САЙМОН Монтефалько 27 июля За то время, что нам осталось, мы стремились впитать как можно больше впечатлений. Бывший коллега отца Лючианы — тип с крайне сомнительным прошлым — раздобыл мне поддельный британский паспорт, и мы с детьми отправились колесить по всей Европе, из города в город, отдыхая и любуясь достопримечательностями. После сеансов химиотерапии, направленных на очаги в почках и желудке, Лючиане стало хуже, и мы укрылись в доме, где днями напролет смотрели старые фильмы с субтитрами с Джимми Стюартом и Одри Хепберн. Лючиане бесконечно назначали новые анализы и процедуры, порой весьма мучительные; иногда приходилось делать очередную операцию, но болезнь всякий раз немного отступала. Ужасно стыдясь своего глупого решения — бросить ее и тем самым утереть Господу нос, — я приложил все силы, чтобы ей помочь. Я стал для нее не просто личным шофером и сиделкой, я фактически присоединился к команде ее врачей. Больше не пропустил ни одного приема, хоть врачи и эксперты не слишком радовались моему присутствию, садился с нею рядом и засыпал их бесконечными вопросами, предлагая новые методы лечения и экспериментальные лекарства, о которых читал в интернете. Мне было без разницы: пусть считают меня идиотом. Я пытался продлить жизнь любимой женщине. Лечение иногда давало жуткие побочные эффекты: Лючиана ходила под себя, руки у нее леденели, и я долго растирал их между ладонями, чтобы хоть немного согреть. Бывало такое, что она целыми днями не вставала с постели, корчась от невыносимой боли в животе. Я мало что мог сделать — только налить ей в стакан воды и держать за руку, пока ее выворачивает наизнанку. А еще — искренне сопереживать и чувствовать себя абсолютно никчемным. Из Мексики часто прилетала мадам Лола. Иногда Лючиана была рада нам обоим, иногда хотела видеть только кого-то одного. А иногда спускалась к виноградникам, укрывалась пледом, который давным-давно связала ее сестра, и глядела на сборщиков винограда. Все, что ее радовало, делало счастливым и меня. КЭТРИН Нортхэмптон 8 октября — Неплохо, Кэтрин, очень даже неплохо, — приговаривал доктор Льюис, разглядывая на свету мой последний рентгеновский снимок. Мне так не казалось, но я промолчала, не желая выглядеть старой истеричкой. Осмотры у доктора Льюиса были единственным лучиком света в безнадеге последних дней. Он частенько заходил ко мне поздороваться и подбодрить. Похлопывал меня по плечу, и у меня всякий раз по спине бегали мурашки. После Тома в моей жизни не было мужчин. Я отдыхала в одиночку: одна гуляла по магазинам, одна ходила на вечеринки, на свадьбу Селены, на крестины Оливии, на выпускной Эмили и Робби… Изредка мужчины приглашали меня на свидание, по инициативе друзей или знакомых, но никому не удалось пробудить во мне интерес. Или я просто не давала им шанса? Я всю себя посвятила работе и детям, совершенно не думая, что мне, возможно, чего-то не хватает. Теперь, на пороге смерти, я немного пришла в себя и осознала, чего именно. Я была одинока, мне надоело быть для всех «лучшей подружкой». Доктор Льюис оказался первым, кто вскружил мне голову. Правда, немного распухшую и местами покореженную… Поэтому я дала себе зарок: если пройду весь курс лечения и выздоровею, то больше не буду сидеть затворницей и впущу в свою жизнь любовь. САЙМОН Монтефалько 18 ноября Лючиана захотела сама организовать праздник на свой день рождения. Как я ни протестовал, она лично наняла целый отряд поваров и декораторов, чтобы закатить шикарную пирушку в честь своего сорокалетия. — Мне скучно, Саймон. Надо чем-нибудь себя занять, — объяснила она с пылом, который, казалось, давно утих под натиском болезни. — Я хочу, чтобы мы хоть один день прожили настоящим, не думая о том, что будет завтра. Я решил с нею не спорить. Мы распахнули двери, и в наш дом вошли гости: друзья, их дети, сотрудники с семьями, даже врачи с медсестрами. Официанты разносили напитки, на лужайках медленно таяли ледяные скульптуры; в столовой расположилось казино, где один за другим рождались миллионеры, а остальные гости танцевали под оркестр из двадцати пяти человек, который на террасе исполнял песни «Крысиной стаи»[33]. В самый разгар праздника Лючиана вдруг пропала. Я долго искал ее и наконец нашел сидящей на каменной стене. Босые ноги она опустила в бассейн без бортика с видом на долину. Я положил ей на плечо руку, она прижалась к ней щекой, и мы оба уставились в недостижимую даль. — Ничего не выходит, — прошептала она. — Что ты! Там двести человек веселятся, как никогда в жизни. — Нет. Я про болезнь… Иногда, ночью, когда не спится, я чувствую, как рак разъедает мои кости. Я вздрогнул. — Обманчивое впечатление, я о таком читал. Многие больные с онкологией думают, будто они чувствуют, как внутри растет опухоль… Лючиана одарила меня нежным, но при этом твердым взглядом, умоляя не спорить. — Ты ведь знаешь, что эта вечеринка не только ради дня рождения. Я тем самым хочу попрощаться… — Не надо, хватит! — перебил я. Горло перехватило. — Саймон, я готова. — А я — нет. Пожалуйста, не уходи без меня! — Не могу. Тем более у нас двое детей, ты им нужен. — А ты нужна мне. — Когда-нибудь, если на то будет божья воля, мы снова друг друга найдем. А пока давай радоваться тому, что нам осталось, хорошо? Лючиана поднялась и протянула мне ладонь. Мы сплели пальцы, я обхватил рукой ее костлявую талию, и мы стали танцевать — в последний раз. Словно по команде, оркестр в этот миг заиграл начальные такты «Отдадимся музыке и танцу»[34]. КЭТРИН Нортхэмптон, два года назад 9 апреля Химиотерапия и облучение испоганили мне внешность, отняли все силы, заставили сменить гардероб, но, в конце концов, за долгих тринадцать месяцев, прошедших со дня диагноза, все-таки спасли мне жизнь. — Раковые клетки вошли в ту фазу, когда перестали расти и размножаться, — объявил доктор Льюис, улыбаясь во все зубы. Он выглядел так, будто чудесную новость сообщили ему лично. — Кэтрин, если б вы знали, как я рад за вас! — добавил он. Я рухнула на стул и чуть было не расплакалась. За годы своей работы он, наверное, уже не раз сообщал подобные новости — но вряд ли представлял, что именно для меня значат его слова. Они означали, что Господь услышал мои молитвы и подарил мне еще немного времени, чтобы видеть, как растет моя внучка и как взрослеют дети. Чтобы сделать все, прежде откладываемое в долгий ящик. — Это вовсе не значит, что рак не появится снова, — предупредил доктор Льюис. — Тем не менее нынешняя опухоль уничтожена полностью, и та область, которую она прежде занимала, теперь состоит исключительно из мертвых клеток. — То есть мозгов у меня практически не осталось? — Можно и так сказать. В общем, ближайшие три месяца ко мне не приезжайте. Я встала, собираясь уйти, хотела поблагодарить доктора Льюиса за все, что он для меня сделал, как вдруг вспомнила про свой зарок. И вместо прощания спросила: — Неужели мы не увидимся так долго? САЙМОН Монтефалько 9 апреля Рано или поздно мы вернулись к тому, с чего начали. Каких бы онкологов, самых прославленных, мы ни нанимали, они так и не смогли остановить рост раковых клеток. Опухоль не уменьшалась, и отведенные нам полтора года подходили к концу. Как только метастазы добрались до легких и костей, врачам осталось одно: отправить Лючиану домой, где ее в последние дни окружили бы любовью и заботой. Наркотики ненадолго унимали боль, но с ними она становилась вечно дремлющей пустой оболочкой, пародией на саму себя. Дети уже попрощались с матерью, поняв, что ее место заняла больная самозванка. Им было нелегко видеть ее мучения, поэтому я старался держать их подальше от комнаты смерти — уговаривал чаще встречаться с друзьями и пускал в нашу спальню, только когда Лючиана спала. Чтобы позаботиться о ней, я нанял целую бригаду медсестер, однако бо́льшую часть работы выполнял самостоятельно. Не верилось, что это она — та самая загадочная женщина, которую я полюбил, — но от правды не убежать. Изможденное тело иссохло и почти не сминало простыней. Угловатые кости торчали из-под тонкой, словно пергамент, кожи. Оливковый загар поблек, глаза запали. Я чувствовал ее боль как свою собственную. Неважно, сколько морфина впрыскивали ей под кожу, — дозы уже не хватало. После очередной особенно жуткой ночи в бесконечном омуте Лючиана, немного обретя ясность сознания, крепко сжала мне пальцы.