— Да, Мейзи. Мне тоже. 19:50 Территория кладбища Боу была поделена на квадратные сегменты, поэтому могилу матери удалось сыскать довольно быстро. Ее имя, даты рождения и смерти, а еще надпись «Упокой, Господь» — вот и все, что было высечено на бетонном надгробии. — Лэнг, — повторил я вслух. Я даже не знал ее фамилию. Я вырвал сорняки и высокую траву, разровнял руками камешки, потом лег на скамью рядом, впитывая царившее вокруг тревожное спокойствие. Я решил в тот вечер составить матери компанию, потому что слишком много времени она провела в одиночестве. Мои отцы жили в совершенно разных мирах, которые соприкоснулись лишь стараниями матери. Они оба ее любили, любили очень сильно, хотя по-разному воспринимали ее переменчивую натуру. Дорин и Кеннет… Как ни пытался я стать не таким, как люди, которые меня породили, в итоге стал только хуже. 8 июня, 15:10 — Какого хрена тебе надо? — насмешливо хмыкнул Кеннет. Я не ответил. Уселся неподвижно, положил ладони на столешницу и взглянул на него без всякого страха. — Ну? Что, извинений ждешь? Жди, жди, ни хрена не дождешься. Кеннет Джаггер сидел за металлическим столом в комнате для посетителей тюрьмы Вормвуд-Скрабс, вызывающе скрестив на груди руки. Правда, для гонора у него уже не было причин, потому что с момента нашей последней встречи он изменился до неузнаваемости. Безжалостный рак изгрыз ему кости и сожрал половину веса. Щеки впали, зубы от химиотерапии раскрошились до коричневых пеньков. Татуировки, некогда гордо темневшие на жилистых руках, теперь размазались и обвисли, потому что мышцы под ними сдулись. Имя Дорин с багряным сердцем затерялось под толстыми рубцами, будто он пытался срезать буквы лезвием. Глаза, которые некогда горели, требуя уважения, теперь потухли, потеряв всякую надежду. — Не трать попусту мое время, — фыркнул он. — Да, у тебя его немного осталось, — ответил я. Кеннет бросил на меня такой взгляд, что в тринадцать лет я умер бы на месте. — Спрашиваю в последний раз: зачем пришел? Я пришел, чтобы узнать, как близко мое гнилое яблочко упало к трухлявому пню. Я потратил немало сил, пытаясь разорвать нашу биологическую связь, но в конце концов, как оказалось, ушел от него не очень далеко. — Ну, и каково это — убить мою мать? — спросил я. Кеннет ожидал чего угодно — только не такого вопроса. Я должен был спросить: «Почему ты это сделал?» или «Как ты мог?» — но не допытываться, что чувствуешь, когда отнимаешь у человека жизнь. — Это была самооборона, — ответил он наконец. — Сучка пыталась меня зарезать. — Я о другом спрашиваю. Кеннет нахмурился, не понимая, как вести себя с собственной кровью и плотью. Пришлось повторить: — Я хочу знать: каково это — убить мою мать? — Зачем тебе? — Просто хочу. Выцветший прищуренный взгляд крепко сцепился с моим. — Что с тобой случилось? — спросил он в ответ. — Я тебя больше не боюсь. — А надо бы… Я покачал головой. — Кеннет, посмотри на себя… Кому ты теперь опасен? Твое время прошло. Ты — жалкий умирающий старик, и запомнят тебя как последнюю шваль. А теперь, будь добр, ответь на мой вопрос. Каково это — убить мою мать? Сперва Кеннет хорохорился и делал вид, будто по-прежнему герой. Однако угрюмой гримасы сдержать не смог. Краем глаза я глядел, как большая стрелка настенных часов дважды обошла циферблат по кругу, — и наконец он заговорил. Вся его бравада рассыпалась. Руки опустились, плечи поникли. Кеннет вдруг устал бороться и понял, что я единственный человек, которому есть до него дело. В определенной степени он был даже рад излить мне душу. — Это самое мерзкое чувство на свете. А я в своей жизни натворил немало дерьма… — Кеннет откашлялся и поднял голову, перехватывая мой взгляд. — Ее будто убивал кто-то другой, а я стоял и смотрел со стороны, не вмешиваясь. Я ведь любил ее, но не мог удержать рядом. Она опять решила уйти к вам. — Зачем? — Жутко жалела, что тебя нет в ее жизни. Я сказал, чтобы она не смела ехать, но разве она меня послушала? Моя Дори никого не слушала… Взяла и начала паковать чемодан. — Глаза у него взмокли. — Я схватил ее за руку, а она вдруг заявила, что «и так потратила на меня слишком много времени». Я ударил ее, потом еще раз — и уже не сумел остановиться. Я не мог отдать ее тебе. Я сидел молча, переваривая его слова. Злости к Кеннету я не испытывал — потому что и сам слишком много сил потратил на ненависть к женщине, с которой пытался построить свою жизнь и получить взамен хоть что-то. В какой-то степени я его даже понимал. — Спасибо, — сказал я в итоге. — Я кое-что тебе принес. Я огляделся: не смотрит ли охрана, закатал рукав рубашки, снял часы, которые когда-то подарила мне Дорин, и положил на стол перед Кеннетом. Тот прикрыл их рукой. — Забери. — Они мне не нужны. — Она ведь тебе их купила, да? — Нет, я их сам достал. Наверное, имелось в виду, украл. — И она, не спросив тебя, отдала мне? Кеннет опустил голову и отвернулся. Кажется, я неправильно его понял. — Ты сам пожелал, чтобы она мне их отдала? — удивился я. — Ты ведь терпеть меня не мог! Хотел, чтобы она от меня избавилась. — Я не хотел ребенка, чтобы тот не стал таким же, как я. Что я мог предложить сыну? Ты — единственное, что у меня получилось хорошего. Я помолчал: пусть недолго побудет в мире иллюзий. Потом заговорил снова: — Кеннет, если б ты только знал, как ошибаешься… Я перегнулся через стол, чтобы никто не слышал, и прошептал ему на ухо несколько слов. Кеннет хмуро и даже испуганно на меня уставился. — Теперь ты знаешь, что «единственное в твоей жизни хорошее» — не просто точная копия отца. Твой сын намного хуже. — Какая же ты тварь!.. — выдавил он. — Яблочко от яблоньки… Оставь часы себе, пусть положат с тобой в могилу. И чем раньше, чем лучше. Повернувшись к отцу спиной, я вышел. КЭТРИН Нортхэмптон, двадцать пять лет назад 6 июня, 8:45 Я вынула пробку из бутылки вина и плеснула немного в грязную кружку, вытащив ту из горы немытой посуды в раковине. Потом достала из шкафчика пузырек с аспирином и выпила сразу три таблетки — может, хоть так сумею унять головную боль, которая терзает меня вторую бессонную ночь подряд. Судя по тяжести пузырька, он был практически полон, и я невольно задумалась, сколько штук надо проглотить, чтобы больше не мучиться. Устало оглядела кухню… какой здесь бардак! Впрочем, не только здесь. Бардак царил во всем доме. И в моей жизни последние два дня. Я совсем расклеилась. На людях я старалась держаться, но, оставшись одна, понемногу сходила с ума. Я никому не рассказывала, как меня тошнит от мыслей, что могло случиться с Саймоном. Как я вздрагиваю всякий раз, когда слышу телефонный звонок или шаги за дверью. Как живу на адреналине с кофеином, а гудящая голова требует хоть на минутку лечь в постель. В здравом рассудке меня удерживало лишь одно — дети. Они единственные не знали о пропаже Саймона, и я старалась сделать так, чтобы они как можно дольше оставались в неведении. Хотя это было непросто — у их друзей многие родители взяли выходной, чтобы участвовать в поисках. Скоро дети все узнают. И что мне им говорить? По идее, родители должны знать ответ на любой вопрос. Вот только у меня ответов не было. По словам Роджера, после пропажи особенно важны первые трое суток — именно в этот срок чаще всего удается разыскать человека живым. Еще чуть-чуть — и надеяться будет не на что.