Брэдли бережно перевернул застывшее тело на спину. Даррен лежал с закрытыми глазами. Лоб у него был бледным, как морозное утро, и таким же холодным. — Однозначно, — вздохнул я и поправил лоскутное одеяло, прикрывая голую грудь и лишенное выражения лицо. — Вид у него спокойный. Наверное, не мучился. — Мой папаня точно так же выглядел, когда помер во сне от сердечного приступа. Неплохая смерть, согласись, а? Видимо, у нашего приятеля тоже отказало сердце. Пойду позвоню доку, что ли? Брэдли вышел в коридор, направляясь к телефону на стойке регистрации. Следя за ним одним глазом, я забрался под кровать и вытащил рюкзак. Тихонько открыл металлические застежки и принялся рыться внутри. Нащупал искомое и запихнул находку себе в карман в тот самый момент, когда Брэдли повесил трубку и обернулся. — Док сейчас будет, — сообщил он. Даррен Гласпер объявился у нас на пороге примерно за месяц до своей внезапной кончины. Наш хостел был чистым и — что самое главное для путешественника с ограниченным бюджетом — недорогим. Даррен, как и я, поддался соблазнам города, живущего без лишних стеснений, и остался дольше, чем планировал. Как-то вечером за ужином он признался мне, что был младшим ребенком в семье и приехал сюда, чтобы найти свое истинное «я» вдали от привычного окружения. Вначале Даррен прислушивался к советам родни, бросил школу и принялся впахивать на сталелитейном заводе Шеффилда. Однако потом осознал, что не хочет до конца дней гробить здоровье на ненавистной работе и жаждет от жизни большего. К удивлению близких, он объявил, что уезжает колесить по свету: намерен искать просветления, а по возвращении учить этому других. Родные запротестовали, но Даррен поступил по-своему. Впрочем, о семье он всегда отзывался с гордостью. Стена возле его двухъярусной кровати была обвешана фотографиями; они словно защитным ореолом окружали изголовье. Все его родственники были на одно лицо — даже родители оказались похожи друг на друга. Летом, в самый сезон, хостел был забит гостями до отказа, однако последние дни выдались более спокойными; мы немного выдохнули. Я с головой ушел в ремонт, а Даррен с прочими постояльцами охотно мне помогал. Ему в личное пользование выделили четырехместный номер. Когда Даррен не вышел оттуда к вечеру, мы с Брэдли заволновались. Выяснилось, что Даррен свое отъездил. Прибывший час спустя врач официально объявил причину смерти — сердечный приступ. Я, под взглядами улыбающейся со стен родни Даррена, принялся ждать полицию и «Скорую помощь», которая должна была увезти его в морг на вскрытие. Невольно подумалось о том, как его семья воспримет новости. Жалко, что они не сумеют попрощаться с ним как следует и извиниться за то, что выступали против его желаний. На секунду в голове мелькнула мысль о том, как справляется без меня Кэтрин. Однако додумать я не успел — приехали полицейские, поэтому я вышел во двор покурить. Убедившись, что рядом никого нет, я вытащил из кармана паспорт Даррена. Все-таки ему доведется повидать мир — правда, с моей помощью. Мне нравилось жить в хостеле — здесь я исцелялся и искупал грехи. Но скоро закончится ремонт, и настанет пора двигаться дальше. Без паспорта, без документов найти новое пристанище было бы непросто. Мне улыбнулась удача. У нас с Дарреном был похожий разрез глаз, одинаковая прическа и линия скул. На фотографии — так и вовсе одно лицо. Если не бриться пару недель, я отращу такую же светлую бороду и получу возможность бывать везде, где захочу. Моральная сторона вопроса — украсть личность человека, которого еще даже не положили в могилу, — была чересчур сложной, и я не стал ломать над ней голову. Я сообщил полиции его имя и национальность, а остальные поля анкеты оставил пустыми. И, затушив сигарету, вернулся в здание, чтобы в почтительном молчании посмотреть, как увозят Даррена. Отныне мы с ним были свободны, и никто нас более не сдерживал. Нортхэмптон, наши дни 9:50 — Это я тебя сдерживала?! — вскричала Кэтрин. — Да как ты смеешь! Я только и делала, что поддерживала тебя постоянно. Я в тебя верила! С каждым новым откровением, что срывалось с его губ, перед глазами у нее темнело от злости, пока все вокруг не заволокло непроглядной черной пеленой. Неужели этот мужчина когда-то обещал быть с ней в любви до самой смерти? Внешне он практически не изменился, даже привычки — и те сохранил до единой: так же рассеянно поглаживал средним пальцем подушечку большого и прикусывал нижнюю губу, пряча волнение. Однако стоило ему открыть рот, как Кэтрин переставала его узнавать. Выходит, Саймон был начисто лишен совести? Почему она не видела, что он слеплен из сплошного притворства? Выходит, правду говорят: любовь слепа. — Значит, ты украл паспорт покойника? — недоуменно переспросила она. — Какой позор!.. Саймон неловко заерзал на стуле. — Я этим не горжусь, но что сделано — то сделано. Других вариантов у меня не было. Кэтрин окончательно вскипела: — О, только не начинай эту песенку снова! Других вариантов у него не было… Это у меня и у детей не было других вариантов. Это мне оставалось одно: искать тебя любой ценой и всеми средствами. — Если честно, я не думал, что ты будешь такой упертой. Думал, ты уже через пару недель сдашься. — Нельзя взять и отвернуться от человека, которому ты отдал свое сердце. Любовь — это когда веришь, что, как бы ни пришлось тяжело, тебя будут искать. Кэтрин затрясла головой. Почему она была такой дурой и столько сил положила на поиски человека, который давно покинул страну? Они уставились друг на друга. Кэтрин ждала, что он начнет оправдываться. Но не услышала ни слова раскаяния. Саймон не был готов объяснить, почему он, ее муж, а по сути незнакомый человек, внезапно исчез из ее жизни. Эта правда — не из тех, которые стоить говорить впопыхах или в пылу скандала. Сперва он должен объяснить, почему выбрал такой путь, а уже потом рассказывать, какую роль в его исчезновении сыграла она. Только тогда Кэтрин осознает вину, и он уронит свою бомбу. Иначе все, что услышит жена, когда та взорвется, — это оглушительный грохот правды, рикошетом разлетевшейся по комнате. Кэтрин не задумается, не осмыслит свое поведение, и его визит будет напрасным. Кэтрин, разумеется, огорчало, что Саймон отвечает не на все ее вопросы. Она ведь заслуживает правды — целиком, как есть. Но вопреки собственному настрою ей было все интереснее и интереснее, как он провел все это невообразимо долгое время. Хотелось бы верить, что он влачил жалкое унылое существование, полное тоски, горести и сожалений. Увы, этого не скажешь по его загорелому и крепкому виду. Саймон встал, подошел к французскому окну[10] и выглянул в сад, который когда-то вскапывал своими руками, нашел взглядом местечко у пруда, где они часто сидели вечерами, обсуждая планы на будущее. Давно он не вспоминал те дни. Надо признать, время было неплохое. С тех пор Кэтрин установила кирпичный очаг для барбекю и деревянную беседку, увитую ярко-зеленой виноградной лозой. Саймон по опыту знал, что из этих ягод приличного вина не получится. Возле яблони, которую он посадил в углу сада рядом с елями, стоял пластиковый желтый велосипед. Интересно, чей он? — Хорошо, что ты не продала наш дом, — тихо сказал Саймон. — Мой дом, — тут же уточнила Кэтрин. — И твоими стараниями я чуть было его не потеряла! Глава 6 КЭТРИН Нортхэмптон, двадцать пять лет назад 14 октября — Какой же ты идиот, — пробормотала я. С упавшим сердцем я перечитала письмо. Восемь недель — и банк отберет у нас дом. Пухлые коричневые конверты на имя Саймона приходили уже не в первый раз, но я старалась их игнорировать, запихивая в ящик кухонного стола подальше с глаз. Даже не подумала проверить остаток на счете. Прежде мне не доводилось решать вопросы, связанные с деньгами. Финансами занимался Саймон. Я с радостью спихнула на него эту обязанность, совершенно искренне полагая, что он привел счета в порядок и обеспечил нам крышу над головой. Какая же я дура… Неладное я заметила, только когда мне вернули первый чек. Тот лежал у нас под дверью на коврике через два дня после того, как я выписала его кассиру на заправке. Вскоре в почтовый ящик упали еще два письма от поставщиков газа и электричества. Однако истинный масштаб проблем я осознала, когда в супермаркете не приняли мою карту. До меня наконец дошло, что пора вытаскивать голову из песка. Я увязла глубже некуда. Холодильник был практически пуст, а продукты для ужина пришлось оставить в тележке. Я набралась смелости, взглянула на банковскую выписку — и тут же об этом пожалела. Оказалось, я влезла в безумный перерасход; даже не думала, что такие цифры вообще существуют. Зарплата Саймона покрывала наши обычные расходы, но откладывать на черный день нам удавалось редко. Когда-то они со Стивеном договорились, что, пока фирма не выйдет на определенный порог прибыли, они будут выплачивать себе из доходов чисто символическую сумму. Теперь, когда Стивен остался у руля один, ему с трудом удавалось держать компанию на плаву. Лишних денег практически не было, и их в любом случае не хватило бы пережить засуху. А после трех месяцев бесконтрольных трат краник и вовсе перекрыли… Несмотря на бардак, наш дом был такой же частью семьи, как и жившие в нем люди. Теперь, если не объявится фея-крестная, мы вот-вот его потеряем. Я вовсе не была идиоткой и, как и все, любила посплетничать, поэтому знала, что говорят обо мне в городе. Я видела, как отворачиваются люди, не зная, что сказать. Слышала шепотки в школьном дворе, когда меня обсуждали другие мамаши. Все думали, что Саймон меня бросил. Я бы и сама так думала на их месте. Поэтому я решила обратить ситуацию себе на пользу и на встрече с менеджером банка притворилась «брошенкой», уповая на то, что не знала о своих долгах. Не без угрызений совести я разрыдалась прямо у него в кабинете. И это сработало! Менеджер предложил еще восемь недель отсрочки, дав в общей сложности четыре месяца на то, чтобы расплатиться с долгами — иначе потом дом все-таки отберут. На радостях я была готова его расцеловать. Я поспешила домой, ругая себя за то, что упустила ситуацию из рук. Уселась в столовой, завалив весь стол старыми письмами с большими красными буквами, неумолимо подтверждавшими наличие финансовых проблем. Подбодрившись немного вином, стала перебирать бумаги. Буквы кружились в бешеном танце, заставляя осознать глубину ямы, вырытой, пока я была занята другими делами. В конце концов я подсчитала, что мои расходы превышают доход втрое. Как бы я ни старалась экономить, долги будут только расти. Тот факт, что Саймон в глазах властей не умер, а пропал без вести, не позволял мне оформить социальную поддержку. Я угодила в серую зону, которая не регламентировалась черно-белыми законами. Я не могла получать пенсию как вдова, поскольку не было зримых доказательств его смерти, и не состояла на бирже труда, поэтому не имела права претендовать на пособие по безработице. Мне полагалась лишь какая-то мизерная выплата на детей, и этих денег все равно не хватило бы надолго. Я очутилась между молотом и наковальней. В мареве разочарования я хлебнула еще немного вина, хотя лишняя жидкость и без того сочилась из глаз. Я злилась на Саймона за то, что он бросил меня в нищете, и на себя — что ничего не замечала. Надо было срочно что-то менять. Хватит себя жалеть, пора примерять роль кормилицы семьи. Первым делом я продала машину — все равно мы на ней почти не ездили; потом неохотно заложила свои украшения, включая дорогие кольца — обручальное и помолвочное. Я не снимала их ни разу за все годы, что мы с Саймоном прожили вместе: даже во время уборки или ремонта, когда мы драили двери, красили половицы или таскали бетонную плитку. Стоило потереть подушечкой пальца гладкий ободок, и все беды теряли смысл. Я носила их даже при беременности, когда у меня опухали пальцы. С пропажей Саймона кольца стали самым грустным напоминанием о муже. Единственное, что удерживало меня от слез в ломбарде, — это надежда выкупить их обратно, когда я встану на ноги. Остатки по ипотечному кредиту помогла выплатить фирма барахольщиков, которую я нашла в телефонном справочнике. Я упросила их приехать поздно вечером — чтобы соседи не видели, как чужие люди увозят наше имущество. Я продала буфет, диван и телевизор из гостиной — мы туда почти не заходили, — письменный стол Саймона, две книжные полки, три шкафа, посудомоечную машину, тумбу, туалетный столик и сервант, лампы и посуду, подаренные нам на свадьбу. И даже — как ни мучила меня совесть — детские велосипеды. Когда грузчики уехали, в доме практически не осталось мебели. Я сидела с разбитым сердцем, глядя на голые полы и стены. Потягивая вино и поглаживая пустой палец, чувствовала себя безнадежной неудачницей — плохой женой и отвратительной матерью. Видимо, избавиться от жалости к себе будет труднее, чем я думала.