Не открывая глаз, я слушала их болтовню. Анестезия немного отпустила, и к горлу опять подкатила тошнота. Дети, пролетевшие полмира, чтобы поддержать мать после операции, первым делом услышали, что ее сейчас вырвет — а затем лицезрели этот процесс воочию. Какая прелесть… Следующие два дня я либо спала под морфием, либо плавала в пьяном тумане. Даже во сне ужасно болела голова — не из-за опухоли, как объяснил доктор Льюис, просто сказались последствия операции. Вскоре он снял повязки, проверяя, как идет процесс заживления. — Можно мне на себя глянуть? Пожалуйста, — робко попросила я. Доктор Льюис протянул мне зеркало с прикроватной тумбочки, и я, затаив дыхание, принялась себя рассматривать. На голове чернела рана, как от мачете. С левой стороны, в районе опухшего виска, были выбриты волосы и красовался восьмисантиметровый разрез в форме полумесяца, скрепленный черными скобками. Выглядел он донельзя жутким. В черепе осталось заметное углубление. В голове мелькнула непрошеная мысль: наверное, в дождь там будет скапливаться вода. Я старалась не падать духом, но эмоции не поддавались контролю, разрывая душу в клочья. Стоило остаться одной, как я тут же тянулась за зеркалом и начинала разглядывать уродца в отражении. Не хватало разве что клина в шее — и доктор Франкенштейн с гордостью объявил бы меня своим творением. Через несколько дней снова пришел доктор Льюис. Он что-то долго объяснял, но мои мозги, хоть и покалеченные, мудро решили отфильтровать его слова. Я услышала только одно — опухоль оказалась злокачественной. Остальное меня интересовало мало. Пока я лежала в больнице, мы виделись с ним каждое утро. Отчего-то было досадно, что я плохо знаю человека, который фактически залез мне в голову. Поэтому, вместо того чтобы слушать бесконечные объяснения — все равно ничего хорошего не скажут, — я изучала своего собеседника. На вид ему было за пятьдесят. Не лысый, хоть и седой. Судя по глубоким морщинам на лбу, он часто ломал голову над тяжелыми случаями и при этом был лишен тщеславия, потому что не колол себе ботокс. Правда, на новые зубы потратился. Чем-то он мне напоминал Антонио Бандераса, только не такого смуглого. Кольца он не носил — то ли холостяк, то ли из тех, кто не любит побрякушки. Я гадала, отчего меня к нему так тянет: неужели каждая пациентка проникается нежными чувствами к своему врачу? — Кэтрин?.. Я снова мыслями вернулась в палату. — Кэтрин, может, отдохнешь немного? — Нет, все нормально, продолжайте, — нарочито бодро отозвалась я. — Есть хорошие новости: мы убедились, что это первичный очаг рака, и он не дал метастазов. Мы удалили бо́льшую часть опухоли, но из-за неудобного расположения кусочек все-таки остался. Поэтому дальше по плану — лучевая терапия, чтобы не допустить поражения оставшейся части мозга. — Хорошо, большое спасибо, — прощебетала я. Мне вдруг захотелось пожать ему руку, словно мы заключили сделку. САЙМОН Монтефалько 18 марта Самое страшное событие в моей жизни — это когда я сообщил Луке и Софии, что матери осталось жить несколько месяцев. Я повел их обедать в ресторан возле озера Тразимено, где мы гуляли в детстве и делали вид, будто ловим рыбу. Луке было четырнадцать, Софии — шестнадцать, и новость дети встретили слезами и истерикой. Они выплеснули свою обиду на отца, не сумевшего уберечь их мать, на врачей, не способных ее вылечить, и на саму Лючиану, которая решила их бросить. Однако я заставил детей пообещать, что свою злость они будут вымещать только на мне, ни в коем случае не трогая мать. Ее они должны лелеять: собирать для нее в саду красивые цветы и закачивать ей в плеер новую музыку, чтобы она не скучала в больнице. Трудно принять мысль о скорой кончине, когда что-то невидимое жрет организм изнутри. Болезнь становится реальной, только когда получает зримое воплощение. В случае Лючианы мы осознали всю серьезность ситуации, только когда ей сделали двойную мастэктомию. Это не могло ее спасти, но так мы выиграли немного времени. — Порой мне кажется, я бегаю кругами, и если остановлюсь, то сразу умру, — пробормотала Лючиана. Она лежала на койке, пребывая в наркотическом полузабытьи. Я погладил ее по руке. — Знаю, дорогая моя, — прошептал я. — Но так надо, чтобы мы с детьми пробыли с тобой подольше. — Напомнишь мне об этом, когда начнется химиотерапия, — отозвалась она, закрыла глаза и снова воспарила в небо. КЭТРИН Нортхэмптон 18 марта Рассказать детям, что у меня рак, было нелегко — едва ли не тяжелее, чем сообщить им о пропаже отца. Пусть они давно стали взрослыми, как и любая мать, я все равно обещала, что обязательно выздоровею, хотя сама в это не верила. Эмили тут же включила в себе прагматика и составила расписание, чтобы ухаживать за мной в больнице. Робби приезжал каждую пятницу и оставался у нас на выходные, а Джеймс обещал звонить при любой возможности, куда бы его ни занесло. Ширли, Байшали и Аманда — невеста Тома — притащили мне пироги, запеканки и кастрюльки с супами, забив холодильник до отказа. Селена, и без того давно взвалившая на себя местные магазины, окончательно взяла бразды правления в свои руки и занялась остальными бутиками. Наконец шум в доме стих, я осталась одна, и только тогда до меня дошел весь ужас ситуации. Я села подписывать открытку к четвертому дню рождения Оливии, задумалась, доживу ли до него, и слезы полились сами собой. Последний раз я рыдала так сильно в тот день, когда мы обнаружили Оскара в его корзинке мертвым. Тогда мы по очереди обняли пса, погладили, причесали ржаво-черную шерстку и рассказали, как нам будет его не хватать. Потом я завернула собаку в плед и отнесла в дальний угол сада, где Робби выкопал глубокую яму. Мы бережно опустили Оскара в могилу и, прежде чем засыпать землей его последнее пристанище, положили рядом кроссовки Саймона. Я улыбнулась: видимо, вскоре моим детям предстоит то же самое проделать со мной. В мои годы пора было думать о том, чтобы снять ногу с педали газа; я же всячески пыталась усидеть в водительском кресле. САЙМОН Монтефалько 17 апреля Лючиана старалась не смотреть на себя в больничной палате, предпочитая сделать это в уюте нашего дома. Она встала перед зеркалом в спальне, расстегнула блузку и осторожно распутала зигзаги бинтов, укутавших ее на манер египетской мумии. Под ними скрывался пятнадцатисантиметровый горизонтальный шрам, красный и распухший. На первый взгляд казалось, будто ей откромсали грудь тупыми ржавыми ножницами. — Когда-то я с ее помощью зарабатывала себе и матери на кусок хлеба, — пожаловалась Лючиана. — А теперь я уродина… Я обнял ее за талию. Она хотела высвободиться, поэтому я обхватил крепче и, глядя ее отражению в глаза, аккуратно провел пальцем по рубцу — слева направо. Лючиана трясущимися руками вцепилась мне в предплечье. — Видеть его не могу, — пробормотала она. — А для меня нет ничего краше, — ответил я. — Ты потеряла — я приобрел. Шрам у тебя очень красивый, потому что благодаря ему ты пробудешь со мной лишнее время. КЭТРИН Нортхэмптон 18 апреля Информация и позитивный настрой — вот самое лучшее оружие. По крайней мере, так писали в интернете. Борьбу я начала с того, что отнесла ноутбук в спальню, положила на колени и, не вылезая из-под одеяла, стала собирать как можно больше фактов о противнике. Я искала в «Гугле» статистику по выжившим, просматривала доски объявлений и форумы, без конца задавала вопросы и лила слезы над историями тех, кто свою битву проиграл. Какие бы хорошие новости мне ни попадались, запоминалось только самое страшное. Порой голову занимали весьма мрачные мысли: «На кой черт все это нужно? Может, проще смириться, и пусть природа берет свое?» Однако мне хотелось распробовать жизнь на вкус, побывать там, где не удалось, и сделать то, что откладывалось. Я не была готова сдаться. Вливая в себя чашку за чашкой травяной чай и глотая закуски с высоким содержанием антиоксидантов, я по крупицам собирала факты про новые методы лечения и альтернативную медицину. В следующий раз я отправилась в больницу, когда шрам немного поджил, а обритые волосы отросли. Мне облепили лицо влажными гипсовыми повязками: в отделении лучевой терапии сделали слепок головы и мастерили плексигласовую маску, чтобы начать облучение. Когда маска была готова, я села и положила ее на колени, разглядывая все впадины, трещины и шишки на моей голове. Затем маску прикрепили к столу, а мне пришлось лечь, просунуть под нее лицо и неподвижно лежать, пока специальный аппарат пулял в мою вмятину пучки радиации. И так — пять дней в неделю на протяжении почти двух месяцев. От сеансов меня ужасно тошнило, я всегда держала наготове пластиковый тазик. Но в основном — просто безмерно уставала и, как следствие, потеряла интерес ко всему, что находилось за пределами больницы. Я перестала утруждать себя чтением деловых газет или новостями по радио. Вместо этого листала глянцевые журналы да изредка за завтраком включала ток-шоу по телевизору. Каждый день я глотала по семнадцать таблеток, определявших, когда мне есть, когда пить, в какое время спать и насколько далеко можно отойти от туалета. Я ненавидела лекарства за то, что они ставят мне рамки, и в то же время сознавала, что без них не выжить. Что бы я ни прочитала в интернете, я не оказалась готова к главному — что борьба с раком начисто лишает женственности. Гормоны вкупе с отсутствием физических нагрузок превратили меня в раздутый шар. Макияж только подчеркивал уродство; накрашенная, я теперь походила на дешевую проститутку, поэтому помада с тушью отправились пылиться в ящик туалетного столика. Я привыкла видеть себя в зеркале седой. Лодыжки распухли, как у слона, а кожа на левой щеке возле зоны облучения вечно горела и чесалась. Дорогие увлажняющие кремы, купленные в Париже, легли на полку, и их место заняли дерматологические притирки и средства с алоэ. Вместо прекрасного гардероба от «Гуччи» и «Версаче» я попросила Селену заказать несколько спортивных костюмов. Сменила кутюр на велюр, так сказать…