– Стоять! Этого не трогать! – прикрикнул Крюк. – Он свидетелем будет. – А если заложит? – ощерился Рваный. – То не твоя, то наша забота. Шестёрки дёргались на полу, скребя пальцами половицы. Рваный, выкатив глаза и раздувая ноздри, стоял над ними, и по его ботинкам и штанинам брызгала горячая кровь. – Ловко ты с ними, – одобрительно сказал Крюк. – Будем считать, наш договор вступил в силу. Что своим сказать – сам придумаешь. Закопаешь дружков своих во дворе, чтобы никто не узнал. Адреса хат своих и лежбища мне сообщать будешь, отправляя письма до востребования. А если нет… – Не пугай, – Рваный обтёр о полу пиджака заточку. – Мне на первое время хрусты нужны будут, без них никак. – Зачем? – Хату менять и шестёрок новых кормить-поить. Крюк толкнул по столу пачку денег. – Это тебе. А это… – двинул кучку золота и камешков. – В общак. Скажешь, Залётный фартовый гешефт провернул и сколько с него положено отстегнул. Он законы знает и чтит. Всё. Убери тут за собой. – Крюк сгрёб в торбу остаток добычи. – Бывай, Рваный, и помни, что мы теперь одной ниточкой повязаны, оборвётся – душа из тебя вон. – Двинулся к двери уже не оборачиваясь. На улице к нему Пётр Семёнович подошёл. Спросил: – Не круто забираешь, Крюк? Столько крови! – Нормально. Пошёл бы он на честную делёжку, кто бы его тронул, а он нас обжухать решил, за это и поплатился. Всё в рамках их же закона. – А ведь ты знал, что он делиться не захочет, для этого и весь барыш по столу раскидал, чтобы у них слюнки потекли. Крюк остановился. – Верно, знал, потому что натуру воровскую изучил. Подели мы всё поровну, нас бы в следующий раз без барыша не приняли. Оставь шестёрок в живых – они бы про господина Каца растренькали, «рыжьем» бахвалясь, и на нас навели. Да и не стал бы Рваный при них под нас подписываться. А так никто ничего не узнает, кроме того, что Залётный дело провернул, и их воровские законы чтя, общак не обнёс. А Рваный новых урок подберёт, можно сказать, с чистого листа. Так что ты, Семёныч, в мои дела не лезь, я блатных лучше знаю. Ты снаружи за их повадками наблюдал, с нар свесившись, а я изнутри. Я сам, если все ходки в банды посчитать, наполовину урка. За здоро́во живёшь, да и за деньги Рваный на нас горбатиться не будет, а чтобы от параши отползти – все жилы порвёт. Наш он, по самое горлышко – и ксивы добудет, и хату подгонит. – Змий ты, однако. – Какой есть. Только иначе, как опуская и отпуская, урок в оборот не взять. Ты меня попросил – я сделал. А как – это не твоего ума дело. Может, ты и начальник над нами, а мы все под тобой ходим, но своё дело каждый знает. Или ты будешь учить Партизана по лесам прятаться, а Кавторанга батальоном командовать? – Не стану. – Ну вот и договорились. Всех Рваный, конечно, не примет, просто не сможет, но десяток бойцов мы, считай, пристроили. – А дальше?.. Всех подряд мочить станешь? А не боишься проколоться? – Всех нельзя, слушок пойдёт. Тут ты прав. – То-то и оно. Тут надо другой метод искать. Ну или… или чистыми урками становиться без роду и племени и по их законам жить. – Так не получится. Мужики вы все, и это на лбах вот такими буквами написано, а мужик вору не ровня. Не примут нас блатные и при первом же шухере ментам сдадут. У них всё про всех почище, чем в отделе кадров известно, и без рекомендаций и выслуги шагу не ступить. Я на легенду Залётного полгода работал, чужую личину напялив. И то как по лезвию бритвы ходил. – И чью напялил? – Его уже нет. Двух Залётных не бывает. – Такая была твоя работа… – Какая была – такая была. А только если хоть чуть, хоть капельку промашку в легенде допустить, то урки, малявы во все стороны раскидав, тебя быстро на чистую воду выведут, похлеще, чем барбосы с Лубянки, и тут же приговор вынесут и в исполнение его приведут, да не пулей в лоб, а по жилке жизнь из тебя вынимая. Немало моих дружков так сгинуло. Потому и жив воровской мир со времён царя Гороха и по сию пору, и никто их под корень извести не может. И не сможет. Хочешь уркой стать – придётся тебе с самых низов подниматься, как генералу с передка, с Ваньки-взводного карьеру начинать. Иначе никак. А ты нахрапом хочешь. Нет, тут, верно, нужно иные ходы искать. А какие – это тебе думать, коли ты начальник. * * * Стар стал товарищ Сталин, раньше по четыреста страниц текста в день прорабатывал для самообразования, да не просто, а с карандашиком, с пометками на полях. Десятки посетителей принимал, документы, присланные на подпись, просматривал, статьи и научные работы писал, а после застолье с вином, тостами и здравицами до самого утра. По три-четыре часа спал. Железное было здоровье, грузинское! И все так работали! Первое в мировой истории государство рабочих и крестьян создали, шагнув, считай, из крепостного права в социализм. Крестьянскую неграмотную Россию в индустриальную державу превратили с электростанциями, металлургическими комбинатами, автогигантами… Войну выиграли, какой мир еще не знал! Страну отстроили, из руин подняли. Кино, балеты, университеты – для всех и каждого, медицина, наука… Цены каждый год – вниз… Может, коммунистического рая, о котором мечтали, не получилось, но новое общество создали, советского человека выковали. И всего-то за три десятка лет! А проще жить не стало. Плетутся в Кремле интриги против него. Подросли соратники, своё мнение иметь стали. Раньше все его предложения принимались единогласно и на «ура», теперь же уже несколько раз в ЦК товарища Сталина «прокатили». Плохой признак. И положиться теперь не на кого. Раньше один Власик при нём был, теперь охраной оброс, как бездомный пёс блохами, только толку что: от своих, от ударов в спину, охрана не спасёт. Сужаются круги… И понятно, что нужно бить теперь первым. Но как, если все силовые ведомства в руках «друзей-единомышленников»? Допустим, прикажет он арестовать половину ЦК и кое-кого из министров. А будет ли выполнен его приказ? Уже были звоночки, когда старая гвардия игнорировала его прямые указания либо умело саботировала их, спуская на тормозах. Как перед войной, когда обюрократившиеся, не желающие ничему учиться партийцы, севшие в министерские и директорские кресла, и красные маршалы в грош его перестали ставить, погрязнув в лени, пьянстве и междоусобных склоках. Неделями не вскрывали депеши с кремлёвскими приказами, посылали грубо и далеко ревизоров из центра. А кое-кто, возомнив себя новым Бонапартом, стал примериваться к трону. Некормленые, зимующие в летних палатках бойцы были не армией – голодным сбродом. Народ в киножурналах видел красивые картинки, поэты песни писали про «непобедимую и легендарную», а по итогам штабных учений Красная армия была признана небоеспособной, и это потом подтвердили Японская и Финская кампании, где победили только большой кровью. Бардак был в стране снизу доверху. Секретари обкомов, за места свои держась, в шайку сбились, поставили себя выше народа. Иные почти прямо ему говорили, что надобно их линии придерживаться, сворачивать начатые демократические преобразования. Партия должна быть во главе всего, а партия – мы!.. Мутная вода, в которой всяк свою рыбу ловил. И надо было закрутить гайки, чтобы Союз Советских Социалистических Республик не растащили по кускам. Пришлось запустить мясорубку тридцать седьмого года, чтобы перемолоть явную и скрытую оппозиции, посадив в освободившиеся кабинеты молодые кадры. Прав он был тогда? Наверное, потому что войну встретили с новыми военачальниками и новым вооружением, выпуск которого наладили вновь назначенные директора. Зарвавшихся секретарей почти всех извёл, против них обернул запущенный ими на местах террор. Но тогда он был не один, и, опираясь на верные кадры, смог, умело интригуя и маневрируя, стравить властные кланы, а после того, как они сожрали друг друга, обновил номенклатуру чуть ли не на семьдесят процентов. Вычистил, выскреб страну, как добрая хозяйка сковородки. Может, потому и в войну выстояли. Тогда у него это получилось. А теперь? На кого он может опереться теперь? Как-то так вышло, что он остался один против всех. Рявкнет, а одолеть эту свору не сможет, подставившись под ответный удар. Пока все боятся предпринимать резкие шаги, кругами ходят, помнят Гражданскую войну и «большую чистку». Страшно новую кровь пускать, не зная, чем это может закончиться. И ему страшно: джинна из запечатанной бутылки выпустить легко, трудно обратно загнать. Раскрутившийся маховик тридцать седьмого еле остановили, еще бы немного, и он всех смёл, как тех французских робеспьеров, что чужие головы на гильотине без разбора рубить стали. По краешку прошли. Навсегда тот испуг запомнили и уцелевшие жертвы, и их палачи. Нет, на открытое противостояние теперь никто не решится. И его, если до дела дойдёт, постараются убрать тихо. В лучшем случае объявят больным и недееспособным, отправят куда-нибудь лечиться, помещая в газетах бюллетени о состоянии его здоровья. Но более вероятно, что он скоропостижно скончается от какой-нибудь хвори. Не оставят его в живых из опасения, что он может обратиться напрямую к народу. Но и ему теперь в драку бросаться не следует – одному против всех. Надо вначале продвинуть на должности своих людей, хорошенько подготовиться, а потом… Хотя, может, это старость… В молодости, когда на эксы шёл, для партии деньги добывая, да и после, на Гражданской, ни черта не боялся. В тридцатых по Москве один ходил без охраны, в шинельке и шапке-ушанке, хотя были уже покушения. А теперь страшно. Ошибиться страшно. Умереть страшно прежде времени. Хочется на покой, чтобы тихо дожить свой век, уехать в Грузию, на родину, пить хорошее вино, произносить тосты с друзьями, которые еще живы. Грузины долго живут, может, еще лет десять, а то и двадцать ему судьба отпустит… Так мыслит Иосиф Джугашвили. Но не так думает товарищ Сталин. Товарищ Сталин понимает, что тихой старости не будет – ослабит он вожжи, сшибут его и затопчут. Слишком он для всех опасен, слишком много знает и многим мозоли оттоптал. Вожак стаи не умирает от старости, он погибает в драке, в грызне… И тут уж кто кого… * * * На этот раз встреча была сумбурной и нервной – товарищ Берия то и дело куда-то выходил, хватался за телефон, что-то коротко кричал в трубку, ломал на принесённых конвертах сургучные печати, бегло пробегая текст, отбрасывал листки. – Это что? – выговаривал он дежурному офицеру. – Это правительственная почта или любовная переписка? Почему сразу не доложили, не положили на стол?! – Письма только утром пришли. – Утром?.. А теперь два часа дня! Вы этот штамп видите? Вы читать умеете, я вас спрашиваю? Читайте! – Срочно. – Срочно, а не потом как-нибудь! Срочно – это значит немедленно, сей момент! Это как понос, когда ни минуты промедления. У вас был понос? – Так точно, случалось. – И вы до обеда ждали? – Никак нет, я сразу… – А почему письмо не сразу? Или вы считаете, что товарищ Берия занимается тут пустяками? – Никак нет. – Всё, ступайте. Вон ступайте!.. – Обернулся к замершему подле двери Петру Семёновичу. – Прибыл? – Так точно. – Что твои бойцы – готовы? – И, не ожидая ответа, приказал: – Считай, дождался. Сегодня ночью погрузишь бойцов в машины с полным боекомплектом. – Всех? – Всех до одного. Их еще и мало будет. Водители мои, они знают, куда ехать. На подходах к объекту выгрузишься, дальше пешим порядком, недалеко, километров пять. На месте тихо встанешь, как умрёшь, и будешь ждать дальнейших указаний. – Кто указания даст? – С тобой будут мои люди. Они в курсе. Слушаться их беспрекословно. – Можно спросить?.. – Спросить можно, получить ответ – не обещаю. Ну? – Цель операции? Мне надо подготовить бойцов. – Цель простая. Если армейским языком, то выдвинуться на исходные, заткнуть все входы-выходы, дождаться сигнала и… Дальше по обстоятельствам. Работать как в боевых – до полной, поголовной ликвидации противника. – А если… – Никаких «если»! Пленных не брать! Мне и тебе тоже свидетели не нужны. Лично каждый труп проверишь. Своих подранков с собой не тащить, вопрос на месте решать. Если придётся бросить, то так, чтобы опознать невозможно было. Думаю, ты это умеешь. Руки и головы лично мне сдашь, чтобы они не потерялись. Или своей башкой ответишь.