ради вашей собственной выгоды. Уинтер моргал так, словно она выплеснула ему в лицо бокал ледяной воды. Теперь он сидел ровно и неотрывно на нее смотрел. – Шарлотта, как мне кажется, это Шарлотта, – продолжала Маргарет. – Но это также и вы, это ваша невинная часть, которая видит то, что вы делаете, и ей страшно, что из-за этого она так и не познает любви, что она вообще недостойна любви, которой вы так сильно хотите. Думаю, Эдди – это Эдди, но Эдди и его собаки – это тоже вы. Эдди представляет собой попытки вашего разума осмыслить ваш ужасный поступок, дистанцироваться от него, от смерти, причиной которой вы стали. А собаки – это та часть вашего разума, которая угрожает поглотить вас чувством вины. И теперь вы как невинный человек и вы как злой рационал связаны друг с другом. Как Эдди и Шарлотта. Еще пару секунд после того, как она закончила говорить, Уинтер сидел, выпрямившись, и смотрел на нее с испуганным лицом. А затем он со свистом выдохнул. – О чем вы сейчас думаете? – спросила Маргарет. Еще пара секунд молчания. И наконец Уинтер пробормотал: – Получается, вот он – ответ… – Извините, что? – Одна деталь, с которой я не мог разобраться. Вот она. Вы только что мне ее подарили. Маргарет покачала головой. Она все еще не понимала, о чем он говорит. Уинтер указал на нее открытой ладонью, как будто этот жест должен был помочь ей понять. Он сказал: – Теперь я понимаю, почему Трэвис Блэйк считал, что убийство сойдет ему с рук. 17 Уинтер вышел из кабинета терапевта и отправился прямиком в Свит-Хэйвен. Ехал он быстро. Ведь времени оставалось не так много. И когда здания столицы оказались далеко позади, перед ним раскинулось небо – злое, темное небо, предвещающее скорый снегопад. Уинтер направлялся прямо в шторм. Он был в смятении. Эта женщина, его терапевт по имени Маргарет Уитакер, здорово его обеспокоила. То, как она заглянула ему в душу, вывернула ее наизнанку… Уинтер хотел убедить себя, что ему это не понравилось, что он должен отменить дальнейшие сессии. Но это ведь неправда. Ему очень понравилось. Да, это было болезненно, но он чувствовал, что это работает ради его же блага. Его меланхолия отступает. Его вина, стыд и желания, которые скрываются под грустью, наконец выходят на свет и смягчаются под его лучами. И если Маргарет Уитакер смогла увидеть, что у него внутри, кто он есть на самом деле, и при этом не вышвырнула его из кабинета во внешнюю тьму, значит, он не настолько отталкивающий, как он думал. И теперь ее озарение, которым она поделилась с Уинтером, помогло ему собрать пазл. Теперь он знал всю правду о Трэвисе Блэйке. Когда Уинтер подъехал к городку, было без пятнадцати три. У него оставалось еще пятнадцать минут. Он быстро ехал по главной улице – мимо замысловато украшенных витрин с вечнозелеными веточками, огнями и изображениями Санты, прямо как на рождественской открытке. Уинтер припарковался за полквартала от роскошных окружных офисов и здания суда. Остаток пути он прошел пешком, протискиваясь между покупателей в зимних пальто. Пока Уинтер быстро шел по коридорам суда, он снова обратил внимание на то, что говорила ему Виктория: кажется, что военные здесь почти все. Полицейские в коридоре – это бывшие военные. То же касается и прокуроров, и офисных сотрудников. У них была прямая осанка бойцов, но в то же время двигались они легко. Уинтеру показалось, словно он вернулся на базу передового развертывания, где он временами останавливался, когда уезжал в другую страну. Запыхавшийся, Уинтер ввалился в зал суда на втором этаже и все-таки успел: оставалось еще полчаса до слушания по вынесению приговора. Судя по всему, на слушании будет много народу. Люди уже усаживались на скамьи. Многие из них – солдаты. Одни были в военной форме, а другие – при полном параде с медалями на груди. Директор школы, Никола Этуотер, тоже была здесь. Она сидела впереди. Там же, рядом с ней, сидела молодая женщина со светлыми волосами. Уинтер предположил, что это, должно быть, Эстер – мама Гвен, подружки Лилы. Когда Уинтер зашел в помещение, миссис Этуотер повернулась. Она важно ему кивнула. Уинтер кивнул в ответ. Затем он заметил Викторию. Она ждала его у боковой двери напротив скамьи присяжных. Эта дверь вела к камерам для заключенных. Уинтер подошел к ней и увидел, какой измученной была Виктория: ее привычно яркие глаза потускнели, на побледневших щеках ярко проявились веснушки. Тяжело видеть, что это невозможное дело высасывает из нее всю школьную жизнерадостность. Это дело встревожило ее инстинкты, но бросило вызов разуму. Виктория опустила взгляд на его шею. Уинтер уже рассказывал ей про нападение Попова, но она впервые увидела синяки. – Боже мой, Кэм… – Да все нормально. Ничего. – Ты так и не узнал, чего он хотел? Уинтер не ответил. Не хотел врать. Поэтому он просто спросил: