21 октября Дети одаривали меня бескорыстной любовью, которая с каждым днем становилась сильнее. Любовь, которую дарил мне Саймон, была совсем другой. С ним я чувствовала себя желанной, уважаемой и нужной. Мне ужасно этого не хватало. Наверное, оттого потеря ощущалась особенно остро. Впрочем, я все отчетливее понимала, что не так уж нуждаюсь в чужой поддержке. Я могла сама направить свою жизнь в нужное русло — во многом, как ни странно, благодаря местному супермаркету. Разглядывая объявление на стекле, я сознавала, что кассир — не самая респектабельная работа в мире. Однако нищим выбирать не приходится, поэтому я запихнула свой снобизм куда подальше и заполнила анкету. В самое первое утро я посмотрела на себя в зеркало подсобки и не узнала женщину в стекле. Оттуда на меня глядела тридцатитрехлетняя нервная тетка в мешковатой кримпленовой униформе коричневого цвета с бейджиком «стажер» на груди. Я уже привыкла, что зеркала меня не радуют. Каждую неделю я разглядывала себя в ванной, открывая все новые и новые неприятные истины. Сантиметр за сантиметром подтягивала обвислую кожу на потерявшей формы фигуре, осматривала лицо и тело в поисках очередного свидетельства драмы. Вздыхала, разглядев в шевелюре серебристые волоски. Пыталась разгладить морщины вокруг глаз — линии смеха. Они с каждым днем становились все глубже, хотя смеяться давно было не над чем. Я потеряла не только Саймона, но и молодость. Еще не превратилась в старуху, но оставалось не так уж долго. Остальные кассирши выглядели лет на десять моложе меня, хотя на самом деле мы были практически ровесницами. Когда у тебя пропадает муж и приходится взвалить на себя заботы о семье, стареется как-то быстрее. За работой мне не оставалось времени на грустные мысли. Коллеги из тех, что постарше, обсуждали воспитание детей и сочувственно мне улыбались; студентки, подрабатывавшие после занятий, рассказывали о своих гулянках и жаловались на экзамены. Втайне я им завидовала, пытаясь вспомнить, каково это — не иметь на душе шрамов и особых забот. Иногда я слышала жалобы на ленивых и наглых мужей и с трудом давила в себе крик: «Он у вас хотя бы есть!» Вместо этого приходилось вымучивать улыбку и кивать в унисон с остальными членами нашего маленького кружка. Разговоры о пропаже моего мужа до сих пор не утихли, словно в нашем городке был Бермудский треугольник. Чаще всего с вопросами лезли пожилые покупательницы, обожавшие навязывать всем свое мнение. «Думаешь, он мертв?» «У него что, была девка на стороне?» «Нелегко, наверное, найти мужчину, готового взять женщину с троими детьми, да?» Я наращивала толстую кожу и училась пропускать бестактные замечания мимо ушей. Больше всего, как ни удивительно, я сдружилась со своей начальницей, Селеной. Она была грамотной образованной женщиной, не стеснялась осветлять волосы и казалась в нашей провинции совершенно чуждой. В двадцать лет родила ребенка без мужа — тот сбежал, едва услышав о матримониальных планах, — но это не помешало ей выстроить карьеру. Селена бросила Кембриджский университет и принялась пахать как проклятая, чтобы прокормить сына. Я хорошо ее понимала, поэтому старалась держаться к ней поближе. И Селена, не знаю почему — то ли выделив меня в качестве любимицы, то ли и впрямь разглядев во мне потенциал, — поговорила с управляющим, и тот вскоре повысил меня до менеджера по закупкам и персоналу. Платили теперь больше, но и работы прибавилось, и пришлось перестроить свой график. Спасибо Поле — та договорилась с Байшали, что они по очереди будут сидеть с Эмили и забирать мальчиков из школы. — Сделаем все, что от нас зависит, чтобы ты поскорее встала на ноги, — сказала Пола. — Так ведь, Байшали? Байшали кивнула. Когда Пола включала режим «организатора», спорить с ней не решался никто — особенно Байшали. Вернувшись с работы, я занималась детьми: купала их и укладывала спать. Потом, когда в доме становилось тихо, откупоривала очередную бутылку вина и бралась за подработку. 30 октября Когда лето окончательно уступило место осени, Саймона немного потеснило из моих мыслей. Я предложила соседям, вечно занятым на работе, что буду помогать им со стиркой и глажкой. Брала у них корзины с грязным бельем и каждую ночь пару часов проводила в окружении чужих рубашек и штанов, развешанных по всей кухне. Я экономила каждый пенни: покупала продукты по скидкам, брала детские игрушки в благотворительных магазинах, стрижку делала сама и ходила пешком, стараясь без крайней нужды не садиться в автобус. В общем, затянула пояс так туго, что стало нечем дышать. Сложнее всего обстояли дела с новой одеждой — дети росли, но стоили их вещи по меркам матери-одиночки непозволительно дорого. Я решила, что гораздо дешевле будет шить самой. Правда, мысль о том, чтобы снова сесть за швейную машинку, пугала меня до чертиков. После свадьбы я немного подрабатывала, занимаясь переделкой одежды для себя и для друзей. Подрезала подолы платьев, меняла молнии. Шила простенькие футболки детям, юбки для себя. И наконец взялась за большой заказ — изготовить платья подружек невесты на свадьбу одной знакомой. Мысли о тех платьях неизбежно тянули за собой воспоминания о Билли. Конечно, я знала, что шитье ни при чем — трагедия произошла исключительно по моей вине, как бы Пола и Саймон ни пытались убедить меня в обратном: что, мол, это был несчастный случай. Однако я все равно убрала швейную машинку подальше с глаз, словно она проклята. Теперь же я была вынуждена признать: шитье — это единственное, что я умею, а мне нужно чем-то кормить детей. Зарплаты из магазина с трудом хватало, чтобы покрыть платежи по ипотеке и коммунальным счетам, на большее денег уже не было. Выпив полбутылки вина для храбрости, я вытащила ткань, которую купила на рынке. Подготовила зубчатые швейные ножницы и принялась снимать мерки со школьных рубашек и штанов Джеймса и Робби. Каждый виток нитки, каждый рывок педали под ногой возвращали меня в тот роковой день, как я ни старалась выбросить его из головы. Но мои дети нуждались во мне. Поэтому я заперла боль глубоко в сердце и принялась за работу. К последнему стежку я была в стельку пьяна — но у меня все получилось. По правде говоря, вышло превосходно: вещи были совершено неотличимы от тех, что продаются в магазине по умопомрачительной цене. Среди мамочек на школьном дворе поползли слухи, что я могу сэкономить им целое состояние. Вскоре каждый второй ребенок в округе щеголял в моих вещах. Затем подруги поинтересовались, не могу ли я сшить что-нибудь и для них, и тут меня осенило. Вот оно — решение всех финансовых проблем! На моем пороге начали топтаться гостьи с охапками тканей и вырезками из модных журналов в надежде, что я смогу повторить эти шикарные наряды. Каким-то чудом мне удавалось воспроизводить самые сложные конструкции. Более того, набравшись смелости, я стала предлагать свои собственные эскизы. Студентки из магазина, которым не хватало денег на платья из дорогих бутиков, бегали ко мне в день зарплаты, упрашивая сшить что-нибудь модное для их любимых ночных клубов. Даже Селена, отложившая светскую жизнь до тех времен, пока не подрастет ее сынишка Даниэль, и та воспользовалась моими навыками и попросила на скорую руку сшить ей теплую куртку. Вскоре я все ночи напролет сидела, горбясь над швейной машинкой, в компании бутылки вина и старалась не думать о том, как восемнадцатичасовой рабочий день скажется на моем здоровье. 28 октября Боль была такая, будто меня каждую минуту с силой пинают в живот. С трудом засунув на полку последнюю коробку кукурузных хлопьев, я застонала. Живот ныл весь день с самого утра. Постоянно скручивали спазмы, хотя для месячных было рановато. В конце концов я осознала, что дело неладно. Кое-как отдышавшись, бросила тележку с товаром посреди прохода и пошла в туалет, чтобы снять комбинезон и посмотреть, отчего между ног так мокро. Увидев на трусах большие пятна крови, я запаниковала. Кое-как выползла со склада и поплелась, спотыкаясь на каждом шагу, до приемной врача. Идти было добрых два километра. К концу дороги спазмы стали невыносимы. Как только я легла на койку, внутри словно что-то лопнуло. Доктор Уиллис помогла мне дойти до туалета, где из меня вылился целый стакан крови. Скрутило так сильно, что я потеряла сознание. — У тебя выкидыш, Кэтрин, — медленно проговорила доктор Уиллис, когда я пришла в себя. — Боль вызвана сокращениями матки. Она расширяет шейку, чтобы вытолкнуть из себя плод. Мы ничего не можем сделать; остается лишь ждать, когда все произойдет естественным путем. Я с трудом понимала, о чем она говорит. Как я могу быть беременной? Неужели материнский инстинкт прогнил настолько, что ребенка в себе я почувствовала, только когда тот начал умирать? — У меня же были месячные, — возразила я. — Такое бывает. — И какой срок? — Могу лишь предполагать, но, скорее всего, месяцев пять. Я вспомнила: последний раз мы с Саймоном занимались любовью в выходные накануне его исчезновения, по моей инициативе. Мы оба молчали, понимая, что действуем скорее по привычке. Я убедила себя, что, если делать вид, будто ничего не изменилось, рано или поздно жизнь наладится. Тогда мне не приходило в голову, что это наш последний раз — и что я забеременею. Доктор Уиллис отвела меня в палату, велев лежать на боку, пока боль не стихнет. Затем дала мне пачку одноразовых салфеток, горсть обезболивающих и предложила подвезти потом до дома. Я отказалась. У любой нормальной женщины в моей ситуации была бы истерика; я же отчего-то чувствовала отрешенность. Словно то, что случилось со мной, на самом деле происходит с кем-то посторонним. Поэтому, когда все завершилось, я спокойно встала и вышла из больницы. Не спеша вернулась в супермаркет и начала работать. Я лепила ценники на бутылки с лимонадом, а мои коллеги даже не заметили, что я уходила как два человека, а вернулась как один. И что я только что убила второго ребенка. В ту ночь я уложила Эмили в постель, а Джеймса с Робби попросила лечь самостоятельно, сославшись на то, что у меня болит живот и мне надо побыть одной. Нужно было выплакаться, пустить хоть одну слезу. Я крепко зажмурилась, впилась ногтями в ладонь, но по-прежнему ничего не испытывала. Подумала про Билли, про Саймона — однако не помогло и это. Я будто оцепенела. Наверное, выплакала уже столько слез, что они просто-напросто закончились. Я потерла живот, где недавно прятался мой ребенок, и поразилась, до чего легко я утратила контроль над своей жизнью. Всему виною стресс из-за Саймона, беспокойство о детях, проблемы с деньгами… может, даже бутылка вина, которая лежала рядом со мной под одеялом. Видимо, мой ребенок просто не захотел, чтобы я становилась его матерью. Ничего удивительного, что он решил умереть, — наверное предвидел свое невеселое будущее. Голова трещала от боли, поэтому я потянулась к тумбочке, взяла третью таблетку обезболивающего из пакета доктора Уиллис и запила ее глотком вина прямо из бутылки. Затем, поразмыслив, проглотила четвертую таблетку. Пятую. Шестую, седьмую, восьмую и девятую. На десятой меня вывернуло наизнанку. На полу в луже алкоголя и желчи легли рядышком все девять таблеток. Я не смогла даже убить себя. 7 декабря — Твою мать! — выпалила я, второй раз подряд прошив палец иголкой. Перед глазами плыло: то ли от усталости, то ли из-за выпивки. Слизнув кровь, я зашагала на кухню за очередным куском пластыря. — Да пропади ты пропадом! — в сердцах пожелала я недоделанной юбке миссис Келли. Заклеивая палец пластырем, я вспомнила, как в детстве обожала листать мамины модные журналы, любуясь красивыми дамами в шикарных нарядах. Мама была недооцененной швеей с манией величия. Она могла сотворить великолепное платье или пальто из любой тряпки и жила в сказочном мире, бесконечно далеком от нашей с отцом реальности. Однажды она призналась, что в юности мечтала работать в парижском доме моды и творить шедевры от-кутюр, пока не отвалятся пальцы. — Вот что меня радовало бы, в отличие от того, что я имею, — сказала мама с тоской и искоса глянула в мою сторону, подчеркивая истинное значение своих слов. Впрочем, я без того знала, как она ко мне относится. Мать была ярой фанаткой аристократа от мира моды Юбера де Живанши и его музы Одри Хепберн. Она постоянно копировала на свой манер его безупречные, изысканные творения. Хотя я разделяла ее страсть к шитью, мать, увы, не спешила делиться со мной секретами. Как я ни умоляла, она пропускала мои просьбы мимо ушей. Словно боялась потерять свой дар, если с кем-нибудь им поделится — пусть даже с родным ребенком. Если я не задавала лишних вопросов, мне позволяли наблюдать за ее работой из дальнего угла комнаты. Даже будучи совсем крохой, я не понимала, зачем мои родители вообще решили создать семью — то ли потому, что так было заведено в те дни, то ли по чистой случайности. Так или иначе, я оказалась им совершенно не нужна. Разумеется, меня кормили и одевали, но мать никогда не уставала напоминать мне о моем месте.