— Ты здесь чужая, ясно? — как-то раз рявкнула она без особого повода. — Так и знай! Меня поражало, какое великолепие выходит из-под этих холодных рук. Порой, подгадав, когда она уйдет из дома, я забиралась в шкаф и любовалась ее шедеврами. Закрывала глаза, вдыхала аромат и на ощупь, по шуршанию в пальцах, пыталась угадать ткань, из которой сшиты наряды. Как-то раз, когда мне было лет девять, я решила смастерить для матери подарок. Скопила немного денег, купила четыре метра полиэстеровой ткани цвета слоновой кости и каждый вечер после школы, запираясь в комнате, шила матери блузку на день рождения. Получалось, разумеется, криво, но я надеялась, что мама обрадуется моим успехам и потом подправит швы. Однако та, развернув подарок, сухо сказала «спасибо» и не удосужилась примерить обновку. Пару дней спустя она попросила меня вымыть каминную решетку, и я пошла искать на кухне чистящее средство. Заглянула в ящик под раковиной и увидела мою блузку, порезанную на лоскуты для тряпок. Урок получился довольно жестоким. Можно учиться на ошибках своих родителей, можно наступать на те же грабли, оправдываясь потом их примером… Я же поклялась никогда не винить мать в своих неудачах. Все, что я делала с тех пор, было вопреки ей и без ее одобрения. У маминых платьев выдалась непростая судьба — долгая и полная одиночества. По завершении последнего стежка они ни разу не надевались на выход или вечеринку, вместо этого запихивались в чехол, чтобы она одна могла ими любоваться. Отец боготворил землю, на которой мать расстилала ткань. Он был так одержим идеей сделать ее счастливой, что не замечал ничего вокруг, включая меня. Не передать словами, как я завидовала подругам, которые хвастались тем, что они папины дочки. Я была предоставлена сама себе, пока не встретила Саймона. Впрочем, папа знал, что мама счастлива лишь благодаря своему призванию и все его усилия пропадают впустую. — Мамочка! Испуганный голосок Эмили выдернул меня из воспоминаний. Дочь стояла у двери, нервно топчась на месте — она опять намочила пижамные штанишки. — Все хорошо, милая. Давай тебя переоденем и пойдем спать. Я взяла ее за руку и повела за собой по лестнице. Хоть убей, никак не удавалось вспомнить, переодевала ли меня мать хоть раз в жизни. Рождество Еще никогда на Рождество в нашем доме не бывало так тихо. В прежние годы по утрам от визга закладывало уши и повсюду летали обрывки оберточной бумаги. Дети будили нас с Саймоном в четыре утра: тыкали пальцем в нос и взбудораженно шептали: «Ну что, он приходил?» Мы, отчаявшись их успокоить, вынуждены были вставать и спускаться к елке. Зажигали гирлянды и любовались тем, как дети распаковывают подарки, радуясь не меньше них. В этом году было уже восемь часов, а в доме до сих пор царила тишина. Я боялась того момента, когда дети проснутся — не только из-за отсутствия их отца, но и потому, что мне было стыдно за те жалкие подарки, которые ждали под елкой. И все же я разбудила детей, позвав их в гостиную. — Мы что, так плохо себя вели? — уныло спросил Джеймс, увидев, что его ждут только две коробки. Я вздохнула. Логичный вывод, если не признаваться, что Санта-Клаус всего лишь выдумка и подарки им купила мать. — Нет, конечно, милый мой, — выпалила я. — Просто Санте не хватило места на санях. Меня, разумеется, не услышали. Весь день я тщетно уговаривала детей надеть красные колпаки и поиграть с новыми дешевыми игрушками. Даже отложила ужин, чтобы Джеймс мог досмотреть по телевизору рождественский выпуск любимого мультфильма. Робби за весь день не произнес ни слова и забился с Оскаром в свою комнату. Что бы я ни делала, развеселить детей не удалось. Праздничный день лишился своей сути. Вместо суматошного веселья были лишь отчаянные попытки одной пьяной дамочки притвориться, будто на столе не курица, а просто вот такая маленькая индейка. Знаю, какое желание загадал Джеймс, когда мы отламывали от нее первый кусочек… Настроение не удалось поднять даже целой бутылкой вина. Бо́льшую часть дня я держала при себе в кармане фартука домашний телефон: вдруг Саймон, если он жив, по какому-то чудесному стечению обстоятельств позвонит… Разумеется, трубка молчала. В дверь неожиданно постучали, и сердце у меня подпрыгнуло. Не успела я сказать и слова, как дети повскакивали со своих мест и ринулись в коридор. — Папочка! — взвизгнула Эмили, с трудом удержавшись на крохотных ножках. На мгновение я тоже уверовала в рождественское чудо и побежала вслед за ними. Но, когда дверь распахнулась, на пороге мы увидели Роджера, Стивена, Полу и Байшали. Они приволокли целую гору подарков, а нам нужен был только один. Тот, который не сумел принести даже Санта. САЙМОН Сен-Жан-де-Люз, двадцать пять лет назад 10 сентября Я сидел на перевернутом деревянном ящике возле гостиницы на рю-дю-Жан, положив пластиковую каску на тротуар, и курил седьмую сигарету за утро. Кэтрин разрешала курить только на улице и по особым случаям. Здесь же никто не жаловался, что от меня несет табачищем, поэтому случайная привычка переросла в зависимость. Я вытянул ноги и поморщился, когда захрустели колени. Забираться на леса по двадцать раз за день, не забывая при этом про свои обычные обязанности в хостеле, было нелегко, это не лучшим образом сказывалось на здоровье, однако результат того стоил. Выделенных средств не хватало, чтобы воплотить все задумки, но я с головой ушел в работу. Мыслями я невольно возвращался к самому первому своему проекту: ветхой горе кирпичей и извести, которая в конечном счете стала нашим домом. В юности мы с Кэтрин по пути на автобусную остановку проходили мимо одного старого коттеджа. Тот отчаянно нуждался в реставрации, но все равно манил к себе. По выцветшим беленым стенам и пятнистой черепичной крыше до самой дымоходной трубы ползли плети плюща. Деревянные оконные рамы прогнулись, сад за все время своего существования ни разу не видел тяпки. Сорняки росли наперегонки с деревьями. К счастью, Кэтрин заметила в доме тот же потенциал, что и я: место, где можно создать семью, наше маленькое идеальное убежище. Мы тогда жили в крошечной квартирке над кулинарией. Пошли слухи, что старую хозяйку коттеджа газовики обнаружили мертвой. Она иссохшей мумией пролежала на обеденном столе лицом вниз почти целый месяц. Ее сын выставил дом на продажу за считаные гроши — словно спешил избавиться от ненужных воспоминаний. С деньгами у нас было туго: я только что получил диплом и устроился архитектором в крохотную частную фирму, Кэтрин занималась оформлением витрин в городском универмаге. Но мы подсчитали, что если экономить, то вполне потянем выплату ипотеки. Конечно, свой истинный облик дом, каким мы его видели в мечтах, обрел бы не сразу. Впрочем, нам было без разницы — главное, купить. Мы переехали в первый же день, как только получили от риелтора ключи: нас не остановил даже запах мертвечины. Мы просто прикрыли лицо кухонными полотенцами и прямо в коридоре подняли шампанское за наш первый дом. Впервые в жизни у нас была надежная опора под ногами. Теперь, глядя на реставрируемый отель, я испытывал такое же чувство волнения и радости — осознания, что из-под твоих рук выходит истинный шедевр. 18 октября Замахнувшись кувалдой, я снес замо́к к чертям. За запертой дверью кладовки наверняка таились несметные сокровища. Ценные произведения искусства, припрятанные от нацистов, парочка истлевших скелетов, богатые винные погреба или даже ход в параллельную вселенную — какие только предположения не высказывали наши постояльцы. Не выдержав второго удара, дверь распахнулась, явив свое тайное нутро, о котором не знал даже хозяин из Голландии, — комнату два на три метра, залитую мраком. Брэдли посветил фонариком внутрь, и столпившиеся за спиной постояльцы как один протяжно вздохнули, увидав лишь ящики, набитые договорами, квитанциями и счетами. Вечером, когда дверь отправилась на помойку и я одну за другой вытаскивал туда же коробки, я заметил торчащую из ящика фотографию. Вытащил и поднес ее к глазам. Перед камерой на фоне новехонького «Пре де ля Кот» стояли разодетые в шелка люди — видимо, первые владельцы здания. Круглолицый мужчина рядом с ними оказался мне знаком. То был Пьер Шаро, модернист и декоратор в стиле ар-деко, чье творчество я изучал в университете. Его особое видение приводило меня в восторг. Он, как и я, выучился на архитектора, но занимался также внутренней отделкой и мебелью. Вершиной его творчества стал Maison de Verre, «Стеклянный дом» в Париже. Я схватил коробку и притащил ее обратно во двор хостела. Закурил первую сигарету и принялся листать рисунки, фотографии, чертежи и иллюстрации. Среди них были и бумаги с рукописными заметками — все подписанные именем Шаро. Причем не только касательно отеля; еще там нашлись наброски никогда не построенных зданий и эскизы известной мебели. Разложенные в хронологическом порядке, документы позволяли по-новому взглянуть на то, как формировался гений. Прошло сорок лет после смерти Шаро — и вот я жил в здании, которое вышло из-под его рук. Мне надлежало вернуть этому месту должную славу. Вместе с бумагами я обрел свой Святой Грааль и спасение. 5 декабря Близилось завершение ремонта, и я с головой ушел в работу. Как одержимый, трудился сутками напролет — и днем, и ночью, — лишь изредка, на часок, прикорнув в уголке. Это начинало дурно сказываться на моем здоровье. Я сидел, скорчившись в ванной, и замазывал стык между кафельными плитками, как вдруг совершенно сухая и абсолютно французская на вид купальня передо мной сменилась ванной в моем старом доме в Нортхэмптоне: с водой внутри, пузырьками и игрушечным корабликом. Я зажмурился, а когда снова открыл глаза, картинка исчезла. По спине побежали мурашки, поэтому я вылез из ванны и пошел работать на лестницу. Хвала Господу, это безумие больше не повторялось, но сам факт оставил в душе пятно, которое пришлось смывать несколько недель. Начался обратный отсчет до праздников, и стало трудно не думать о семье. На ум невольно приходила Кэтрин, и я постоянно напоминал себе, что я больше не муж и не отец. Решение рано обзавестись детьми мы приняли осознанно, и отцовство оказалось самым ценным подарком, который преподнесла мне Кэтрин. Что бы мы потом ни делали, это не шло ни в какое сравнение с чувством абсолютного восторга, когда я впервые погладил ладошку своего ребенка в доме, где тот родился. Всякий раз потом, когда акушерка передавала мне очередное дитя, я бережно просовывал палец в стиснутый кулачок, целовал ребенка в лоб и шептал на ухо: «Я никогда тебя не подведу». Жаль, что первые слова, которые они услышали в этом мире, оказались ложью. — Эй, парень, тебе надо вздремнуть, — окликнул меня Брэдли, выдергивая в реальность. — Глянь, что творишь! Он ткнул пальцем в перила, которые я только что отшлифовал до блеска — и которые буквально накануне вечером выкрасил и покрыл финальным слоем лака. Я зевнул, запихивая мысли о Кэтрин подальше, и двинулся в сторону деревянной арки, обрамлявшей холл. На ощупь та была гладкой, но можно и лучше. Я полировал ее до тех пор, пока на пальцах не вздулись мозоли. Сочельник Прежде мне не доводилось праздновать Рождество в компании незнакомых людей, и, наверное, именно поэтому я не хотел участвовать в торжестве. Но стоило выйти из своей комнаты, как от апатии не осталось и следа. Потолкавшись в очереди с местными жителями возле кулинарии и кондитерской, чтобы забрать заказ на мясо и сыры, я заразился общим энтузиазмом и стал ухмыляться безо всякой на то причины. По французской традиции полночную трапезу с нами разделили семеро обитателей хостела. Мы застелили обеденный стол чистой белой скатертью и принялись набивать животы фуа-гра на ломтиках бриоши и блинчиками с копченым лососем. Желудок, казалось, вот-вот лопнет, когда повар, которого хозяин «Рутар» нанял в награду за ремонтные работы, вынес огромное блюдо с мясом. Кажется, меня здесь решили избаловать… — А как раньше ты проводил Рождество? — спросил Брэдли, когда мы уселись на берегу, закурив две толстые сигары. Я вспомнил, как в позапрошлом году сидел в углу гостиной и глядел на всеобщую возню. Мои отношения с Кэтрин к тому времени окончательно разладились, и я был в доме совершенно чужим. Внутри словно скрутилась тугая пружина, которую требовалось как можно скорее расправить — неизвестно только, где и при каких обстоятельствах.